в надежде, что они там научатся читать и писать и будут ему помогать в его все разраставшихся торговых делах. Они окончили медресе, бойко читали и писали, но нисколько не набрались ума, как это скоро обнаружил Кулман. Когда он увидел первые счета, составленные братьями, он схватился за голову и закричал:
— Вот ослы-то! Да вы меня разорите! Кто же так считает?
— Да мы аккуратно, точно все подсчитали, — сказал один из братьев, недоумевая, за что так рассердился старший брат.
— "Точно!..", "Аккуратно!.." — передразнил его Кулман. — Потому-то я и говорю, что вы ослы! Кому нужны эта точность и ваша дурацкая честность? Кто вас будет проверять? Курбан или Ата? Кто это их учил читать и писать? Карандаш у тебя в руке, ты и пиши — взял товару такой-то, пусть он взял на рубль тридцать, а ты пиши на рубль тридцать девять, а с кого можно, не стесняйся, пиши на два рубля тридцать. Это же торговля!.. А так вы меня вконец разорите!
И он начал переучивать братьев, и, надо сказать, они оказались очень способными учениками, быстро постигли торговую мудрость.
— Ну, вот, Карлы-ага, — сказал Чарыяр, водя пальцем по раскрытой книге, — ты сдал восемьдесять пять пудов хлопка, а взял товару — муки, гвоздей, соли, на платье невестке, керосину, масла, углей…
И он стал так быстро пересчитывать все, что взято было в лавке, что у Карлы запрыгало что-то и закружилось в голове.
— …Чтоб покрыть долг, тебе надо сдать еще по крайней мере пудов тридцать хлопка.
Чарыяр так же быстро подсчитал стоимость тридцати пудов хлопка и назвал цифру. Кулман был доволен братом, проворством и ловкостью, с какой он сочинил этот фальшивый счет.
— Молодец! — сказал он. — Молла Клыч уже десять лет торгует, а не умеет так считать, как ты.
А Карлы ужаснулся этой цифре. Он опустил голову, подумал и с большим сомнением сказал:
— Да верно ли это? Что-то уж больно много получается.
— А это не за один год, — бойко заговорил Чарыяр и, как частым бисером, засыпал словами Карлы. — Тут накопилось и за прошлый и за позапрошлый год. Вот посмотри сам… Помнишь, в прошлом году, когда я привел караван из Хивы, ты взял два женских халата на синей подкладке, для сыновей три халата, потом жена твоя взяла материи на платье невестке… А в ту весну Мурад твой прибегал за чаем и взял шапку, а свою рваную бросил на дороге… А сколько муки, керосину, соли — все это каждый день расходуется, а дней-то много в году. Чего же удивляться? Потом, помнишь, когда женил сына, с тех пор еще не заплатил за шелковую материю на платье невестке. А она записана…
— Постой, — перебил его Карлы. — Да за этот шелк я сам платил. На другой же день пришел и заплатил. Ну да, тогда еще сильный дождь шел, а я утром получил с Мергена за два лемеха и как раз этих денег мне и недоставало, чтоб расплатиться с тобой за шелк. И я еще сказал тебе: "А ты зачеркни за шелк". Ты взял ручку, сунул в чернильницу, а тут в лавку пришел Кривой Жуллы за уздечкой, и ты забыл, должно быть, не зачеркнул.
Кулман вдруг задергал плечами и начал бранить брата:
— Ну, вот видишь, сколько раз я тебе говорил: "Будь аккуратен!" Как заплатил человек, так сейчас же и вычеркни!
— Да я вычеркнул, — сдвинув брови и вместе с тем весело посматривая на Кулмана, сказал Чарыяр. — Только не за шелк, а за халат. Не все ли равно? Стоимость одна и та же, а он был должен и за шелк и за халат. Вот видишь — зачеркнуто.
И он раскрыл книгу так, чтоб было видно и Кулману и Карлы, и ткнул толстым пальцем в жирную черную черту.
— А-а, ну это другое дело! — улыбнулся Кулман. — Вот что, Карлы, не будем спорить, и тебе и мне некогда этим делом заниматься. Я тебя не тороплю. Но все-таки деньги мне нужны по горло сейчас. И я прошу тебя заплатить… Нынче что у нас — вторник? Не позже субботы, через три дня. И я никаких процентов с тебя не возьму.
— Хорошо, — задумчиво сказал Карлы. — Я поговорю дома, вспомним, подсчитаем все, что брали.
— Э, да все уже подсчитано и записано. Чего зря время терять? И помни, если ты не заплатишь в субботу до первой звезды, так уж пеняй на себя. Ничего не поделаешь, буду начислять проценты.
— Бог милостив, может быть, и без процентов обойдемся, — сказал Карлы и пошел домой.
Набат и невестка ее Огульгерек обычно все свои дни проводили в работе на чужих людей. Огульгерек была искусной мастерицей и отлично вышивала тюбетейки, воротники женских шелковых халатов, красивые халаты-курте, которые женщины набрасывают на головы, и они, спадая на спину, живописно переливаются яркими красками. Она и ковры умела ткать.
А Набат выполняла более грубую работу. Она сучила шерстяные нитки для ковров, крутила шелк, ткала грубую материю на самодельном станке, штопала войлок на чужих кибитках, помогала готовить угощенье во время свадеб, похорон, не отказывалась ни от какой работы.
