– Что такое? – воскликнула царь гневно. – Или сзади убить меня вздумал?
– Не в тебя, в себя метил, – процедил Каспай. – Уж больно резв.
– Те, да что же ты такое, трясогузка! – Она подошла и смотрела на него сверху, а он не мог пошевелиться, задавленный коленом. Все в нем клокотало от отчаяния и стыда.
– Зачем… зачем мне теперь… жить… без тебя, царь… – выдавил он с хрипом и закрыл глаза.
– Те, какая странная ты птица, – проговорила Кадын недоуменно. – Свяжите его, – бросила потом воинам. – Сажайте на коня, да так, чтобы не думал убиться о камни. И везите с собой. Не здесь же бросать этакого птенца.
Ночь сгустилась холодная и тихая. Воздух был легок, звезды сияли резкие, лучистые. Алатай смотрел на них не мигая и не чувствовал ничего. Руки у него были связаны, он лежал на седельных подушках в стороне от общего костра. Воины царской линии, кто не жил в ее стане, разбили поодаль лагерь прежде чем отправиться по домам: на зиму Кадын распускала линию.
Время не двигалось, и звезды застыли. За весь день с Алатаем никто не заговорил, и сейчас воины только изредка оборачивались к нему: видели, что лежит неподвижно, хоть и не спит, и снова забывали о нем. Они предлагали ему похлебки, но он отказался, только выпил воды после перехода и сразу отошел в сторону.
Он вообще уже ни о чем не думал, и ничто не могло бы его сейчас тронуть. Он твердо знал одно: жизнь его кончилась, главное, чего он ждал и к чему готовил себя так долго, он упустил – и теперь не имело смысла ни о чем беспокоиться. Лишь только его отпустят, лишь только развяжут руки, он убьет себя, – он это уже для себя решил.
Сверху, с холма, от царского дома в тишине послышались шаги. Это шел Каспай, тяжелый и могучий, он позволял себе топать, как бык, даже в тишине ночи.
– Шеш, – окликнул он воинов. – Спит ли трясогузка, что сегодня изловили? Царь зовет.
Алатай сперва и не понял, что речь о нем.
– Не спит, звезды считает, – отозвались от костра.
– Трясогузка, слышишь? Иди, царь зовет, – обернулись к нему. Алатай поднялся и подошел к Каспаю.
– Хе, все же спит, – усмехнулся тот, глядя сверху вниз. – Или ээ тебя водят? Где обитаешь, трясогузка? Пойдем же к царю.
Он говорил насмешливо, потом повернулся и потопал на холм. Алатай пошел следом. Пахло влажной землей, засыпающей к зиме, и Алатаю было столь же спокойно. Сердце его прощалось. Он не надеялся дожить до утра.
Наклонившись при входе, чтобы не задеть притолоку, Каспай вошел в дом царя первым. Приветствовав очаг, отошел в сторону. В доме, большом, но пустом, освещенном скудно, кроме царя была лишь старая служанка, хранительница огня. Алатай опустился к очагу на колено и коснулся пепла. Он чувствовал на себе взгляд царя, сам же не смел взглянуть на нее.
– Развяжи ему руки, Каспай, – сказала она. – Он не пленник.
Воин послушно выполнил это и снова встал в стороне.
– Иди, – сказала царь.
Каспай стоял на месте.
– Иди же, – повторила Кадын. – Или думаешь, я не справлюсь с этой птицей? Легкого ветра.
– Легкого ветра, – ответил воин с неохотой и вышел. Алатай остался стоять один посреди дома, не глядя никуда и чувствуя себя пустым, как сосуд без воды. Он понимал, что сейчас будет допрос, что он на суде у царя, но ему было все равно: сам себя он уже осудил. Просто стоял и ждал вопроса. Но царь молчала, лишь смотрела на него – он чуял на себе этот взгляд, он был для него тяжел.
