Вторая тень отделилась и двинулась по мосту. Я поняла: она шла за мной.
– Прочь, госпожа! – услышала я голос своего царя: весь ощерившись как настоящий барс, с прижатыми ушами и горящими глазами, он был страшен. – Уходи! – И тут я поняла, что надо делать.
Ни мысли, ни страха больше не было во мне. Одним прыжком я оказалась у костра, выхватила горящую головню и кинулась на мост. Я не видела его, но точно знала: вот я ступила на прозрачный настил, вот бегу над пустотой, отделяющей наш мир от его тени. Мост был узок, лишь один человек мог устоять. Тот, кто шел за мной, хотел схватить меня, но я махнула перед собой горящей палкой – и он отступил, попятился. Моя решительность гнала его дальше, и вот я увидела Очи – она почти ступила в мир Чу. Я схватила ее за руку и потянула что было сил. Тень, окутывавшая ее, зашевелилась и сделала движение ко мне, но я испугала ее огнем и стала отступать, не выпуская Очи. Она не хотела идти, стала тяжелой, точно срубленное дерево. Я поняла: силы покидают ее, – и тут она оступилась и стала падать. Тогда я метнула догоравшую палку в Чу, взвалила Очи на плечо и пошла скорее.
Я не видела моста, но поняла, что спустилась с него, когда услыхала голос Талая. Он подскакал ко мне, оба наши коня были с ним. Вместе мы взвалили Очи на Учкту, я села сзади, и мы пустились через реку. Мы уже были на другом берегу, когда я услышала, что и Талай перешел. Полыхающий пояс раскинулся у дома Чу: он подпалил траву.
– Мы не будем здесь ночевать, – сказала я, когда он подъехал. Талай согласился, мы закрепили безжизненное тело Очи на коне и пустились быстрым шагом вниз по реке.
Мы ехали до зари, потом спали, кинув плащи и не распрягая коней, и после ехали еще целый день. Очи не приходила в себя, у нее открылся жар и бред, она кричала, звала своего ээ и плакала.
– Ты можешь помочь ей? – спрашивала я Талая.
– Я лечу кости, а не душу, – говорил он.
К вечеру ей стало хуже, и мы остановились на ночлег. Она металась и стонала. Мы сварили мясо, и я пыталась поить ее отваром. Она расплескала, не глотнув ни капли. Лицо ее горело, а пальцы были холодны, как лед.
– Ее надо раздеть, – сказал Талай. Я смутилась, представив, что сделает со мной Очи, узнав, что я разрешила увидеть мужчине ее наготу, когда она была без памяти. Талай понял мои мысли и сказал:
– Когда я лечу, то не разбираю, мужчина передо мной, женщина или лошадь.
Мы сняли с Очи одежду, смочили в реке шерстяной плащ и обернули ее. Ладони и ступни, холодные, как лед, Талай велел мне растирать докрасна, а сам стал массировать ей спину. Плащ быстро нагрелся, но жар не прошел, и мы смочили его снова. Так мы делали всю ночь, Талай жег можжевельник, чтоб придать Очи сил. Но жар не спадал, и тогда он вскрыл кровеносную жилу Очи пониже локтя, сцедил кровь в чашу, а рану плотно замотал. Собранную кровь отдал духам – своему, моему и Очи.
Через некоторое время ей стало лучше, она даже открыла глаза, окинула нас мутным, беспамятным взглядом. Мы дали ей мясного отвара. Она выпила, откинула голову и забылась. Была последняя четверть ночи. Мы с Талаем сидели молча, а потом я тоже задремала.
Проснулась на рассвете. Талай сидел все так же без сна, кутаясь в плащ.
– Ээ-торзы гонят дождь на Оуйхог, – сказал он и показал на тучу, что спускалась с гор. Ветер и правда переменился, туча шла быстро. – Они сохранят нам зимние выпасы. А мы успеем спуститься сегодня за перевал и не попадем в бурю, – пообещал Талай. Но мне было все равно. Я устала до изнеможения. Очи спала, но жар не отпускал ее. Талай прикрыл ее чепраком.
– Ей надо лучшего лекаря, чем я, – сказал он. – Ее надо отвезти к Камке.
– Ее надо везти в чертог дев, – сказала я.
Талай посмотрел на меня с удивлением, но кивнул и ничего не сказал. Мы соорудили для больной люльку из веток и закрепили на спине коня. Очи лежала как ребенок, прикрытая плащом. На четвертый день мы попали в родные леса и свернули к чертогу. Я не удивилась, когда ворота отворились раньше, чем мы приблизились, и девы в масках вышли нас встречать. Одни снимали с коня Очи, другие помогли спуститься мне, и я упала в их добрые руки. Мне показалось, что я вернулась домой, где не была много лет. Неожиданная слабость поразила меня. Я готова была разрыдаться от нежности к девам. Опираясь на них, я пошла в открытые двери чертога, но тут вспомнила про Талая и обернулась: он склонился к холке коня и смотрел на меня.
– Не волнуйся, о нем позаботятся, – услышала я голос Таргатай, и тут же обо всем позабыла: казалось, я заснула раньше, чем вошла в дом.
Глава 8Талай
Три дня я восстанавливала силы. Был день сна, и баня, в жару которой я потеряла сознание, была жирная пища, и мягкие лепешки, и густые сливки. Еще два дня я то спала, то бодрствовала, но эта бодрость напоминала сон и была полна неясных видений и дымов – девы обкуривали дом коноплей, чтобы заблудившемуся духу Очи было легче найти ее тело.
