Все прежние весенние беды Карлы уже померкли перед теми, что надвинулись на него зимой. Прежде всего, двух средних его сыновей вместе с другими парнями аула взяли на тыловые работы. Война затягивалась, требовала огромного количества людей, и вот она отняла у Карлы сыновей и тем самым лишила его тех денег, того заработка сыновей, который они полностью отдавали отцу. А потом навалился голод, работы стало меньше, а если временами и много бывало работы, то все равно заказчики робко просили повременить с деньгами, сделать в долг, и Карлы делал, если ему приносили железо, потому что знал, что крестьянин без кетменя и лопаты все равно что без рук.
Число должников росло, но он от этого не был сыт, и у него не хватало духу отказывать и тем самым лишать несчастных людей последнего, самого необходимого — топора, лопаты.
Уже один их вид — изможденный и жалкий — терзал его сердце. Особенно тяжело ему было смотреть на стариков, на старух, едва передвигавших ноги, и на детей с огромными глазами и заострившимися лицами.
— Эх, — крякал он и покачивал головой. А в глазах туманилось, и в горле першило от подступавших слез. И он успокаивал жену, когда она начинала жаловаться на свою судьбу, вздыхать о сыновьях, заброшенных на чужбину, о том, что завтра и варить уже нечего.
— Э, Набат, да ты посмотри только, как другие-то живут, у кого старики да малые дети. А мы-то еще слава богу! Что нам сделается? Мы все работаем. И хорошо, что сыновья наши сейчас в армии. Их кормят там, и они не знают, что такое лебеда.
Вечерами по-прежнему в кузнице собирался народ, и говорили теперь главным образом о еде.
— Вот если бы сейчас накрошить в чашку хлеба, да залить его жирным супом, да сесть бы всем вокруг… — начинал один из крестьян.
— А еще бы лучше плов или ишлекли![20] Честное слово! Съешь кусок ишлекли и сразу почувствуешь себя человеком. Откуда и силы возьмутся!.. — подхватывал другой.
— А как же!.. Хлеб — это все. Недаром говорит пословица: "Душа моя — это свежий чурек, вынутый матерью из тамдыра[21]". Это самое главное… — говорил третий.
— А если бы к этой "душе" да еще мяса немного, то получился бы целый человек с душой и телом!
Горькие мечты о хлебе перебивались горькими шутками, и разговор неизменно переходил на Кара-Буга и на Кулмана.
— Мы сидим, чешем языки попусту, а они-то едят, что хотят, за наше здоровье — и ишлекли, и плов, и кутап[22]… А ведь все это на нашей воде выросло.
И тут в разговор, покручивая усы, незаметно вступал Баба Солдат и начинал рассказывать про войну, про солдатскую жизнь на фронте, про рабочих, про забастовки на заводах и на железной дороге.
Его слушали всегда с большим интересом и удивлялись: откуда он все это знает? В Ашхабаде, что ли, слышал? А в Ашхабад он часто ездил, все присматривал там себе подходящее место, хотел бросить крестьянство и поступить на железную дорогу. Но почему-то каждый раз возвращался оттуда и никого не ругал, спокойно говорил, что пока еще нет там такой работы, какой он хочет, и рассказывал всякие новости.
Жуллы Кривой как-то, слушая его рассказы, с сердцем сказал:
— Э, все наши беды от того, что к нам пришли русские. Если бы не генерал Скобелев, не приди он к нам тогда с пушками, жили бы мы себе и жили. Война бы нас не касалась и не отнимала бы у нас ни наших сыновей, ни коней…
— А разве ты забыл, Жуллы, — сказал Баба Солдат, — как шайки иранских ханов то и дело врывались в аулы, грабили, жгли, нападали на караваны? Наши отцы и деды все время воевали с ними, ни минуты покоя не знали. В поле пахать и то выходили с саблями, с ружьями. А как мы присоединились к России, так и присмирели иранские ханы. Русские — хороший, сильный, трудолюбивый народ. Я ведь видел, всю Россию прошел. И если бы не было русских, разве Кулман не был бы старшиной и не драл бы с нас три шкуры? Или ты думаешь, он тогда пришел бы к тебе и сказал: "Жуллы-ага, ты туркмен и я туркмен, тебе нечего есть, а у меня в урах[23] столько зерна и в лавке столько товаров, пойди возьми, сколько тебе надо"?
Баба Солдат так верно передал интонацию и голос Кулмана, что все дружно захохотали.
— Э, жди от него! — махнул рукой Жуллы и стал набивать чилим табаком.
Карлы уже привык к таким разговорам и спокойно переносил их. Тревожило его только одно, что Мурад раньше вечерами после обеда сейчас же ложился спать, а теперь каждый вечер, поев наскоро, уходил куда-то и возвращался поздно ночью, когда все уже спали.
— И куда он ходит? — недоумевал Карлы не раз, сидя у очага и прислушиваясь к торопливо удалявшимся шагам сына.
И Набат всякий раз успокаивала его:
— Э, куда он может ходить? Гуляет с друзьями… Когда же и погулять, как не теперь, пока молод?
