Нашим караванбаши[27] был плотный старик с белой бородой. С ним ехал из его же крепости один паренек, самый младший из нас, на сером красавце коне, настоящем ахалтекинце. Остальной народ из разных аулов, все молодежь. Самому старшему было не больше тридцати пяти лет.
Караванбаши вел нас с большой осторожностью. У колодцев мы никогда не останавливались на ночлег или на отдых. Колодцы эти хорошо знали иранцы и там-то всегда и подстерегали проезжих. Поэтому мы быстро набирали воды и. шли дальше, а если нам не нужна была вода, обходили колодцы стороной.
Вот раз вечером, в сумерки, остановились мы в овраге, развьючили верблюдов, пустили их на барханы. Они проголодались, накинулись на всякие колючки — янтак, сингрен, кабарчик, черетен, а ослы не отходили далеко, поблизости вынюхивали траву помягче. А как стемнело, они сами подошли к нашему кошу. Ослы, когда попадают в пустыню, становятся самыми трусливыми животными. До того боятся волков, что так и жмутся к людям, к кошу. Страх-то и научил их хитрости.
Сначала они стояли вокруг нас, смотрели, как мы грызем черствые корки хлеба, все ждали, не перепадет ли им кусок хлеба или горсть ячменя. А как мы завернулись в шубы и легли спать, так они отошли к верблюдам — воровать у них сено. А те, знаешь, как, — никогда не подпустят к своему сену. У кого сильные челюсти, так тот схватит осла за холку и отбросит вон куда в сторону. Но ослы хитрые, живо разнюхают, у кого челюсти послабее, и сразу же растащат сено.
Так и тут. Сунулись они к одному, к другому, наконец нашли верблюда послабее и стали отнимать у него сено. Как раз это был мой верблюд. Я вел двух верблюдов: одного своего лохматого нера — он-то не подпустил бы к себе ослов, — а другой был арвана[28] моего соседа. Когда я уезжал, сосед пришел ко мне и сказал:
— Ты, Ниязмурад, говорят, идешь на аргыш. Возьми и моего верблюда с кожей и всякой всячиной, поменяй на зерно. Самому-то мне некогда, я в долгу у тебя не останусь.
Я взял, конечно. Вот у него-то, у этого арвана, и начали ослы растаскивать сено. Шум поднялся. И нам уж не спится. Вылезли мы из-под шуб, глядим на ослов, шутим, смеемся.
А наш караванбаши унимает нас:
— Да тише вы! Ночью-то голоса далеко слышны. Нашли время! Надо богу молиться, чтоб как-нибудь добраться до крепости. Ведь там дети нас ждут, есть хотят…
Он богомольный был. Все молился и после каждой молитвы шептал заклинание: "Господи, сохрани нас от мук тирана и вражеского клинка", торжественно произносил "аминь" и поглаживал свою длинную белую бороду.
Старик зашептал свою молитву, а мы завернулись опять в шубы и заснули.
Незадолго перед рассветом с востока подул сильный ветер. Кустарники на барханах — саксаул, кандым — засвистели, замотались, зашелестел песок, так и начал хлестать. Луна уже спустилась к самой земле, и ее сразу же заволокло мутной, темной мглой. Верблюды повернулись задом к ветру, легли и засопели, прочищая ноздри от пыли.
На рассвете караванбаши разбудил нас:
— Ну, ребята, вставайте скорее! Теперь уж недолго нам мучиться. Один раз остановимся, отдохнем, а там уж дома будем отдыхать.
Мы быстро навьючили верблюдов и поехали. Солнце взошло. А ветер все хлестал, бил песком. Пыль стояла до самого неба. Солнце чуть маячило в мутной бурой мгле.
Кое-как взобрались мы на вершину большого песчаного холма, вдруг, прямо как из-под земли, выскочили навстречу нам семьдесят всадников — иранцы, все вооруженные. Они разделились на две части и стали нас. окружать. А нам и спрятаться некуда. Стоим на самой вершине. Что делать? В бой с ними вступать? Так они нас всех перебьют, а головы отрежут и отвезут своему хану в подарок. Такой уж тогда был обычай.
Мы уж согласны были лежать на родной земле обезглавленными трупами. Это все-таки лучше, чем попасть в плен, в рабство к чужеземцам! Мы схватились кто за ружья, кто за сабли, а караванбаши грустно посмотрел на нас и сказал:
— Не надо! Ни к чему это… Тут на торчке они все равно перестреляют нас, как ворон. Видно, нас бог наказал.
Потом посмотрел на паренька на сером коне. А тот растерялся, бедняга, хлопает глазами, сдерживает коня, и вроде как хочется ему ускакать, да стыдно бросить товарищей. А конь рвется, роет копытами землю.
Караванбаши сердито закричал на него;
— А ты, Дурды, чего стоишь? Или тебе не жалко коня и ты хочешь своими руками отдать его этой шайке? Дай ему кнута, спасай его голову, да и свою тоже!
И вот только раз свистнул кнут, конь рванулся вперед, вытянулся и полетел, как сокол, как будто и земли не касался копытами. А парень выровнял поводья, согнулся. Халат вздулся на нем пузырем.
