а невестки, когда Мурад настаивал продать корову, и подумал: "И ей, бедняжке, жалко нашу корову".
— Не спорь, Мурад! — сказал он спокойно. — Мы уже вспахали, удобрили землю, посеяли, теперь уж верблюд до осени не понадобится, а молоко-то нужно каждый день. Если придет нужда, попросим у Кудо лошадь. Он даст, не откажет.
Дурды и Набат одобрили это решение, да и Мурад был согласен, но все-таки проворчал:
— Ну, уж не буду я бегать к Кудо и просить. Пусть кто хочет просит!
Огульгерек улыбнулась и сказала:
— Я буду просить… И выпрошу. Вот увидишь!
Она рада была, что корова и телка остаются.
На другой день рано утром Дурды вычистил верблюда, подвел его к кибитке, вынес с помощью Огульгерек новый ковер, положил на верблюда и вместе с Карлы повел его на базар.
Карлы не хотел сам идти, посылал Мурада, но Мурад был так расстроен разлукой с верблюдом, что только махнул рукой и ушел в кузницу.
К полудню Карлы и Дурды продали ковер и верблюда и шли уже по базару домой, как вдруг Карлы увидел пеструю кошму, разостланную на земле рядом с коврами, вспомнил кроткое, грустное лицо невестки, когда она выносила ковер из мазанки, и у него защемило сердце. Он остановился и глухо спросил, кивнув на кошму:
— Сколько стоит?
Потом прикинул в голове: сколько же у него останется денег после расплаты с Кулманом? Оставалась как раз та сумма, какую назвал торговец.
Карлы вынул из кармана деньги, не торгуясь, заплатил за кошму и сказал Дурды:
— Возьми, отдай жене, а то ведь ей скучно будет в голой мазанке…
Огульгерек и в самом деле, оставшись одна, посмотрела на голые стены, на голый земляной пол и так затосковала, что чуть не заплакала. А когда Дурды принес с базара мягкую пеструю кошму, она обрадовалась не меньше, чем вчера, когда сняла ковер со станка. Сейчас же постелила кошму на пол, прошлась по ней босыми ногами и запела, как беззаботная птичка.
А Мурад хмурился весь день и ни с кем не сказал ни слова.
Карлы прямо с базара пошел к Кулману. Во дворе у старшины дымились очаги и суетились слуги и жены, торопливо выкрикивая что-то. А сам Кулман, в новом халате, перетянутом толстым пуховым кушаком, заложив руки за спину, важно ходил по веранде и посматривал на ворота. Он ждал к себе в гости Ильяса-торе.
Увидев Карлы, он недовольно поморщился:
— Что тебе?
— Пришел рассчитаться, — спокойным, твердым голосом сказал Карлы, вынимая деньги. — Позови-ка Чарыяра, пусть он как следует подсчитает.
— Э, мог бы и завтра прийти, — проворчал Кулман, но посмотрел на деньги в руке Карлы и крикнул в дверь: — Чарыяр, выйди-ка сюда да возьми с собой счетную книжку!
Чарыяр, тоже в новом халате, вышел и сердито посмотрел на Карлы.
— Да я уже подсчитал вчера. Некогда мне пересчитывать! Не хочешь платить, не надо…
— Ну, хорошо, — сказал Карлы, у которого уже не было сил кричать и спорить. — Сколько насчитал вчера, пусть столько и будет. Вот, получи с меня.
И он протянул пачку денег. Чарыяр пересчитал их, чуть шевеля толстыми губами.
— Теперь я ничего не должен?
— Нет, теперь в расчете.
— Если мы в полном расчете, так ты напиши мне такую расписку: "Я, Кулман, сын Куванча, сполна все до копейки получил свой долг с Карлы, сына Кайли, что Карлы, сын Кайли, не должен теперь ничего". Вот так и напиши, а Кулман пусть подпишет и поставит свою печать.
Чарыяр поджал губы и посмотрел на брата. А Кулман прищурил глаза, уставился на Карлы и думал:
"Кто же это его так научил? Наверное, этот подлец Кара-Буга!"
Он и не подозревал, что сам научил Карлы своей жестокой бессовестностью.
— А зачем тебе такая расписка? Разве мы когда-нибудь обманывали друг друга? Я отпускал тебе товары не за наличные, в долг, и никогда не брал с тебя расписок, ты честно расплачивался. И я тебя никогда не обманывал. Зачем же тебе понадобилась расписка? Или ты не доверяешь мне?
Карлы был простодушным, прямым человеком, не любил кривить душой. Он обошел вопрос о недоверии и сказал:
— Да это, видишь ли, вот для чего — чтоб не путать мне потом старые долги с новыми. Ведь опять придется брать в долг и потом расплачиваться хлопком и зерном. А тут я посмотрю на расписку и сразу вспомню, за что я расплатился и что взял в лавке с нынешнего дня.
"Э, дурак! — подумал Кулман. — Требует расписку, а сам и не понимает, какое она имеет значение".
И в ту же минуту ему показалось, что в конце аула глухо зазвенели бубенчики, и он, чтоб скорей отвязаться от Карлы, сказал брату:
— Напиши ему и поставь печать.
И снова прислушался и понял, что это верблюд где-то гремит колокольчиком.
"А ведь он, пожалуй, будет брать теперь товары в лавке Кара-Буга", — подумал Кулман, посмотрел на Карлы, державшегося спокойно и независимо, и сказал:
— Слушай, Карлы, мне надо починить фаэтон. Я хотел отдать Реджебу, да он не сделает так, как ты. Мне надо на днях съездить в Мерв, в Ашхабад. Вот как съезжу, так и пришлю тебе в кузницу фаэтон. А я хорошие товары привезу!.. Да у меня и сейчас полна лавка таких товаров, что Кара-Буга, говорят, не спит от зависти. Он, дурак, ничего не понимает в торговле, ему и подсовывают всякую гниль. А ты зайди ко мне в лавку, посмотри, все первосортное. И не стесняйся, бери, что тебе надо!