Как-то раз в один из зимних январских вечеров солнце уже зашло, а в кузницу Карлы никто не пришел, даже шахматисты. И Мурад куда-то сбежал. Этого никогда еще не бывало, и Карлы сильно встревожился: "Уж не случилось ли чего? А я тут торчу…"
Он закрыл кузницу и задумчиво побрел домой. Подходя к кибитке, он увидел в сумерках на аульной дороге мальчишек, одетых в тряпье. Они бежали во всю прыть и кричали кому-то:
— Скорей! Скорей! У Баба Солдата ящик с трубой поет!
Карлы заинтересовался: что ж это за ящик? И как это ящик может петь? И подумал: "Оттого-то, должно быть, и не пришел ко мне народ, весь перекочевал к Баба Солдату. И Мурад, должно быть, там…"
Ему захотелось посмотреть этот чудо-ящик, и он побрел мимо кибитки к Баба Солдату, вслед за мальчишками.
Во дворе у Баба Солдата, против старой залатанной кибитки, стоял просторный глинобитный дом. Дверь его, несмотря на сухой, резкий мороз, была раскрыта настежь и ясно обозначалась в темных сумерках желтым светлым прямоугольником. Из нее вместе с желтым светом и паром вылетали на улицу необычные хриплые звуки песни. И дверь и весь дом Баба Солдата были забиты народом, и во дворе перед дверью стояла большая толпа крестьян с вытянутыми шеями и носами, направленными в дверь.
Когда подошел Карлы, молодежь расступилась перед ним, он втиснулся в толпу и заглянул в дом. Прямо перед дверью у задней стены рядом с Баба Солдатом сидел незнакомый человек лет тридцати пяти с закрученными вверх усами и с одним только глазом. Другой глаз у него был завязан черной тесьмой. С виду он казался таким же молчаливым и хмурым, как Баба Солдат, и только единственный глаз, которым он посматривал на сидевший перед ним и толпившийся в дверях народ, был полон живости и молодого задора. Он пил чай и время от времени вытирал пот со лба ладонью.
Посреди комнаты на полу стоял небольшой ящик с большой бледно-голубой трубой. На ящике крутился, шипел черный круг, а из трубы летела чья-то задушевная тягучая песня и тренькающие звуки тара.
Это поразило Карлы, и он тихо спросил соседа, молодого парня:
— Это как же он поет-то?
— А это машина-певец.
— Вижу, что машина, а как она сделана?
Поющий ящик взволновал пытливый ум кузнеца, и он стал проталкиваться ближе. Баба Солдат заметил его в толпе и крикнул:
— Иди, иди сюда, Карлы! Садись, выпей с нами чаю! Это мой друг приехал ко мне, вместе воевали с немцами. Оба с наградой воротились, я с пулей в ноге, а он вот без глаза. Садись! Я сколько вечеров просидел у тебя в кузнице, посиди и ты у меня.
Он усадил Карлы рядом с собой и налил ему чаю. Карлы пил и внимательно посматривал на граммофон.
— Как же это сделано? — спросил он одноглазого человека.
Тот поднял крышку ящика, показал пружину, потом пластинку, мембрану, объяснил, как сделан граммофон.
Карлы покачал головой и сказал:
— И откуда ты все это знаешь?
— Да я слесарь! Приходилось чинить и не такие штуки. А с тобой мы вроде как братья родные: ты кузнец, я слесарь.
И он засмеялся, дружески хлопнув Карлы по плечу.
"Видно, хороший человек!" — подумал Карлы, почувствовав вдруг большое расположение к одноглазому слесарю.
— Он все знает и все может сделать, — засмеялся и Баба Солдат. — Недаром его зовут Батыр.
— Ну, как с работой? — спросил Батыр.
— Э, какая там работа! Ни угля, ни железа! — махнул рукой Карлы и хотел сказать: "Да и что толку от работы, когда никто ничего не платит!", но перед ним стояли его должники, и он постеснялся сказать это вслух.
— Да, плохо, плохо стало везде!.. И вам, крестьянам, и нам, рабочим, не лучше. Хозяева все норовят прижать нас, снизить расценки. Но мы им все-таки не поддаемся. Чуть что, сейчас же все как один не выходим на работу — и все. У нас народ дружный. Завод стоит день, другой, хозяину убыток, ну, он волей-неволей идет на уступки.
— А говорят, за это в тюрьму сажают, кто не хочет работать-то? Верно это? — спросил Жуллы Кривой.
— Верно! — весело сказал Батыр. — Но мы ведь этого не боимся: всех не пересажают. А мы все-таки своего добиваемся. И добьемся когда-нибудь! Не век так будем жить… Э, да что я болтаю!.. Народу-то приятнее слушать песни, чем мою болтовню. Верно, Солдат?
Он завел граммофон. Закрутилась пластинка. В трубе зашипело, и полилась задушевная песня "Сахып Джемал".
Народ с одинаковым интересом слушал и граммофон, и рассказы Батыра о том, что в России есть такие люди — большевики, которые не боятся ни виселицы, ни тюрьмы, ни каторги, смело борются за свободу рабочих и крестьян, о том, как солдаты на фронте во время атаки пристрелили своего офицера за то, что он бил их по лицу, как он был в Петербурге и видел царя — невысокого, серенького, и как русские рабочие после войны с японцами бились на баррикадах с царскими войсками, а крестьяне громили и жгли помещичьи усадьбы.
Рассказывал он это коротко, весело — так, отдельные случаи, как будто и не придавая никакого значения своей болтовне, и рассказы свои то и дело перемежал то тягучими, то веселыми граммофонными песнями.