– Твой гнев понятен и справедлив. Но послушай же, с чем он приехал. Я расскажу тебе все, и ты поймешь, отчего я позволил ему поднести тебе серьги снова.
И он рассказал мне то, что услышал от Атсура. Рассказал мне все, как если бы я сама была при этом. Голова моя к концу его речи опустилась. Глубокая, холодная топь открылась под моими ногами, и выхода я не видела.
– Я не верю ему, отец, – сказала я, когда он закончил. – Он говорит много, и говорит складно. Он хитер, как голодная псина. Но я не верю ему. Он не тот, кто не мог бы удержать старшин в кулаке. И ему не за что так любить нас, как он говорит.
– Ты права, дочь, но я услышал в его словах другое, – сказал отец, и я поняла в тот раз, что его ум – как утка: со дна глубокого темного озера он умел доставать суть, тогда как у меня ум скользил по поверхности, точно глупая чайка. – Атсур приехал к нам объявить войну. Он не сделал этого прямо, потому что у него нет большого войска. Он вовсе не царь над племенами степными, как он говорит. Слишком много племен кочует в Степи, и царь им не нужен, пока нет большой войны. Но если он объявит поход, они придут сюда все. Ты видела, дочка: мне и твоим братьям он подарил лишь то, что изготовили его люди. Это добротные, но простые вещи, у него нет золота, чтобы дарить, золото нужно ему, чтобы держать своих людей в повиновении. Самые дорогие дары куплены у желтолицых. Ты знаешь, что он сказал мне этим? Что ему нужны пути караванов, ему нужны наши земли, наши кузни и наше золото. Ты помнишь еще калым на осенних торгах? Степь давно готовилась к войне, собирала оружие. Но мы перекрыли им эту дорогу, и Атсур пошел обходным путем.
Отец замолчал. Стало совсем темно. Он зажег два светильника и поставил между нами. В круг света попали серьги и бусы, лежащие на молочной рубахе. Мне хотелось бросить подарки в огонь.
– Зачем же мне думать? Почему ты сам не отказал Атсуру, если видишь, какой он лжец?
– Дочь, для спасения люда дева Луноликой может отречься от обета. Это древний закон.
Он сказал это, и я похолодела. Потому что он думал об этом всерьез. Он видел опасность для люда.
– Отец, не такой это случай.
– В законе не говорят, какой должен быть случай.
Его голос был голосом царя. Так он судил суды. И я испугалась, что он присудит мне этот брак. «Тогда сама шагну в Бело-Синее», – так в тот миг я решила.
– Что даст ему родство с нами?
– То, чего он и хочет: путь к караванам желтых и торги на нашей земле, доступ к нашему золоту и нашим кузням.
– Но не пустишь ли ты волка в овчарню?
– По закону Санталай станет царем после меня. Дети Атсура, пусть даже одной крови с нами, не будут владеть нашим людом. Таков закон.
Мое тело окаменело, а язык онемел. Ум отца, нырнув столь глубоко, как мне и не виделось, достал со дна все: и мой брак, и детей, и мою дальнейшую жизнь. Я словно исчезла. Я стала соломенной куклой, которую сжигают, когда в дом приходит моровая хворь.
– Войны не избежать, – сказала я глухо. – Ты понимаешь это, царь. Не сейчас – так позже. Я не верю, что они не воюют с родом жены. И нам ли, воинам, бояться войны?
– Не сейчас. Не в год засухи и падежа скота. А потом мы уйдем. Я защищаю свой люд, но не землю, на которой он живет. Когда мы берем все от места, мы снимаемся и уходим. Если голод продолжится, мы уйдем – кровь позовет нас в кочевье, Золотая река позовет. Нам нечего защищать и не за что здесь сражаться. Мы ищем то, что оставили предки.
Глубокое горе поглотило меня при его словах. Я уже видела себя в повозке, женой, увозимой в чужие станы, к чужим очагам, а мой легкий люд снимался и шел, удаляясь от меня, в великое кочевье к Золотой реке. То самое, о котором я с детства мечтала.