В тот день, когда Кулман прислал есаула за Карлы Набат и Огульгерек были дома и занимались своими домашними делами. Они чинили старую рваную одежду, нашивали заплаты, кипятили чоган[19], стирали белье варили обед, радовались, что заплатили подать, и не подозревали, что над ними, как туча, нависло новое несчастье.
Вечером из кузницы пришел усталый, задумчивый Карлы, сунул свою крючковатую палку за решетку тярима, молча отдал Набат очки, умылся и сел у очага Потом пришел Мурад, тоже невеселый, и сел рядом с отцом. Набат посмотрела на них, и у нее заныло серд це от внезапной тревоги.
Обед прошел в тягостном молчании.
Дурды и Огульгерек уже укладывались спать в своей мазанке, когда вдруг донесся до них из кибитки усталый голос Карлы:
— Дурды, ты не спишь?.. Зайди-ка к нам!
Огульгерек сразу поняла, что отец зовет Дурды для какого-то важного разговора. Любопытство ее разгорелось, и она пошла вместе с мужем.
Дурды и Огульгерек вошли в кибитку и остановились у двери, ожидая, что скажет отец.
— Садись, Дурды, и ты садись, Огульгерек! Будем думать. А ты, мать, налей нам чаю, — устало сказал Карлы и задумался, уставясь на гаснувшие угли в очаге.
Он молча выпил одну, другую, третью пиалу чаю и только после этого как бы нехотя рассказал, зачем Кулман присылал за ним есаула. В голосе его уже не было и тени негодования — так он устал от мрачных дум и от этих несчастий, от этой бесконечной канители с Кулманом, от которой никак не мог отделаться.
Зато Набат еще не растратила свой пыл. Выслушав мужа, она гневно сверкнула глазами и закричала:
— Боже сохрани! Да откуда же мог взяться такой долг? Что мы у него брали-то? И ты не сказал ему, что ведь это бессовестно… Так только мошенники делают…
Карлы молча махнул рукой. Ему уже надоело говорить, спорить, убеждать в чем-то людей, хотелось как-нибудь разделаться со всеми этими дрязгами и ни о чем не думать, только бы работать в кузнице.
— Э, мать, какой толк от того, что ты кричишь? — сказал Мурад. — Книжка и перо у них в руках. Что хотят, то и пишут.
Карлы уже слышал эти слова. Да, это Баба Солдат говорил сегодня вечером в кузнице. И он еще что-то говорил, про какие-то мерзкие проделки Кулмана.
— Да, книжка и перо у них в руках, — задумчиво сказал Карлы. — И кричать нечего. Надо вспомнить хорошенько, что мы у него брали в лавке.
Стали вспоминать. Вспомнили все, особенно Набат и Огульгерек. Они лучше мужчин помнили всякую мелочь, которая связывалась у них в голове с такими же мелкими событиями, как снег, выпавший в тот день, когда покупали керосин, как поиски барана, сбежавшего куда-то из хлева, когда Мурад ходил в лавку за мукой…
Кроме того, у Набат была своя счетная книга. Каждый раз, когда брали что-нибудь в лавке Кулмана, она чертила углем на жерди тярима или крестик, если это была большая покупка вроде халата, или черточку, если это была мелочь, вроде керосина или соли.
И теперь, вытянув нос по направлению к этой жерди, освещенной тусклым светом керосиновой лампы, стоявшей у очага на опрокинутой ступке, она быстро вспомнила все, что было взято в лавке Кулмана.
— Ай, да бросим эти счеты-пересчеты! — вдруг с досадой сказал Карлы. — Что толку-то от этого? Чем ты докажешь, что мы за все заплатили и ни копейки ему не должны? Все равно у него по-другому записано в книге, и он еще в суд потянет. А нам только этого недоставало! Вон Кара-Буга и тот не может его осилить в суде, а нам-то уж куда же?..
Суд сильно напугал Набат.
— О бог мой!.. Да неужели же он такой бессовестный, что еще и в суд потащит?..
Она вздохнула и хотя и негодовала и возмущалась бесстыдством Кулмана, но уже склонялась к тому, чтоб как-нибудь поскорее расплатиться и отвязаться от этого мошенника.
Но как расплатиться? Было два выхода: либо продать корову с телкой и ковер, только что сотканный Набат и Огульгерек, либо продать ковер и верблюда. Ковра никому не было жалко, кроме молодой Огульгерек, которая Давно мечтала украсить свою убогую мазанку и только сегодня расстелила его у себя на полу, но, по обычаю, она не могла вмешиваться в разговор и возражать. Она сидела и грустно молчала.
Набат до слез было жалко расставаться с коровой.
— Ах, боже мой, — говорила она, — да ведь в каждом хлеве, при каждой кибитке должен быть белый родник. Что же мы есть-то будем? Ни молока, ни творога… И телка на будущий год уж будет коровой. И ее не надо бы продавать.
А Мураду жалко было расставаться со своим старым товарищем по работе в поле — с белым верблюдом, и он сказал:
— Ну, без коровы-то мы как-нибудь обойдемся. Осенью соберем урожай и купим корову, а уж без верблюда никак невозможно. Ведь он наш главный кормилец — и пашет и возит. И где ты найдешь такого верблюда? Наш-то богатырь, широкогрудый и очень спокойный.
— И корову такую тоже нигде не найдешь. Молоко-то из нее, как из горы родник, течет. Я другой такой ни у кого не видела.
Карлы слушал спор сына с матерью и склонялся то на сторону сына, то на сторону матери. Ему одинаково не хотелось продавать ни корову, ни верблюда. Он видел, как сердито вспыхивали глаз