Когда я окончательно пришла в себя, стояла ночь. Девы спали вдоль стен, но очаг горел ярко. Над ним, попыхивая отваром, висел котелок, возле огня, на ложе, подвешенном к потолку, как для младенца, спала Очи, а на земле лежала Таргатай, голая по пояс, и дева колола рисунки у нее на спине. Дверь в дом была полуоткрыта, холодный, влажный воздух струился по полу. Весь конопляный дым вышел. Снаружи долетал шум дождя.
Я скинула шкуру и подошла к огню. Ноги еще плохо слушались, но я чувствовала, что силы вернулись, все мое тело было словно налито ею, и сон как рукой сняло. Я глянула на Очи – та дышала ровно, и лицо у нее было спокойное, детское и несколько жалкое – как всегда.
– Она здорова, – сказала Таргатай. – Дух вернулся к ней. Крепкая дева. Поешь. – Она кивнула на котел.
Я налила себе похлебки с мясом, кореньями и луком, взяла кусок лепешки и стала есть. Было тихо, лишь шумел дождь, и девы иногда шевелились во сне. Мне было хорошо и спокойно. Я узнала Ак-Дирьи и вспомнила ее испуганное лицо, большие глаза – она смотрела на меня и на Очи, будто мы были уже мертвые. Она принесла трав по указке Таргатай, ими нас поили эти дни, а отварами мыли в бане.
– Твой мужчина ждет тебя у границы чертога, – сказала вдруг Таргатай. Ее голос был тяжел.
– Почему он не уехал в стан? – удивилась я.
– Такая забота! – хмыкнула она и села. Дева убирала краску и вытирала иглу. Таргатай еще морщилась от боли. В ту минуту она была снова похожа на старуху – грузная, хмурая, всклокоченная. Лишь крепкое тело, груди и косы говорили о ее настоящем возрасте. Она заметила мой взгляд и подняла одежду, прикрыв грудь и живот. Одеваться ей было больно из-за свежего рисунка.
– Не мне учить тебя, царевна, ты знаешь законы… – начала она, когда художница ушла спать. Но я ее перебила:
– Я не живу в чертоге, Таргатай. Ты здесь старшая.
Она поморщилась. Ее дух всегда был тяжел и сумрачен, но сегодня она казалась особенно хмурой.
– О чертоге я не говорю, здесь трудно нарушить порядок, – проворчала она по-старушечьи. – Но вы живете не в нем, и я знаю, что вам сложнее блюсти свою долю. И все же я хочу тебе сказать.
Я села перед ней и смиренно закрыла глаза, будто ждала наставления старшего.
– Ты знаешь, что деве Луноликой не до́лжно водить дружбу с молодыми мужчинами, не женатыми и не родственниками. В чертоге мы ограждены от этого, но вы должны сами всегда помнить о том. Пойми, – сказала она мягче, – если хочешь добра этому воину, тебе самой стоит держать его подальше. Всякий мужчина мечтает о сильной женщине, она дает ему самому силу и открывает иные стороны жизни. Луноликой матери дева несет в себе силу сотни дев и тем притягательнее для мужчин. Но если ты честна в своей доле, ты не сможешь дать эту силу ему. И если ты честна с ним, ты не позволишь ему забыть о других девах.
Я открыла глаза и смотрела на нее, чувствуя, как что-то болезненное шевелится в груди. Скажи мне кто-то такое весной, когда я боялась молвы, боялась самой дружбы с Талаем, и я, верно, разревелась бы. Но теперь все было иначе, мой дух окреп. И скажи мне Таргатай просто, что Луноликой матери деве непристойно общение с мужчиной, я рассмеялась бы ей в лицо. Но она сказала другое, и я растерялась: я не думала раньше, что наша дружба может мешать Талаю – неженатому и последнему в роду, наследнику. Я залепетала что-то о том, что он взрослый человек и хозяин своей жизни, что его отец еще жив и ему не пришло время жениться… Таргатай прервала меня, положив руку на плечо.
– Царевна, я знаю, тебе тяжело думать об этом, но и в этом наша жертва Луноликой. Мужчины, добрые и честные, привязчивы сердцем. И он не станет смотреть на других дев, пока ты сама не прогонишь его. Ты должна это сделать, пока не пришло ему время жениться. Потом будет поздно тебе и больно ему.
Я никогда не думала об этом, и вдруг страшная слабость навалилась на меня. Представить, что Талай возьмет деву из другого рода, что у них будут дети, а он сам унаследует род и все свои станы. Сменит шапку, поселится в доме своего отца и будет приезжать к царю на сборы глав. Будет сидеть вместе со всеми в общем кругу, рассказывать новости и не смотреть на меня вовсе… Я не думала так никогда, и думать так мне не хотелось, думать так было тяжелее, чем носить в гору заледеневшие ведра и наполнять опустевший зимой колодец.
Я долго молчала, а после спросила:
– Как поняла ты все это?
– Он сказал мне.
Я вспыхнула и вскинула на нее глаза. Она улыбнулась – довольная, как мне показалось.
– Не бойся. Он не сказал мне ни слова и спрашивал только о тебе. Он сложил шалаш у реки, не уходит и ждет тебя. Он не вспоминал про Очи, словно бы не ее привез еле живую в чертог. И это мне сказало все. Да еще его глаза.
На следующий день я отправилась к реке, чтобы увидеть Талая. За те дни, что я провела в чертоге, выпал снег, и палые листья прихватило морозом. Они звонко хрустели под ногой. Вода струилась среди голых деревьев. Я быстро нашла шалаш, но ни