Он вышел, и я осталась как перед началом скачек: все напряглось, ожидая нужного мига. Не знала, как выждать время, чтобы и не опоздать, и не столкнуться с ними. Потом, поняв, что никто не вернется, встала, обулась, затянула шубу потуже, опустила уши у шапки – все делала неспешно, чтобы, проснувшись, никто не решил, что вслед за ушедшими спешу. Но никто не проснулся или виду не подал. Я же от самой двери вернулась к очагу, наклонилась и попросила помощи у Табити.
С тем и вышла. Пурга улеглась, но была еще непроглядная ночь, самое морозное время. Я нацепила лыжи и короткой дорогой побежала в лог. Следы Атсурова и Очишкиного коней мне подсказали, что они встретились на опушке и поехали вместе. Я же пустилась иным путем.
Холодная, застывшая тайга, полная алчных духов. После пурги особенно тихо, по звездам уже ясно, что скоро поднимется Солнцерог, но он еще спит на вышних холмах. Мои лыжи скрипят о мерзлый снег, и больше нет звуков в мире.
Я быстро добежала до лога, вышла к нему с верхних отрогов и, спускаясь, о том только думала, чтоб не показаться на глаза Очи и Атсуру. Ничего не было вокруг видно, кроме темных деревьев, но я замедлила бег, приближаясь к открытому месту. Каменная река – язык осыпи – спускалась с горы и пересекала весь лог. Летом под камнями и правда течет вода, ее слышно, и камни влажные. Но воду ту не достать, не напиться, сколько ни поднимай валуны. Зимой вода замерзает, а камни не видно под снегом. Коням опасно здесь – переломают ноги. Камка потому и держала табун в этом месте, потому что река была ему преградой, вожак знал, сколь она опасна, и водил табун стороной. Сам же лог открытый, с легким настом, привольно пастись на крутых южных склонах. Но сменился вожак в табуне, и Камка на новое место перегнала его.
Я спустилась к руслу этой странной реки и осторожно пошла вдоль него. Я не знала, где Очи и Атсур, и, чтоб найти их, стала смотреть иными глазами, как учила нас Камка.
И только сделав так, поняла, отчего именно сюда вела Очи жертву для алчных духов: они кишели по всему руслу, будто откупорили сосуд. Меня скорчило от омерзения, и больших сил стоило держаться. А они выходили из своего мира, разлетались над тайгой или вдруг падали в снег, сливались вместе, меняли форму… И слышалось шуршание сухих их бесплотных тел, и в шуршании этом мерещился тихий шепот: «Крови! Крови!»
Тут показались Атсур и Очи. Медленно выехали они из тайги и направили коней к руслу. Я свернула к деревьям и притаилась. Сонм алчных духов продолжал шуршать и клубиться. Очи стала озираться. Их разговор не долетал до меня, но я поняла: она искала лучшее место. Они приближались, и вот нас разделяли уже только русло реки – и сонмы темных духов.
– Отъедь, царь, сто шагов вверх, держись на ту трехголовую лиственницу, – расслышала я голос Очи. – Но не давай коню шагать вправо, под снегом камни.
– Ты куда? – Голос Атсура был странен. Я понимала: он уже не доверяет Очи. То ли сердце что-то подсказало ему, то ли даже степские чуют таежных духов.
– Я отъеду к моей старой землянке. Там схоронено кое-что, что хочу подарить моему первому избраннику. Но где это место, ты не должен знать. Отъедь, стой и жди. Как выйдет солнце, станешь моим.
Атсур расхохотался:
– Это ты станешь моей, дева! Так говорят.
– Нет. – Очи покачала головой. – Как хотела, так и сказала. Езжай, царь.
А сама развернула коня и стала спускаться к деревьям по другую сторону горы. Атсур же поехал выше по руслу. Я осталась на месте, хотя Очи лучше видела теперь, чем степняка.
Небо стало сереть, звезды исчезли. Смутным сделался воздух, сумеречным, как бывает перед рассветом. Мне ясен был Очишкин замысел: к рассвету алчные слетаются в одно место, где проводят день. Очи, верно, знала, что русло каменной реки и есть их гнездовище.
Атсур отъехал, как было велено, спешился, ходил, согреваясь, охлопывал себе плечи руками. Очи не искал, думая, что она спустилась вниз по склону. Она же стояла чуть в стороне, и я видела, как уже готовит лук. Спокойная, ждала только нужного мига.
Солнцерогий олень показал свой первый венец. Горы зарделись, свет выплеснулся в небо, озаряя их спины, но в логе было еще темно, даже как будто темнее стало. Зашуршали ээ-борзы, слетаясь к щели в свой мир. От их облика меня мутило. Осмелев, я поднялась из своего укрытия и увидела, что Очи уже целит стрелу.
Но в этот миг на склоне появился барс. Так близко от Атсура, как только можно вообразить: и трех прыжков не разделяло их. Солнце уже скользнуло по верхушкам черных деревьев на восточном склоне, осветило дальнюю белую стену гор. Атсур замер под взором истинного царя.
Отчего подошел он, всегда осторожный, так близко, зачем проложил свой путь именно там в ту минуту? Это потом, когда все свершилось, Очи поднималась туда и нашла остатки его добычи. Ночь вблизи нее провел царь и уходил с рассветом. Атсур спугнул его в логове. Но тогда мы этого не знали и смотрели в трепете, как замер он на вершине холма.
