– Зачем убегаешь? – надрывно вскрикнул, хватая Очишкиного коня за узду. Остановились.
– Боюсь, вдруг с коня скинешь, – отвечала Очи насмешливо.
– Те! – воскликнул он в голос, но она его осадила:
– Молчи. Сколько раз говорила: не верю тебе. Ты со мной как с девой из стана говорить не смей, я вас не знаю, что у вас можно, что нет – не знаю. Я только чутью своему верю, как зверь.
Зонар взвыл сквозь сжатые зубы – даже конь под ним присел и шарахнулся. Очи тронулась не спеша, а он совладал с конем и нагнал ее. Опять поехали плечо к плечу. Я же, держась в тени, поспешила следом, и каждое слово их было мне слышно в неожиданно теплой, влажной ночи.
– Тебя с девами из стана зачем сравнивать мне, скажи? – говорил Зонар не своим, сдавленным голосом. – Я помню об этом, Очи, потому и сам не свой, сам не знаю, как повернуться, взглянуть на тебя. Ты то добрая, мягко смотришь, заговоришь при всех, улыбнешься, то как клинок взгляд твой, и я не знал в себе большего страха, чем от этого взгляда. Что это, Очи? Зачем? Или я не достоин тебя? Все забыл и оставил я, долю свою, как старую шапку, без толку всю зиму носил, все за тебя одну держусь. Никогда такого со мной не бывало. Чую я сердцем, как зверь стрелу, ему предназначенную чует: все переменится у меня, если придешь ко мне. Ведь ты не такая, как наши девы: они то глаза томно закатят, то смеются как куропатки, то меха на шубу просят. А ты другая, как лес, как вода, тебе не надо ничего, как тайге от охотника ничего не надо, без всех этих ужимок, усмешек, вранья, – только меня, всего меня тайге надо…
Он был точно больной, и слова его, горячие, как в бреду, из него изливались. От каждого в моей голове поднимался шум, от страсти, с которой говорил он, словно ветер гудел в ушах. Очи же молчала, ему не отвечала. Как выдохся поток его слов, она заговорила:
– Ты сам зверь, Зонар, и только ты меня можешь понять. Я задыхаюсь от лжи ваших людей. В каждом слове и взгляде ложь, что у дев, что у парней. Девы ваши меня до сих пор боятся и дикой считают. Парни за пугало держат, все норовят при случае пальцем ткнуть: вот лесная дева, говорят, а глаза горят, так каждый и думает, как бы поймать такую дичь. Скучно и душно у вас мне, Зонар.
– Так уйдем же! Сейчас! – Он снова ринулся к ней, пытаясь обнять и притянуть к себе, но она вырвалась, толкнув локтем в грудь. Он резко выдохнул, охнув, а кони шли как ни в чем не бывало дальше.
– Ты о другом забыл, Зонар, – продолжала Очи. – О том, кто я такая. Ты все лесным духом меня считаешь, но такой я была до этой осени. Теперь другая. И есть надо мной власть.
– Кто? Или Ал-Аштара? Она же дитя!
– Не она. Она! – сказала Очи и указала пальцем в месяц, уже скрывающийся за горой.
– Как ты можешь верить в это, Очи?! Ты! Ведь мы с тобой знаем, что лишь одна власть существует в мире – власть крови в наших жилах.
– Ты мужчина, Зонар, – отвечала Очи спокойно и так, как никогда слышать мне не доводилось – холодно, словно больше знала о жизни, чем все. – Вам она ничто. Мне же обещает такое открыть, что в век не открою, если уйду с тобой и от нее отрекусь.
– Очи! Ты ли хочешь жить в чертоге, где пахнет бабьим потом от постоянных прыжков с оружием? Ты не сможешь там жить, тебе дурно станет! Ты же зверь, ты хищник, ты такая, как я!
– Не говори о том, чего не знаешь! Да, я этого не хочу. Но она открывает нам такое, что вам, мужчинам, только перед смертью открыться может.
– Что же это? – спросил Зонар, и они вдруг остановили коней. Луна почти скрылась. В чуть серебрящейся тьме их лица были мне не видны. Лишь голоса, режущие темноту.
– Власть. Над ээ власть. Над ээ-борзы высшую власть, – тихо сказала Очи.
– Такого нет у людей, – звенящим шепотом ответил Зонар.
– Камка не человек, а я камкой стану.
И замолчали. Что видели в тот момент они друг у друга в глазах, мне неизвестно.
Вдруг залаяла в стане одинокая собака.
– Я одна дальше еду, – сказала Очи.
– Так придешь? – спросил он, хватая ее коня за узду. Но она взглянула на него – и он тут же выпустил узду из пальцев. – Скажи, что придешь. Я сейчас же брошу стан, на своей деляне ждать тебя буду. О нас забудут все. А если доля твоя такова – не покинет она тебя, даже если со мною станешь!
Очи молчала. Слышала я, как наборная узда звенела в ее пальцах.
– Так ли это, Зонар? – вдруг таким знакомым, ясным, детским голосом спросила она. Очень самой ей хотелось в это верить.
– Те, Очи! Доля – это то, что дали нам духи. Хоть к дальним стоянкам откочуй один и там, с чужими людьми, чужой жизнью начни жить – и там настигнет тебя. А пояс твой – это не доля. Это долг, который тебе, с твоим сердцем, невыносим будет. Не бойся, Очи: если его ты оставишь, не потеряешь долю великой камки.
Он был как больной и говорил как больной, и Очи верила ему – говорят, что больные не врут и предсказывать могут будущее.
– Ответь же: придешь? – дрожа как на морозе, в нетерпении снова спросил Зонар.
– Приду.