– Ты голоден? От трапезы осталось мясо, – молвила она наконец. Голос прозвучал тихо в большом доме. Алатай не ожидал таких слов, ненароком поднял глаза, увидел ее на царском месте, и кровь ухнула, как он ни крепился: вспомнилось, как приезжал сюда вместе со Стирксом, как сидел на сборах глав в углу на правах младшего, как смотрел, не смея вздохнуть, на царя, и обмирал, если она случайно бросала на него взгляд, и жаждал этого, и этого боялся. Но она редко смотрела на него, похоже, даже не замечала и вряд ли могла запомнить: все главы таскают с собой младших сыновей, еще мальчишек, он был лишь одним из них.
– Ты Алатай, сын старого Зонталы, главы рода торговцев, – сказала Кадын, и Алатай вздрогнул, но тут же смирился: да, она умеет слышать чужие мысли, что ж этому дивиться, он всегда догадывался о том. – Скажи, ты хотел отомстить мне за братьев, казненных моим отцом?
– Нет, царь, – сказал он, опуская глаза. – Меня готовили к этому с детства, отец только это мне и внушал. Но я всегда знал, что не смогу. Я не за этим ехал сегодня, царь.
– И ты открыто говоришь мне такое о своем отце? Ты – мне? Подумай, что ты делаешь, воин.
– Ты читаешь в сердцах, царь. Я уверен, что уже все знаешь, к чему же мне скрываться?
– Хорошо. И все же я хочу от тебя услышать, для чего ты приехал.
Алатай только ниже опустил голову и молчал.
– Или правда! – вдруг сказала она и даже ударила себя по коленям. – Или правда думал взять меня в жены? – Алатай почуял, как кровь ударила ему в лицо. – Мальчик! – воскликнула она, и он встрепенулся от этого обидного слова. – Мальчик, ты наслушался костровых сказок! Луноликой матери дева никому не будет женой. Кто сумеет ее победить, убить ее только может.
Ее голос звучал ласково. Он же чувствовал, как спокойствие, вся твердость духа, взлелеянная им за день, уходят из него, и поднимаются обида и тоска.
– Неправда! – Слова прорвались сами, как он ни крепился. – Я ждал! Я готовился к этому несколько лет: как посвящусь, как вызову тебя на поединок! Сказки? Неужто все – сказки? А традиция? Ее нет? – В нем все словно бы помутилось, он сам не понимал, что говорит.
– Нет, мальчик.
– Но как же! Я посвятился две луны назад, я готовил себя к этому бою, я купил жгучий порошок у желтых, я же не знал!..
– Зачем ты хотел вести нечестный бой? Обман никогда не приносит добра.
– Приносит! – крикнул он от сердца. – Приносит, если сам желаешь добра!
– И кому же ты желал этим добра?
– Тебе! И… и себе. Но – нет: тебе, тебе! Ведь ты же, царь, ты же совсем, совсем… одинока! Нет сил смотреть на тебя, видеть твою печаль. Ты же – такая! И я, и я – я всем сердцем хотел!.. – Но он вовремя закрыл себе рот руками. Нельзя, такого нельзя говорить – царю ли, деве ли из воинства Луноликой, – никому, никогда.
Однако этого хватило. Он видел, что она обо всем догадалась. Смотрела на него, не сводя глаз, и глаза эти были такие, каких он никогда не видал: словно бы что-то очистилось на дне их, и кроме удивления, сильного, жгучего, светилась в них сейчас жизнь. Она вспыхнула как будто помимо воли Кадын, и Алатай, опустив ото рта руку, вдруг почуял себя взрослым. Теперь ничего не страшно, подумал он. После этих глаз. Быть может, ради них все и было.
– Отпусти меня, царь, – сказал он тихо. – Я убью себя, я уже решил. К чему мне жить и знать, что я не могу ничего изменить? Приезжать к тебе зимой на сборы, смотреть на тебя и мучиться, зная, что ничего не могу для тебя сделать, что все, во что я верил с детства, – сказки зимние у огня? Это невозможно, царь!
