«Я не знаю, что передо мной, но это не человек», – сказала я.
«Мы привыкли к нашим телам, и для счастья они нужны нам в том мире», – ответил лэмо.
«Вы можете делать, что хотите с этой куклой, но женщину отпустите», – сказала я.
«Ты обидишь этим и воина, который был тебе верен, и его семью».
«Мой воин ушел в Бело-Синее, а этой кукле все равно».
«Ты ошибаешься, царь, – сказал лэмо и покачал головой. – Но это лишь от незнания. Пойдем с нами, и ты увидишь уход человека в счастье. Ты будешь знать больше, и, кто знает, может, захочешь сама пойти по этому пути».
Я задумалась. Царь должен знать, чем живет его люд, – решила я и ответила:
«Я пойду с вами. – Потом обернулась к своим воинам: – Возьмите ее и везите в мой стан, – указала им на Ильдазу. – Оставьте в моем доме, пусть сидит пока там, после с ней все решим».
«Кадын, – подъехал ко мне Каспай. – Не ходи с этими людьми».
«Мне ли бояться их, друг? – ответила я и кивнула лэмо. – Поехали».
«Люди ходят пешком в тот мир, – сказал Урушан. – Тебе надо спешиться, как и всем».
Я соскочила с коня.
«Царь! – Каспай хотел что-то сказать, но смолчал. – Разреши ехать с тобой», – сказал только.
«Возьми моего коня и будь близко», – ответила я.
Ильдаза с чадом села сзади Аратспая, и я отпустила их. Люди проводили ее тяжелыми взглядами, но не сказали ни слова. Все выстроились вновь за повозкой и медленно потянулись из стана. Впереди шли лэмо, трубили и ударяли в медь. На музыку этот грохот не походил, мне было неприятно, я пошла последней.
Так неспешно мы дошли до конца стана и тропой отправились в гору. Дорога была крутая, люди шли тяжело и неспешно. Кукла дважды падала с повозки, ее сажали снова. Я запыхалась не столько от долгой ходьбы, сколько от неспешности. Одна я давно была бы на месте и даже не сбила бы дыхания, но все шли неторопливо, и я чуяла себя так, словно толкаю вверх непосильный камень.
Наконец мы вышли на поляну, большую, ровную как стол, окруженную лиственницами. Она нависала над высотой, снизу которой мы поднимались. С нее открывался далекий и прекрасный вид: тайга разливалась как бесконечное море, а вдали белели головы горных хребтов. Это было тихое место, несколько каменных насыпей, одна больше другой.
Мы подошли к малой, уже раскопанной. Небольшой четырехугловой сруб стоял рядом с ней, в стороне, связанные, топтались шесть коней в полной сбруе, два прекрасных, солнечно-желтых подседельных коня, а другие похуже и помельче, но тоже боевые, не кормовые. Там же валялся тес, много нарубленных кустов желтянки, лиственничная кора, собраны были войлоки и шкуры.
К стене была приставлена лесенка, и лэмо, подхватив куклу, ловко залезли с ней в дом, а Урушан встал рядом и, точно гостеприимный хозяин, стал приглашать внутрь. Люди забирались по лесенке и спускались внутрь сруба. Я залезла последней, за мной – Урушан, он сел верхом на стене и затащил лесенку внутрь.
Это был как бы дом, узкий и тесный, но без крыши и двери. А еще – всего в четыре стены, знак смерти. Мне было жутко находиться в том доме, пусть даже огонь горел в центре и войлоки лежали на полу, а стены были укрыты прекрасными коврами. Мне захотелось уйти, но я сдержала себя и осталась.
Все было готово к трапезе. На искусно сделанных блюдах лежало мясо, хлеб, была вода для рук, в костяных сосудах – хмельное молоко. Все расселись на войлоках, куклу усадили на большую колоду у южной стены этого жуткого дома.
«Вы в гостях у счастливого человека, – сказал Урушан своим пронзительным голосом. – Вы в последний раз видите его, и он смотрит в последний раз на тех, кого любил. Но он будет счастлив в мире, куда уходит сегодня, и будет ждать вас. Время ожидания покажется ему малым, и ничто не омрачит его счастья. Давайте же радостно простимся с уходящим и пообещаем встречу».
И все стали пить и есть, при этом разговаривали весело, с семейными шутками и обращались к мертвой кукле, как если бы то был живой человек. Меня тошнило за таким столом, ничего более мерзкого я не видала. А люди словно ничего не понимали. Первая жена, старуха, села рядом с куклой, как с мужем, и несколько раз поцеловала его в плечо и щеку, словно и правда провожала в дорогу.
Рядом со мной был молодой воин, верно сын. Он один был мрачен и смотрел на меня с неприязнью. Я поняла, что это из-за ребенка Ильдазы, который остался жив и был младше него, а значит, получал все наследство. Вернее, не он сам, а Ильдаза, пока сын ее мал и не принял посвящения. Но он был единственный, с кем я могла говорить, и я обратилась к нему:
«Мне странно видеть то, что здесь происходит. Или правда верите вы, что кукла будет счастлива под землей?»
Юноша глянул на меня резко и, верно, отвернулся бы, не будь на мне царской гривны.
«Ты, царь, мало знаешь. Потому так говоришь. Лэмо не простые места выбирают, куда людей провожать. Эти холмы из камней – дома древних людей, древних и сильных. Те уже давно ушли в мир, где только счастье, и проложили туда дорогу. Если этой дорогой идти, то туда попадешь, это верно, как иначе».
«Наши воины в Бело-Синее идут, зачем им Чу?» – сказала я с изумлением, поняв, о чем говорит юноша.
