Карлы и Мурад молча прошли мимо кузницы в кибитку и молча сели у пылавшего очага. Набат поставила перед ними чайник с зеленым чаем, две пиалы и черствые кукурузные лепешки. Ей не терпелось узнать, чего добился у старшины Карлы, но Карлы был так уныл, что ей жалко было донимать его еще и расспросами. Но вот она увидела, что на спине у него чуть не до пояса от самой шеи висит клок материи и ваты, всплеснула руками и вскрикнула:
— О боже мой!.. Да что ты, дрался, что ли, со старшиной?
— Э, починишь потом, — поморщился Карлы и, помолчав немного, сказал: — Нет, никогда наша сила не осилит их силу. Что хотят, то и делают с нами, да еще и осмеют, опозорят, собак натравят. Что ты с ними сделаешь?
— Что же, так и придется платить за пять кибиток? — спросила Набат.
— А что поделаешь? — И Карлы хотел рассказать, что ему чуть не пришлось платить за восемь кибиток, но вспомнил предупреждение Кулмана и не рассказал. — Теперь война, царю деньги нужны. Ты, говорит, сколько теперь берешь с меня за лисью шкурку, разве столько, сколько в прошлом году? И верно, все подорожало. Что поделаешь? Придется платить.
— Да уж лучше лишнее переплатить, только бы не ходить, не унижаться, — сказал Мурад.
— А чем же платить-то? — встревожилась Набат. — Нельзя так! Надо растолковать старшине, нет у нас пяти кибиток. Зачем же зря деньги отдавать? Да и нет их у нас.
— Э, мать, — раздражаясь, сказал Мурад, — ты сидишь тут и ничего не знаешь. Побыла бы ты сейчас на месте отца, так плюнула бы да заплатила, да еще приплясывая заплатила бы…
— Да, недаром говорит пословица: "У зла выкупи свою шею". Надо заплатить и избавиться от этих разговоров, — спокойно сказал Карлы.
— Ну, а чем же ты будешь платить? Заплатишь, а они потом еще больше наложат на тебя. Разве можно оставлять мясо в зубах у этих мошенников? Чтоб провалиться их кибиткам вместе с ними! — И Набат с глубокой верой в кару божью устремила свой набожный взгляд в отверстие тюнюка, затянутое дымом.
— Вот будем думать теперь, чем заплатить, — все так же спокойно сказал Карлы, размачивая в пиале сухую лепешку.
У Карлы были шкурки убитых еще осенью и зимой лисиц и диких кошек. Обычно он сдавал их в лавку Кулмана в обмен на товары. Мурад вспомнил о них и предложил не сдавать их Кулману за бесценок, а продать на базаре за настоящую цену и этими деньгами заплатить подать.
Карлы одобрил это, повеселел немного, встал и ушел с Мурадом работать в кузницу.
Вечером, перед заходом солнца, в кузницу Карлы набилось народу больше обычного, и весь разговор дотемна крутился вокруг того, как опозорил Кулман кузнеца, натравил на старика собаку и как несправедливы нынешние подати.
— Война-то войной, да не так уж все вздорожало, чтоб платить не за две, а за пять кибиток! Ведь это просто шкуру дерут!
Баба Солдат хмуро крутил длинные усы и молчал и только раз посмотрел на Мурада, чуть улыбнулся и сказал:
— А собака-то, Мурад, тоскует по тебе. Скулит все. Уж очень ты ей приглянулся!
Мураду эта шутка показалась большой похвалой. Он опустил молот и засмеялся.
На другой день утром Мурад и Дурды вскинули на плечи мешки со шкурками и пошли на базар. Дурды шел и боязливо посматривал на ворота Кулмана и по сторонам.
— Да чего ты озираешься? — рассердился Мурад. — Что мы, ворованное, что ли, несем? Свое добро несем!
— Да Кулман, понимаешь, увидит, и пойдет потом крик… — шепотом промямлил Дурды, виновато ежась.
— А пусть глядит! Ты вроде отца стал… Все тебе боязно. Отец-то старик, его уж жизнь измотала, а ты — вон какой детина, мог бы за себя постоять!
— Э, устоишь тут!.. Свалят с ног, и не заметишь. Вон, говорят, в Ашхабаде и в Мерве сколько посадили народу за то, что не признавали начальства. А за решеткой, думаешь, сладко сидеть?
— Да уж лучше за решеткой сидеть, чем давать себя в обиду, — с жаром сказал Мурад.
— Ну, это ты еще глупый… — пробурчал Дурды и замолчал.
На базаре, не торгуясь долго, они быстро распродали шкурки, зашли по дороге к Молла Клычу, заплатили подать, и оба веселые вернулись домой, рассказали матери и пошли помогать отцу в кузницу.
— Ну как? — спросил Карлы, сдвинув очки на лоб и испытующе посматривая на сыновей.
— Да все хорошо! Все продали и заплатили.
— Ну, слава богу! Больше и говорить об этом не стоит. Давайте работать!
Он вдруг почувствовал прилив сил во всем теле и с особым усердием стал раздувать мехи.
Карлы был весел и легко работал до самого полудня. Он посматривал на сыновей, на их проворные мускулистые руки и думал:
"С такими сыновьями я мог бы быть богатым человеком, если бы у людей была совесть и они платили бы мне, что полагается. А то вот сделаем топор есаулу, а он ведь не заплатит ни копейки… Да и что с него возьмешь, когда все его имущество — одна палка, которой он отбивается от собак. На голодное брюхо бегает по аулу с утра до ночи…"
Только он это подумал, как в кузницу, тяжело дыша, вошел есаул и забегал глазами по наковальне, по горну.