Отец будто понял меня. Он смотрел, и взгляд его становился мягким. Он понял, что во мне происходит, и мне захотелось заплакать.
– Дочка, в тебе царская кровь. – Он положил руку на мою голову. – Это значит, что своей не имеешь ты жизни. Царь отдан люду, как заложник. Он должен делать все, чтобы люд сохранить. За это он готов заплатить собой. Всегда так было: если гневались духи, люди им отдавали царя. Всегда так было, дочка.
– Я уже заплатила собой. Я отдала себя в служение Луноликой. Нельзя отдать то, что тебе уже не принадлежит.
– Луноликой матери девы тоже хранят люд. Эта жертва будет для них понятна.
– Она непонятна мне, царь. Она непонятна моему сердцу. Почему не посватать Атсуру свободную деву? У братьев Истая и Астарая есть дочери, прошедшие посвящение и еще незамужние. У Бортая дочь в тех годах, что была я, когда пошла к Камке: в следующую осень она должна посвятиться, и ее можно брать в жены. Почему он выбрал меня?
– Вся степь знает, что царь у ачжунов я, и они поймут родство только с моей дочерью, а не Бортая, пусть даже он мой сын, а его дочь – моя внучка. Кровь знает только прямое родство, Ал-Аштара.
Кровь знает только прямое родство – эхом прозвучало в моей голове. Я заложник своей крови, и за это плачу́. Мне вспомнилась желтая невеста. Слабая девочка, потерянная в дорогом шелке своего наряда на иноземном пиру. Ее выкинули из дома – и забыли. Она исполнила свою долю и могла исчезнуть. Но она была прозрачная, белая косточка на пиру двух народов, проглотил – не заметил, а я была дева-воин и не хотела такой судьбы.
– Я сказал Атсуру, что дам тебе время – одну луну. Пусть живет в нашем доме, а ты думай. Через луну ты скажешь свое слово, и каким бы оно ни было, я не стану неволить тебя. Мои люди свободны.
– Даже если в них царская кровь? – спросила я. Отец улыбнулся и потрепал меня по плечу.
– Я знаю, что твое решение будет верным. Именно потому, что в тебе царская кровь. Позови служанок, – сказал он потом, поднимаясь и разминая затекшие ноги. – Пусть зажгут свет, а после возьмут подарки Атсура и закопают подальше от дома. Через десять дней их можно будет открыть, и тогда я решу, кому из родни что отправить.
– Почему, отец? – Даже в тех мыслях, что меня окружали, я сумела этому удивиться.
– Он сказал, что эти вещи принадлежали его отцу, только ножны без клинка сделали по его приказу. Его отец погиб от предательства, а нож без клинка – какая в нем сила? Он хотел передать мне судьбу своего отца и лишить сил. Он хитрее, чем голодная псина, Ал-Аштара. Ему помогают колдуны из степи.
Утка ума моего отца сделала новый нырок. Я пошла звать служанок, не понимая, зачем привечать такого гостя.
Глава 10Враг из зеркала
Потянулись тяжелые, мрачные дни той зимней луны, самой долгой в моей жизни. Я чувствовала себя в родном доме как в неволе. Золотые серьги лежали в открытой шкатулке возле сосуда Табити, на почетном месте, и все делали вид, что не замечают их. Всем было известно, под каким камнем я живу, но все отводили глаза. Люди вели себя как всегда, приезжали к отцу судиться, братья ездили на охоту. Мне казалось, что я болею и все знают о том, но не говорят мне, чтоб не тревожить. Мне казалось, что нет уже человека на сотни стрел во все стороны, кто бы не знал о предательстве, которое вынуждали меня совершить. Я не спала ночами, убегала на гору, до седьмого пота гоняла коня по продувным лугам, но боль и обида не покидали меня.