В этот момент я со всей ясностью вспомнила нашу с Очи охоту в дни посвящения и поняла, что Атсуру не стать жертвой Очи: с этого часа он принадлежит барсу, и не нам отнимать у царя добычу. Это же поняла и Очи.
Все потом случилось быстро. Конь Атсура, завидев хищника, взвился на дыбы, но царь успел удержать его за узду. Конь бился и ржал, но Атсур был силен и не пускал его. А обернулся – нет уже горного властелина. Лишь на миг появился он среди снега, тень от камня, напоминание о смерти, и так же исчез. Атсур вскочил на коня и начал спускаться.
Но Очи уже сложила лук в горит. И я, и она знали: не тронул его барс сейчас – после вернется, но убьет свою жертву. Занималось утро, шуршание духов стихало, и я видела, как слетаются они на Атсура и его коня, привлеченные страхом смерти.
А Очи, выехав из-за дерева, чтобы увидел ее степской царь, прокричала:
– Благодари владыку наших гор, Атсур! Жизнь тебе подарил он сейчас! Только не мой ты отныне и моим уже не станешь! Больше меня не увидишь! Прощай!
И, повернувшись, быстро пустила коня на открытое место, протянула плеткой – птицей взвился конь и помчал ее прочь из лога по бесснежному склону, поднимая копытами белую морозную пыль. Сколько ни бил своего конька, ни кричал на него Атсур, сколько ни звал он Очи и ни клял барса, было ясно: ему ее не догнать.
Я видела, как, взбешенный, он слез с коня и стал сечь его плетью по морде, глазам и шее, как кричал и ругался на своем языке. А ээ-борзы вились вкруг него и несчастного коня, и сердца их, я знала, отныне будут полны растущей болью и страстью – пока целиком не достанутся духам.
Угомонившись, он отправился в стан по своим следам, а я заскользила обратно. Я знала, что буду там раньше и буду ждать его с отцом, чтобы сказать свое слово. И теперь я твердо знала, каким ему быть.
Стан весело курился дымами. Сверху, из тайги было видно, как маленькие светлые домики привязаны к Бело-Синему за тонкие ниточки. Весело было в залитом солнцем, ослепительном мире. Мне стало легко, будто носила тяжелую ношу, но вот скинула. Так легко и просто, так просто и ясно. Словно от власти, придавившей меня, освободилась, когда увидала Атсура в логе – жалким перед истинным царем.
Подбежала к дому. Степские, все эти дни стоявшие станом из двух шатров на склоне, уже уложили вещи. Черные проплешины зияли, как раны, там, где были шатры. Люди же, собрав и коней, и верблюда, жгли последние костры, паля мусор. Темный тяжелый дым поднимался вверх. Я понимала: так велел им Атсур, ведь что бы я ему ни сказала сегодня, он обещал уехать в Степь.
Отец стоял возле дома. Ждал меня, радость скользнула по его лицу.
– Пусто у нас, – сказал, – и мой дух не на месте. Ты видела Атсура? Говорила с ним?
– Нет, при тебе хочу говорить.
Он вгляделся в меня. Его дар предвидения не мог оставаться глух, я понимала это. Но мои глаза сияли счастьем.
– Что ты скажешь, дочь, то будет волей Бело-Синего.
Я улыбнулась:
– В тайге мне сейчас показался царь-барс. Я знаю, мое слово будет верным.
Отец кивнул и ушел в дом. Я отцепила лыжи, прислонила к стене. Только успела сделать это – едет Атсур.
Ярый, на разгоряченном коне он подскакал и стал кричать на своих людей. Те побросали все, забегали, кинулись к нему, поднесли чашу с питьем. Атсур пил и слушал, как что-то ему доносили. Меня, стоящую у дверей, он уже приметил, не сводил глаз. Коротко ответив, взял под уздцы одну из своих кобыл, которую незапряженной подвели ему, и поехал к дому.
Он подошел близко, почти наезжая на меня грудью коня, молча, с напором смотрел как господин – и глаза его были темные, злые. Он не сомневался, что я приму его своим мужем. Вдруг робость проснулась во мне, будто зажата и не убежать, придется покориться, но это было лишь миг. «То чары степских колдунов, – сказала я себе. – Теперь я от них свободна». И тут же смелее на него посмотрела.
– Кобыла моя не доена, – сказал степской царь. – Будь же добра, царевна, подои мне кобылу.
Понурая лохматая лошаденка, хуже всех, верно, что степские взяли с собой, стояла позади него. Я пожала плечом. Ничего дурного в том не увидела. Достала походную чашу из-за пояса, подошла к кобыле. Она выглядела смирной, но я не доверяла Атсуру и связала ей ноги и длинный, растрепанный хвост. Потом размяла в ладонях снег, присела и схватилась за кобылий сосок. Он был, как каменный, поддался с трудом, но ни капли молока не сцедилось. Я снова и снова его потянула, но было то же. Кобыла стояла, как будто ничего не происходило. Что не было жеребенка с собой у степских, то не смутило меня: его еще по дороге могли съесть. Но тут что-то громко и весело крикнул Атсур своим людям, и те расхохотались как от непристойности. Я вскинула глаза:
– Что ты им сказал?
– Что у моей невесты сильные руки, – зло и весело глядя, отвечал он. – У нас есть обычай: перед свадьбой дают деве кобылу, и если подоит легко и быстро, сильные у нее пальцы, счастлив спать с ней будет муж, так же его доить сможет.