— Ну как, еще не сделал топор-то?
— Да вот делаем, — сказал Карлы, поворачивая в горне раскаленную грубую болванку топора большими щипцами.
— Эх, досада какая! Придется тебе бросить, Карлы.
— Что так?..
— Старшина тебя требует. И сердитый чего-то! Три раза меня нынче обругал ни за что ни про что. Честное слово, сам видишь, я ведь бегаю по аулу, как заяц от собак, а он кричит: "У тебя нет никакой прыти в ногах, трясешь задом, как старая кляча!" Ну что ты ему скажешь?
"Э, чтоб ему сгинуть! Опять бросай работу!" — с досадой подумал Карлы и спросил, вытирая руки тряпкой:
— А что ему надо-то?
— Карлы, друг мой, — со стоном сказал есаул. — Да я-то откуда это знаю? Сказал: "Беги к кузнецу, чтоб сейчас же пришел". Ну я и бегу. Я-то при чем? А все на меня, все меня ругают! Вчера к кому ни зайду в кибитку, кому ни покажу бумажку, так сразу на меня в атаку, как будто я эти подати на них наложил. Тебе хорошо, ты вот куешь тут и знать ничего не знаешь. Устал — присел, отдохнул. А разве я могу присесть? У меня уж пятки горят. И сколько я обуви истрепал! А этого никто в расчет не принимает. Бегаю, отбиваюсь палкой от собак, и все меня ругают, а когда-нибудь и побьют, честное слово! А чем я виноват?.. Мурад, а рыжая-то Кулмана, должно быть, околеет. Со вчерашнего дня не пьет, не ест, только скулит да икает. Она мне раз чуть ляжку не перекусила! Такая дрянь была!.. Ну, иди, иди скорее, Карлы! А мне еще надо в самый конец аула сбегать.
Есаул повернулся и, поднимая пыль рваными чарыками и постукивая толстой палкой, быстро зашагал по улице, развивая прыть не по летам и уже с натугой.
Карлы снял очки, бережно положил их на полку, стряхнул пыль с халата и сказал, посматривая на Мурада:
— Это он, должно быть, насчет своей собаки…
— Ну что ж, а ты скажи ему прямо в глаза…
Мурад покраснел, засверкал глазами, но Карлы перебил его:
— Да уж я найду, что сказать. Не беспокойся!
Вчерашняя незаслуженная обида снова разгорелась в его сердце, как угли под дыханием мехов. Он приосанился, взял железную палку с крючковатой ручкой и вышел из кузницы.
Кулман уже нетерпеливо ждал его. И, как только Карлы взошел на террасу, Кулман распахнул дверь, вышел к нему навстречу и закричал:
— Кто это тебе разрешил продавать шкурки на базаре? Почему ты не принес их ко мне в лавку?
Карлы меньше всего ожидал такого упрека. И у Кулмана был такой наглый, вызывающий вид, что чаша терпения даже у кроткого Карлы наконец переполнилась. Он никогда никому еще не сказал грубого слова, а тут вдруг сдвинул брови и резко сказал:
— А что ты кричишь на меня? Я свои шкурки продавал, — не твои. Разве я не имею права продавать кому хочу?
Он сказал это так твердо и при этом так прямо смотрел в глаза Кулману, что тот на минуту опешил и подумал:
"С чего это он так? Уж не стоит ли за ним кто? Уж не натравливает ли его на меня этот негодяй Кара-Буга, или Бегхан, или Чилли Бадак, а то и все вместе? Они уж и без того трезвонят, что я все неправильно делаю, всех обижаю".
Он кашлянул и сказал уже ласковым тоном:
— Ах, Карлы, мы же свои люди! Чего обижаться? Я почему это тебе сказал? Ты берешь у меня в лавке все, что хочешь, берешь в долг. Я жду, ничего не говорю.
И тебе надо было бы расплатиться со мной этими шкурками, а сыновья твои продали их на базаре. Это нехорошо!
— Мы берем в твоей лавке товар, верно, но мы и платим за него хлопком. Осенью собрали урожай и отдали тебе все до коробочки. Какой же еще долг?
— Э, чудак!.. А сколько ты сдал-то? Пудов сорок, а товар берешь круглый год.
— Как сорок? Нет! Твой весовщик свесил при мне и сказал: восемьдесят пять пудов. Мы сеяли исполу на трех полях. Хороший сняли урожай и все тебе отдали.
— Ну, пусть восемьдесят пять, не буду спорить. А все-таки долг за тобой остался.
— Какой же долг? — недоумевал Карлы. — Почему же мне тогда ничего не сказали?
— Да ты сам должен был это знать, сам сосчитать, сколько забрал товару и сколько сдал хлопка. А у меня все это записано, все до копейки. Мне твоего ничего не надо. Сейчас проверим. Эй, дай-ка сюда счетную книгу! — крикнул Кулман, повернувшись к двери.
На веранду вышел его младший брат Чарыяр с толстой потрепанной и засаленной книгой счетных записей.
— Вот всегда ты так. Заводишь канитель, — накинулся на него Кулман. — Почему ты не сказал ему, когда он сдавал хлопок: "Твоего хлопка столько-то, а товару ты забрал столько-то, а долгу осталось вот столько-то". А то он думает, что давно уже расплатился и ничего не должен. Подсчитай скорей, что с него причитается?
Чарыяр, опустив глаза, спокойно выслушал брань старшего брата, искоса бросил веселый, хитрый взгляд на Карлы, раскрыл книгу и начал считать.
У Кулмана было трое младших братьев. Когда-то он на свой счет учил их в медресе[18]