Я искала помощи, но ни в ком не находила ее. Я искала совета, но никто не мог мне его дать. Я приехала в чертог говорить с Таргатай, но она приказала мне молчать, стоило только начать открывать ей свои думы.
– Ты рассуждаешь как девица из темных, которая размышляет, идти ли ей замуж за нашего воина или остаться в своем племени. Первое позволит ей жить безбедно, второе даст детей, которые будут говорить с ней на одном языке. Перед тобой нет выбора, Ал-Аштара, у тебя – только долг. Долг перед Луноликой.
– Но отец хочет сохранить люд, он считает, что мы ослаблены засухой.
– Ты пришла сюда, чтобы я разрешила тебе снять пояс? Ты пришла сюда, чтобы псы совести не грызли тебя за лодыжки, когда будешь уходить царицей в бескрайнюю Степь? Ты не туда пришла, обратись к девам на посиделках. Мое слово может быль лишь Луноликой матери словом. Если станешь женой степского царя, мне уже не говорить с тобой.
Я ушла от нее ни с чем, но, погоняя коня сквозь пургу, поняла: она права, потому что держится своего долга. Ей легко держаться его: ее жизнь проста, и, если будет война, она с радостью поведет дев в битву. И только если после войны люда станет мало, – только тогда дева Луноликой может снять пояс для брака, стать женой и матерью, восстановить люд и его силу. Вот что знает старшая дева, и это знание просто и прочно. Но что мешает мне иметь столь же простую жизнь? Отчего я – не она, не живу спокойно в чертоге, не храню нашу суть отдельно от всех? Отчего иную дорогу проложил мне Бело-Синий?
Мое сердце сжалось в отчаянии, и я стала кричать в пургу. Я кричала, чтобы он не мучил меня, чтоб отпустил, чтобы сделал все ясно и просто. Говорила, что не хочу выбирать между долгом крови и долгом обета. Я плакала, а верная Учкту кидалась из стороны в сторону, не зная, куда я ее понукаю.
Но эта слабость прошла. Никогда больше я не позволяла себе такого, никогда больше не жаловалась Бело-Синему на судьбу.
Тяжелее всего было то, что Атсур все дни жил в нашем доме. Он смотрел на меня глазами, сладкими как медовая каша. Говорил мне слова, нежные как первоцвет. Шутил надо мной с братьями, садился подле меня, когда приходили гости, и, даже засыпая, я ощущала на себе его взгляд. Мне хотелось достать свою детскую занавесь и отгородиться от дома, но я повторяла себе, что я воин и не имею права на такую постель.
Мне казалось, нечто от него проникает в меня и парализует волю. Словно некое семя, упавшее в меня, пускает корни и неизбежно должно привести к тому, чтобы я смирилась, сломила себя и стала принадлежать ему. Я сопротивлялась – но вокруг не было помощи.
Однажды я была в доме одна, разве что мамушка сидела у огня. Чем занималась я, сейчас не вспомню, быть может, резала что-то или просто сидела, задумавшись глубоко, – в те дни такое со мною случалось. Как вдруг почуяла, что он приблизился сзади. Подошел тихо, как хищник, медленно, осторожно, чтобы не спугнуть, приблизил голову к моему плечу, свое лицу – к моему лицу. Меня обдало жаром, из самого естества полыхнул он и поднялся в голову. Я обмерла. Атсур же положил одну руку мне на предплечье – и каленым железом прижгло меня сквозь одежду, другую – мне на пояс. Медленно, как во сне, рука эта стала двигаться по моему телу, замирая, прижимая меня к нему, маня и обволакивая. Кажется, я не дышала, не в силах прогнать наваждение, но тут он чуть сильнее сжал мою руку, и это меня отрезвило: развернувшись, я толкнула его в грудь со всей силы, так что он полетел на пол и лежал, стараясь поймать дыхание. Потом, прокашлявшись, тяжело встал и поднял на меня недобрые глаза.