Иранцы с двух сторон с криком кинулись ему наперерез, нахлестывая плетями коней. Они всего-то были от нас в двухстах шагах. И легко могли бы перехватить, но не серого коня. Он пролетел между ними, как камень, пущенный из пращи. Иранцы гнались, гнались за ним, потом спрыгнули на землю, воткнули в песок рогатки, поставили на них ружья, длинные, как шест, и выстрелили несколько раз. Но пока они возились с ружьями, Дурды был уже далеко-далеко. Сначала он казался черным колышком в бурой мутной пыли, потом превратился в точку и совсем пропал из глаз.
Караванбаши вздохнул и сказал:
— Ну, славу богу! Серый спас мальчишку.
И мы все радовались, потому что Дурды был единственным сыном одной рано овдовевшей женщины, и даже о себе думать перестали.
— Э, пусть будет, что будет! Что случится с головой, глаза увидят!
Иранцы повернули к нам. Впереди ехал начальник ханских слуг Али-бек — здоровенный мужик, сухощавый, с большим носом и лохматыми усами. Лицо желтое, злое, сразу видно, что любит терьяк[29]. И ручищи!.. Ну, настоящий палач!
Подъезжает он к нам и зло нахлестывает по морде своего коня. Уж очень ему досадно было, что не удалось поймать Серого. И слышим, кто-то из иранцев говорит:
— Вот это был конь!.. Как он проскочил между нами!
— Да разве это конь? Это птица! — сказал другой.
Али-бек заворочал своими красными глазами и закричал:
— Молчать, поганые! — И начал бить кнутом по головам тех, кто хвалил Серого, а потом опять своего коня. Тот, бедняга, так и взвился на дыбы и, как бешеный, закрутился под ним. А Али-бек все ярился, кричал:
— Умру с открытыми глазами, если не поймаю этого коня!
— Да, так и дадут тебе хлеба с маслом! Разевай рот шире! Зад твой никогда не коснется такого коня, — проворчал караванбаши.
Али-бек приказал связать нас. Иранцы закрутили нам руки за спины, связали веревкой, взяли наших верблюдов, ослов и погнали нас на чужбину. Мы шли и посматривали по сторонам. Я думал: "Авось Дурды уже доскакал до первой крепости, сказал про нас, и, наверно, сотня лучших всадников уже скачет к нам на выручку. Иранцы и до границы не успеют нас довести, как их уже вдавят лицом в землю".
Да и не я один, все так думали, все надеялись на это. А надежда-то плохая была. Мары остался далеко позади, а в той стороне, куда ускакал Дурды, крепость была на расстоянии двух переходов с ночевкой. Если даже Серый и выдержит, не упадет по дороге, и то он будет в крепости только в полночь. Да и Дурды-то свалится от усталости. А без него всадники не найдут дороги. И пока Дурды отдохнет, накормит Серого и выедет со всадниками в погоню за нами, иранцы уже дома будут есть жирный ханский плов, покручивать усы и хвастаться:
— Эх, и воевали же мы! Так рубили головы саблями!.. Солнце померкло от пыли из-под копыт наших коней!..
Они всегда хвастаются. И тут, хотя они и захватили в плен всего девять караванщиков без всякого боя, а все-таки будут врать и хану, и жёнам своим.
Мы, все девять человек, со связанными руками, шли позади наших нагруженных верблюдов. Я тихонько высказал свои думы караванбаши.
— Да, это ты правильно говоришь, — сказал он. — Трудно рассчитывать на помощь, но говорят: "Без надежды один сатана". Это сатане уж не на что надеяться. А мы, люди, никого не трогали, никому не сделали зла и не должны терять надежды. Бог может каждую минуту совершить чудо и выручить нас.
Но чуда не совершилось. Старик зря молился богу.
Иранцы гнали нас весь день и всю ночь, и на рассвете мы перешли границу.
Как я и думал, Дурды доскакал до первой крепости, рассказал обо всем. Сейчас же сотня сильных людей села на коней, прискакала к холму, где нас поймала шайка Али-бека. Они по следам переехали границу, подъехали ночью к крепости, но иранцы были уже дома. Что с ними сделаешь? Вот и пришлось повернуть назад. Об этом дошел до нас слух дня через два, и я поклялся:
— Умру, а рано или поздно буду перебрасывать, как арбуз, с руки на руку голову Али-бека!
Ниязмурад большими узловатыми руками снял с очага медный чайник, насыпал зеленого чаю в два небольших белых чайника с голубыми цветочками, заварил и один поставил передо мной рядом с пиалой, а из другого стал наливать себе в пиалу.
— Ну, а что же дальше было? — нетерпеливо спросил я.
— А ты пей чай!.. Торопиться нам некуда. Чай хороший! Ты вот с детства пьешь чай, а я знаешь когда узнал вкус чая? В старину-то его пили одни богачи, а бедняки воду из ручья, и то не досыта. Раз ехали мы с одним сердаром[30], остановились у колодца на отдых. Он вскипятил воду, заварил чай и мне дал чашку чаю. Вот тут-то я и попробовал впервые, что это за штука. А мне тогда было уже тридцать лет.
— Ну вот, привели нас в большую крепость недалеко от границы, загнали через скотный двор хана в другой двор с высокими стенами и глинобитными навесами. Это была, должно быть, когда-то ханская конюшня, а теперь в ней держали пленных туркмен. Когда мы вошли, одни пленные сидели, другие бродили от скуки взад-вперед. Все в цепях и с тяжелыми колодками на ногах.