Наутро сыновья Бара-Атоя развеяли пепел, сказав: «Полетай», – а остатки размешали в хмельном молоке и выпили. Потом все вернулись в стан, и отец объявил главой кузнецкого рода Аноя, младшего сына дяди. Люди кричали, приветствуя его. Аной назвал имя невесты и зарезал белую телку. Весь стан начал готовиться к свадьбе, мой же отец засобирался домой.
– Разве царь не почтит нас? – удивился Аной.
– Кочевое лето не кончилось, – ответил отец. – Другие места ждут моего суда. Моя дочь останется за меня с вами.
Я онемела: я ничего не знала о таком решении. Аной сказал, что для него большая честь и хорошее предзнаменование, если воин Луноликой будет на свадьбе. Отец и братья сели на лошадей, попрощались со станом, но в последний миг отец кивнул мне: «Проводи нас, дочка». Я вскочила на Учкту и поехала вровень с ним.
– Смена вождя – зыбкое время, – заговорил отец, как отъехали подальше. – А стан этого рода – лесной, глубинный. Неясные мысли бродят в их головах. Бара-Атою я доверял, мы много с ним вместе съели. А Аной твой ровесник, тебе с ним дружбу вести. Останься, поживи среди них. И пригляди за соседями, за родом торговцев. Ветер с их стороны дует дурной. Если я буду близко, может, и не откроется ничего, а ты им не страшна. Но в глаза не суйся, будь травой.
Так молвил, положил на шею Учкту руку. «Я все сказал», – крикнул йерра и ускакал вместе с братьями. Я посмотрела им вслед и поворотила лошадь.
Глава 2Калым
Невесту Аной взял богатую, из рода Зонталы-торговца. Она прибыла с родными и приданым – с бесседельными молодыми конями. Несколько дней гуляли свадьбу, сколько мелкого скота съели, сколько телок нетелившихся зарезали, сколько изжарили рыб длиной с лошадиный круп, – не счесть. Собаки от объедков сытые ходили, шерсть их лоснилась. Дети золочеными пуговицами, что с одежды гостей сорвались, как в камешки играли. Такая была свадьба.
А как отгуляли, вернулись люди к работе, опять задышали печи, застучали по горам топоры, зазвенели чеканы в пещерах.
Аною не был дан дар, как его отцу, чуять руды. Он был искусным кузнецом, работал с золотом. Хоть молод был, вдумчивая и кропотливая работа приучила его к малословию и рассудительности. Сам крепок, широк, но голос поднимал редко и не гремел в кузне, как, бывало, Бара-Атой. Объезжая мастеров, со всеми говорил негромко, давал ли задания, журил ли. Потом уходил в свою кузню и до сумерек занимался работой.
Он позволял мне бывать вместе с ним везде. Неглуп был Аной и понимал, для чего отец оставил меня в стане. Не мешал мне и отвечал на любые вопросы. Но дружбы между нами не завязалось. При его молчаливости беседа не занималась, да и я неуютно ощущала себя в доме молодоженов, откуда еще не успели уехать родичи жены. Поэтому на ночь уходила, забиралась позади дома на лиственницу, там хранилось сено, в нем и спала. Аной не знал, что я у них не ночую.
Я чувствовала себя не у дел. Все вокруг напоминало любимого дядю, мою у него учебу, и я томилась. Единственное, что нравилось мне, это ходить с Аноем и наблюдать, как плавит он золото и льет это жидкое солнце в глиняные шарики размером с конский глаз. Так не похож был Аной на Бара-Атоя, так тихо, не торопясь, вдумчиво делал все, да и работа его была другой, спокойной и терпеливой. Когда золото остывало, он колол форму и собирал шарики в мешочки. В одном мешочке – двадцать шариков. Так готовил он золото моему отцу и себе для осенних торгов с желтыми караванщиками. Два каравана встречались у нас ранней осенью: один спускался с перевала, за которым лежали их обширные земли, и шел на запад, а другой, ушедший год назад, возвращался с запада обратно. Богатые это были караваны, дорогие случались торги и мены, но больше всего ценили желтолицые три вещи: чистокровных царских коней, золото и стрелы. О наших лошадях они складывали песни, а стрелы кормили кровью. Но золото могли продавать лишь члены царской семьи, а стрелами отец запретил торговать под страхом смерти.
Но как-то раз, объезжая стан, я заметила у порогов некоторых кузен осколки таких же глиняных шариков, как у Аноя. Это меня удивило. За вечерней трапезой спросила у него, что еще можно лить в такие же формы.
Он ел и ответил не сразу:
– Ничего. Разве кто заказал бы бубенцы, но и их я лил бы иначе.
Я кивнула и больше не стала спрашивать. Жена же его, Савоя, все стреляла в меня глазами. Была она женщиной глупой, как мне казалось, ни одного разговора у нас не было с ней. А на другой день, проехав мимо тех же кузен, я не нашла уже ни одной формы, как не бывало.
Я бы, верно, и забыла об этом. Но через несколько дней меня разбудили голоса. Я по-прежнему спала не в доме и, открыв глаза, не сразу поняла, что происходит под моей лиственницей: разговаривали трое мужчин. Они перегружали что-то с коня на коня и насчитали две сумы по пятьдесят мешочков. Я прислушалась и закусила губу: речь шла о золоте. Потом один сказал, что еще двух коней с такой же мерой отправят в стан Зонталы на новой луне.
– На новой луне будет поздно, – сквозь зубы процедил другой. – К полнолунию уже станем собираться на торг.