Он охнул, будто опять ударила она его, и коню своему так сжал бока, что тот заходил.
– Когда же? Скажи! Я сейчас же уйду и не появлюсь в стане. Но скажи, сколько тебя ждать?
– Я хочу увидеть праздник весны.
– Нет! – вскричал он, словно она его ударила. – Как это можно! Еще столько дней! Зачем он тебе? Бабьи вопли, скачки да пьянство. Приходи на третий день.
– Нет. В полнолуние приду.
– Хорошо, – ответил он, поняв, что бесполезно с ней спорить. – Хорошо. Помнишь, где моя нора. Запомнила?
– Я все помню.
– Хорошо, хорошо. Буду тебя ждать. Я уже тебя жду. Ты слышишь? Слышишь?
Она не ответила. Тут он снова склонился к ней, и она не оттолкнула. Черные их силуэты слились. Как от боли, я зажмурилась и голову закрыла руками. Услышала топот – открыла глаза: во весь дух летела Очи, а Зонар вздыбил коня, крутился на месте, будто еще не знал, за ней ли спешить, прочь ли. Наконец развернул коня и пустился в тайгу.
Меня колотило, как в болезни. Хотела бежать к дому, но ноги подгибались, будто пьяна была. Был бы снег кругом, легла бы в снег, умылась, но вокруг голая, мокрая была земля, и как ни качало меня, хватило духу в грязь не сесть. Неспешно, с каждым шагом собираясь с мыслями, отправилась я к дому.
Впервые за все время, сколько в стане мы жили, я пожалела, что нет рядом Камки, чтобы спросить совета. Впервые я ощутила себя одинокой и всю тяжесть власти над человеком, мне порученным Бело-Синим, ответственности за него, ощутила на себе.
В дом вошла тихо – даже мамушка не подняла головы. Все спали, Санталай дышал шумно, светильники были потушены, лишь огонь тлел в очаге. Очи лежала в моем углу, и по ее позе, по дыханию было неясно, притворяется или правда спит.
Я сняла со стены один из светильников, зажгла от очага и, прикрывая рукой, подошла к ней, склонилась, заглянула в лицо. Чуть напряженным, но ровным, спокойным оно было. Ни страданий, ни сомнений не отразилось на нем. Только сейчас увидела я – или неверный свет сделал это? – как изменилась Очи за неполные три луны. Неискушенной девочкой пришла она к нам – уверенной, твердой стала. Я смотрела на нее, и весь их разговор звучал в голове, но верно ли поняла я все, что говорила Очи? Видела я по ее лицу, что тайную, дальнюю задумку имеет. То ли было это, о чем я слышала, – уйти к мужчине, отказаться от служения Луноликой, – или же мысль была иной, и ее она не сказала даже Зонару? Так думала я, когда Очи открыла глаза.
Она не удивилась, увидев меня, и не сощурилась от света. Так спокойно и прямо смотрела, что в первый миг подумалось: она знала, что я скрывалась за домом, и все слова эти для меня одной они говорили, а завтра вся молодежь будет надо мной потешаться в доме братьев Ату. Мне захотелось задуть огонь, отойти и забыть все, но тут же я поборола эту слабость: пусть это розыгрыш, но я сыграю ту роль, что мне отвели духи. Я сказала: «Идем», – поднялась и пошла из дома. Я знала, что она послушается и уже догадывается, о чем хочу с ней говорить, но я сама не знала еще, что скажу.
Я пошла за дом, поставила светильник на ларь, чтобы свет не прыгал в руках. Дрожь охватила меня, придя из сердца. Что бы ни делала, не могла совладать с ней, и огромных усилий стоило говорить так, чтобы не дрожал голос. Очи подошла и стала молча смотреть на меня. Почти любопытство было на ее лице, и это меня поразило. Я почуяла, что совсем не знаю эту деву.
А я все не могла начать. Тело била внутренняя дрожь. Время стало тяжелым. Я искала слова сильные, едкие, достойные вождя, чтоб сразу остановить ее, но то, что вырвалось из меня наконец, было полно страдания больше, чем я бы хотела.
– Скажи, ты правда уйдешь? – сказала я.
Она слегка улыбнулась едкой, обычной своей улыбкой и отвечала, не глядя на меня:
– Я знала, что тебе откуда-то все известно. Как увидела, что тебя в доме нет, так и поняла. Но как ты выследила нас? Или давно следишь? – только при этой мысли злая подозрительность мелькнула в ее глазах.
– Нет, я не знала и не следила. Мой ээ показал мне вас.
– Мне бы такого ээ, – спокойно, но с нежданной завистью сказала Очи. – Давно великой камкой была бы.
– О чем ты, Очи? – сказала я, и опять в голосе было больше скорби, чем гнева. Не так думала я говорить с ней. – Духи те к нам приходят, кого осилить можем. Не мне говорить тебе это.
– Не тебе и о другом со мной говорить.
– Мне. А что скажу Камке, если уйдешь с Зонаром?
– Ей-то что? Мы свободны, пока не завершено посвящение.
– Да, свободны. Но она мне тебя как дочь доверила. И что я скажу ей?
Она вдруг развернулась ко мне боком, обмякла и опустилась на поленья. Вся сжалась, а лицо уткнула в ладони. Я же стояла над ней, не шелохнувшись, глядя сверху вниз, и дрожь не отпускала.
– Ты все слышала? – спросила она, не оборачиваясь.
– Все.
– Как думаешь, он верно говорил? О доле?
– Не знаю. Для меня доля и служение Луноликой неотделимы. Меня не настигнет она, если от нее откажусь. Другой судьбы не выбирала я, а о чужой доле рассуждать не смею.