«Шеш, царь! – зашипел он на меня, и глаза отразили испуг. – Не называй имени древних, когда мы к ним так близко. – И он оглянулся, чтобы не услыхали лэмо. Юный воин боялся их. – На вышнем пастбище никто не обещал счастье, – заговорил он потом. – Что там, кто знает? Никто не спускался оттуда и не рассказывал. А вдруг там так же война и надо отбивать стада, сражаясь с врагами? Вдруг все лучшие земли уже поделены, ведь сколько ушло туда люда? Нет, в этот мир уйти вернее, там немного еще наших, можно успеть хорошо устроиться и семью подождать».
Я смотрела на него с изумлением. Откуда такие дикие мысли в этом юнце, немногим меня старше? Давно ли и многие ли думают так же? И как это случилось? Я смотрела на него и не находила ответа.
В те ранние годы власти я хотела еще быть мягкой, старалась понять свой люд. Сейчас, окажись я там, разгромила бы этот нечестивый праздник, ногами раскидала бы огонь, чтобы не очернили его священное пламя в этом безумии. Расстреляла бы лэмо, а людей гнала бы плетками в стан, а потом расселила, рассеяла, запретив жить вместе с родичами… Отняла бы у них детей, чтобы не засеяли их умы сорными мыслями, как дурной травой. Я бы сил не пожалела, чтобы истребить эту порчу и мор в духе моего люда. Но это теперь. Тогда же я только сказала:
«Кто же знает о подземном мире? Или кто-то явился оттуда?»
«Лэмо оттуда», – ответил воин.
«Лэмо? – я засмеялась, не заботясь, что они слышат и уже смотрят на меня. – Воин, да ты веришь ли в это сам?»
«Зачем верить, ведь это ясно, царь. Если б это было не так, из каких земель были бы они? И где живут зимой и летом? Домов их в лесах нет, уж это мы точно знаем, эти леса я сам изъездил с детства. Нет, они поднимаются из-под земли, они вестники и жители счастливого мира».
Я опешила, не находя слов. Эти нищие в бурых одеждах были люди, а не духи, чтобы жить без дома. Но и правда не имели домов. А в этих тряпках, без оружия, как бы выжили они в наших суровых зимах? Это не укладывалось у меня в голове, и сердце было в сомнении. Я только и сказала: «Хорошее же будет соседство с этими безволосыми уродцами!»
А воин уже продолжал, не заботясь о том, как я оцениваю его слова: «Они говорят, что разные места, где стоят холмы древних, разное имеют счастье. Вот эти, на нашей поляне, принадлежат их царям. Здесь быть очень почетно. Но их все уже поделили».
«Как так?»
«Мать отдала лэмо много золота и шкур, чтобы получить место хотя бы в этом, малом холме. Другие давали гораздо больше. Но самый большой уже отдан Зонтале, туда он после смерти ляжет».
Воин рассказывал мне это с гордостью, как о богатстве семьи. Я же услышала то, что он и сам не понимал: лэмо не могли быть духами из-под земли, духи ничего не имеют.
«Как они сделали эту куклу? – спросила я. – Когда успели, если недавно вышли из-под земли? Ведь твой отец погиб в эту войну, прошло две луны, от него остался бы только смрад, если б его не сделали куклой».
«Отец не умер в ту битву, – ответил юноша, и взгляд его стал вдруг странный – и хрупкий, и холодный, точно весенний лед, и высокомерие в нем появилось. – Отец не умер и не умрет вообще, только тот, кто не знает, так думает. Он уходит в счастливый мир сейчас, а до этого жил с нами как живой, ел за столом, спал за занавесью с женами».
Меня продрал озноб. «Как это возможно? Что говоришь ты, воин?»
«Это так, – отвечал он, словно бредил. – И мы были счастливы. Смерти нет. Когда вы рыдали и кидали своих близких в огонь как бревна, мы жили с отцом, будто не было войны. С ним можно было поговорить, выпить. Мы были счастливы, и он тоже», – повторил воин.
Меня мутило. Мое собственное горе, еще близкое, еще живое, всколыхнулось, и жуткое смятение поднялось: вдруг, вдруг, вдруг – в этом правда? и смерти нет? и все – ошибка?.. Я как живых вспомнила отца и братьев, и больно мне было думать о них: а если ошиблись мы, и если нет ни вышнего пастбища, ни бездумного блаженства росы на его бесконечных полях, а вот здесь, в этой безжизненной, бессмертной вечности мертвого тела и есть избавление от смерти… Голова у меня шла кругом. Я представила, как мертвец сидит в доме за столом, с семьей и гостями, как его поят, кормят, желают легкого ветра, одевают и раздевают, кладут за занавес с женами… А если бы так делала я сама с теми, кого любила, если бы так же сидели в доме отец и Санталай, была бы счастлива я рядом с ними, считала бы их живыми, несмотря на безжизненность тел? И думала бы, верила, что смерти нет?..
Мое сердце возмутилось, и я поднялась, негодуя. Страшная ложь была в этом. Смерть неизживаема из мира, ложь не заставит ее исчезнуть. Но именно в этом и заложена нескончаемость жизни. Барс пожирает козу, и жизнь козы переходит в барса. Жизнь козы кончается, жизнь вообще – нет. Коза не боится барса. Но это сейчас я могу спокойно произнести это. Тогда же я была смущена всем, что видела, и не могла сказать ясно и просто эту короткую правду, которую все они старались забыть. Одного желала я – поскорее уйти из этого злого дома. И пошла к лестнице.