– Нельзя быстрее: царская дочь следит, точно коршун из облаков, – ответил первый.
– Те, говори! Себе все хочешь оставить.
– Нет, это так!
– Говорила Савоя, или забыл? – бросил третий в нетерпении.
– Шеш, пора ехать, наговорились, – отмахнулся второй. – К утру перевалил бы за гору, а сейчас не успею.
– Успеешь, – успокоил третий.
– Что волчьи зубы? – спросил другой снова. – Много готово?
– Четыре затравы, пятую собираем, – отвечал кузнец.
– Шеш. Ни души чтобы.
– Сам шкуру берегу. Потому не торопимся.
– К месту подвезешь сам, – приказал отъезжавший.
– Как? – заволновался кузнец. – Зачем я? Калым ваш будет, вы и везите.
– Не дрожи, лист, осень не наступила, – усмехнулся третий. – Никто не узнает, если молчать будешь. Подождешь Атову, он войлоки и чаны в калым повезет. Вместе, одной подвозой, возьмете. Там уж наша забота.
– Шеш болтать! Конь чихает в тумане. До звезды бы успеть за перевал. Мне пора. – И он тронулся в сторону долины. Кузнец поспешил прочь, а второй гость зашел в дом Аноя. В тот момент, как он открыл дверь, свет очага выхватил из темноты лицо гонца: это был один из конников Зонталы, главы рода торговцев. Так поняла я, кто собирал золото.
Волчьи зубы – наконечники стрел. Затрава – мера самых мелких предметов числом десять сотен. Моя голова пошла кругом: пятьдесят сотен – огромная масса, огромная тяжесть, а главное – боевое оружие для многих воинов! Множества! Ветром войны и запахом похоронных костров повеяло в тихой ночи. Я хотела было спуститься с дерева и тут же ехать к отцу, рассказать все. Но перевела дыхание: нет, Ал-Аштара, только вышла лисица, свежий след не теряй. Спугнешь – не поймаешь.
Скоро уехали все гости со свадьбы в свой стан, и стало тихо, но сердце у меня было уже не на месте: я не видела, как передали остаток золота, ничего не знала про волчьи зубы и не понимала, как рассказать все отцу. Бродила целыми днями вокруг стана и мучилась этим. Скоро потянутся люди к торгу, и как мне быть? Но вдруг в один день, когда была я далеко от стана, увидала с горы: едет знакомый всадник. Я вскрикнула, как молодой жеребенок, и помчалась навстречу, сжав бока моей Учкту. На полном скаку осадила лошадь, чуть не слетела и бросилась на шею конному – это был Санталай.
– Шеш, сестренка, убьешь! – смеялся он, а я его целовала. – Фу, задушила! Или соскучилась? – спросил, поправляя шапку.
– Да! Как на дальних выпасах, я тут одна, совсем одна, и слова перемолвить не с кем. Вот хоть ты приехал.
– Те, сестренка, юлишь. Вторую ночь во сне вижу, как ты меня зовешь. Знаю я ваши девичьи уловки, говори, что стряслось.
Тут же я утихла. Кругом огляделась: хоть на задах я его поймала, но мне везде мерещились уши.
– Отъедем, брат, и все тебе расскажу.
Поехали мы шагом на гору. Так высоко забрались, что все кузни стали, как на ладони. Там спешились, сели на траву, и я все выложила: и про золото, и про волчьи зубы. Тяжелый взгляд стал у Санталая, как у отца. Все выслушал он, не перебивая, спросил только об именах. Кого знала, я ему назвала.
– Точно ли все это?
– Два полных мешка золота своими глазами видела. Сколько еще увезли, не знаю. Стрел не видала, но слышала все ясно, как тебя сейчас. Одного не знаю, – сокрушенно добавила я. – Как собрались передать все это желтым.
– А ничего о том не говорили?
– Ни словом не обмолвились. Весь этот груз калымом называли, а как передать…
– Калымом? – перебил меня Санталай. – Подожди, сестренка, ты, верно, не знаешь: на этих торгах женится средний сын старого Зонталы, желтые везут с караваном невесту, дочь их царя!
Я во все глаза глядела на брата. И правда, об этой свадьбе давно было уговорено, но я совсем забыла о ней.
– Какие рисковые люди! – веселился Санталай. – В калыме этакое передавать! Кто же калым смотреть будет? Семейное дело! Те, сестренка! – он обнял меня за плечи. – Теперь я вижу, для чего отец тебя здесь оставил. Правду говорил он, что желчь в этих местах пухнет. Бара-Атой слеп был, не мог всего знать.
– Бара-Атоя боялись, а Аноя не боится еще никто.
– Думаешь, он не знает?
– Не знает. Жена его – да. Но о волчьих зубах может не знать и она, то слишком уж близко к смерти.
Брат согласился. Солнце уже заходило, стал виден дым очагов.
– Хорошо, что на пути меня поймала, – сказал Санталай, становясь снова серьезным. – К отцу сейчас же поеду. Если скажет кто, что видел меня, найдешь что ответить?
– Найду.
Не отдохнув, он пустился в обратный путь обходными тропами. Я же воротилась в стан, успокоив сердце.
Глава 3Хранитель дороги
К полной луне потекли караваны. Шедший в обратный путь уже остановился на ярмарочном поле в стане рода торговцев. Встречный же только на третий день вышел к долине. Мальчишки заметили его первыми и помчались, оглашая стан криками. Люди выскакивали из домов и кузен. Собаки подняли лай. И мы с Аноем отправились его встречать.