Чарыяр вынес расписку. Кулман небрежно черкнул по ней камышовым пером и сказал Чарыяру:
— Прочти, пусть послушает, так ли написал.
Чарыяр написал так, как говорил Карлы.
Карлы бережно сложил расписку, сунул в карман и с укоризной пристально посмотрел в глаза Кулману. Ему очень хотелось сказать ему прямо в лицо:
"А все-таки бессовестный ты человек! Ведь я же заплатил давным-давно за шелковую материю на платье Огульгерек. И я, и Набат, и Огульгерек хорошо это помним. И у тебя хватило духу содрать с меня за эту же материю второй раз!.."
Но он не решился. Кулман понял его взгляд и беспокойно заморгал.
Карлы повернулся и пошел домой. Подходя к кузнице, он вспомнил про фаэтон Кулмана и усмехнулся:
"Он уж совсем за дурака меня считает, три года обещает и мне и Реджебу отдать в починку фаэтон. Реджебу говорит, что он лучше меня сделает, а мне говорит, что я лучше Реджеба сделаю, а сам чинит свой фаэтон то в Мерве, то в Ашхабаде. И зачем ему нужно так врать?.."
А вечером, когда собрался у него народ, он уже не оглядывался боязливо на дверь, показывал расписку, с негодованием рассказывал о проделках Кулмана и предупреждал народ:
— Не берите у него в долг ни на одну копейку! Не то он сразу же превратит эту копейку в гривенник и запишет в книгу. Это же мошенник!
Мурад не верил своим ушам. Да неужели это говорит отец? Вот как его доняли! Он засмеялся и сказал, как говорил ему не раз отец, только в шутку:
— А ты тише, отец, а то дойдет до ушей старшины…
— А-а, пусть дойдет! — с отчаянием махнул рукой Карлы. — Да надо же это ему когда-нибудь сказать! Что он, в тюрьму, что ли, посадит? А и в тюрьму посадит, так не велико горе. Мы и так живем хуже, чем в тюрьме. Там хоть хлебом кормят, а мы до урожая траву будем есть.
— Это ты правильно говоришь, Карлы, — вдруг, повеселев, сказал Баба Солдат. — Уж лучше в тюрьме сидеть, там по крайней мере этот Кулман не будет драть с тебя три шкуры и травить собаками. Но мы сами виноваты, всего боимся и молчим. А чего бояться? Что нам терять-то? Если бы мы не боялись, этот ростовщик Кулман не был бы старшиной, а был бы ты, Карлы. И разве ты наложил бы на нас такие подати? Да тебе и в голову не пришло бы отнять у бедняка копейку и положить себе в карман, потому что ты знаешь, каких трудов она стоит. Ведь верно?
— Верно-то верно, — согласился Карлы, — но какой же я старшина или вот он, Мерген, когда мы неграмотные?
— А Кулман, думаешь, грамотнее тебя? За него писарь да братья все пишут, а он только ставит свои крючки да прихлопывает печатью. Невелика мудрость!.. А честно разделить воду или наложить подать на кибитки разве ты не можешь? Можешь. И каждый это может сделать. А мы выбираем старшиной не того, кого надо, потому что всего боимся.
— Ну, а что мы можем сделать? — с отчаянием выкрикнул Карлы.
— Не выбирать таких — и все.
— Да как же не выбирать, когда за него начальство?
— Ну что ж? А мы возьмем и уйдем с площади. Пусть один пристав выбирает.
— Да, уйдешь… — вмешался в разговор Жуллы Кривой, — а нас оштрафуют и опять соберут.
— Пусть оштрафуют, — не сдавался Баба Солдат и продолжал спокойно, — пусть соберут, а мы постоим, помолчим да опять уйдем. Пусть и второй раз оштрафуют! Все равно с нас нечего взять. И ничего они с нами не сделают. Нас ведь вон сколько! Только не надо бояться…
— Ну, ну!.. Ты что-то уж очень… — встревожился Карлы и пожалел, что затеял этот разговор.
Баба Солдат посмотрел на него и погладил усы.
— Это я так… Все это пустые пока разговоры. Мой отец-покойник верно говорил: "Сколько ни дуй, а сырые дрова сразу не вспыхнут, им надо дать время подсохнуть".
Он чуть усмехнулся и посмотрел на Мурада.
В тот год весна была сухой и ветреной. Народ нетерпеливо ждал дождя, с тоской и надеждой посматривал на небо, на бурый гребень Копет-Дага, вокруг которого временами теснились облака, собирались в сизые тучи, но быстро рассеивались или проходили стороной мимо аула. А ветер выдувал с полей ту скудную влагу, какую рыхлая земля успела впитать в себя во время таяния снегов.
Весна скоро перешла в знойное лето с ослепляющим солнцем и голубым ясным небом. Земля растрескалась. Солнце выжгло пески. Пастухи попусту гоняли скот по раскаленной пустыне, и скот падал от голода. А осенью оказалось, что нечем питаться и людям.
Только Кулман, эмины, Молла Клыч, да и Кара-Буга, Бегхан и Чилли Бадак, которые как-то договорились, поладили с Кулманом, все лето обильно поливали свои поля и собрали хороший урожай. А бедняки уже в конце декабря вынуждены были питаться жмыхом, лебедой, клевером. И одни чернели, худели, а другие, наоборот, пухли от голода.