Он не думал уже, что говорит, не выбирал слова. Она видела его насквозь, а значит, не имело смысла ничего скрывать.
Она поднялась со своего места, подошла к нему и коснулась его ладони. Он не отдернул руку, он словно и не почувствовал.
– Трясогузка, – сказала с улыбкой. – Те, все-таки ты трясогузка. Что ж, если зовешь меня своим царем, вот тебе мое царское слово: живи и не думай о смерти. Служи мне, но не как царю, а как деве Луноликой, если к тому склоняет тебя сердце. А о смерти забудь. Такие мысли ни к чему взрослому воину.
– Но царь! – воскликнул он, но она перебила:
– Молчи, трясогузка, ты и так слишком много наговорил сегодня. Мое слово ты слышал. Это приказ. Ты смел и чист сердцем. Я вижу наперед, что ты можешь мне пригодиться. И ты мне нравишься.
Кровь снова омыла сердце Алатая, глаза Кадын смеялись, но в них не было насмешки. Он силился что-то сказать, но слова покинули его голову – только ветер гулял там, и кружил, и пьянил его. Она улыбнулась, отошла на царское место и пригласила его жестом к очагу, как хозяйка дома:
– Мясо будешь? Голодный воин и коня не поборет.
– Да, царь, – кивнул он и смущенно улыбнулся.
Глава 5Бурые лэмо
Началась новая жизнь, и Алатай ухнул в нее с головой. Ему нравилось все: и походный лагерь воинов без шатров и кибиток, и утренние занятия с оружием в зябких сумерках, в тумане и непогоде. Нравились выезды с царем – ехать с ней плечом к плечу, слушать ее негромкий голос и отвечать на вопросы. Ему нравились и воины ее линии, все казались могучими богатырями, он с благоговением замирал, когда видел, как управляется с мечом огромный Каспай, и выдыхал с шумом всякий раз, когда меткий Аратспай посылал стрелу в цель с трехсот шагов.
Хотя дни шли, Кадын отчего-то не распускала линию, и Алатай жил с ними как младший, чистил коней и следил за огнем, сказывал вечерами сказки, которых знал великое множество. Воины еще приглядывались к нему и не все ему доверяли, они еще помнили, как явился он к ним. Он мечтал заслужить дружбу этих сильных мужчин – и Кадын, конечно, Кадын, о ней он думал постоянно.
Он понимал, что его жизнь в линии еще не решена и места своего он пока не нашел. У него не было даже коня, лишь то оружие, с которым он явился. Он рад бы был поехать к отцу и забрать все, что нужно для службы, но Кадын его не пускала.
– Каспай дал тебе своего коня, на нем и езди, – говорила она, и Каспай только кривил губы под усами. – Я же пока не хочу, чтобы ты возвращался в свой дом. Из одной воды в другую не так легко перейти, как тебе кажется.
Алатай понимал ее и был согласен: порой он обмирал, представляя, что сделает с ним отец, когда узнает, что он попал на службу к царю. Пусть лучше не знает до поры, а если уж узнает, так когда все совершится окончательно. Пока же, Алатай чуял это, его ветер только начал меняться.
Хотя и то еще не ускользало от него, что царь ему пока до конца не верит. Не хочет отпускать потому, что не верит. Он был для нее из рода Зонталы, и хоть он сам знал, что уже оставил отца и все, что тот внушал ему, она испытывала его, присматривалась. Он вспыхивал, когда замечал это, но старался не держать обиды: она права, он Зонталов, хоть и сменил дорогу, но на шапке его всегда будут зверьки рода. Надо было как-то показать, что он сам пришел сюда, а не род привел его на этот путь. Он искал удобного случая, чтобы доказать свою верность, и скоро такой представился.