Иранские ханы только и делали тогда, что посылали к нам в Туркмению свои разбойничьи шайки. Те хватали людей, уводили в плен. Хан расспрашивал, что за люди. Если это были богатые люди, то и цена им была богатая — сто, сто пятьдесят туманов, а цена бедняка не заходила выше трех туманов.
Были тогда у нас особые люди, посредники между этими ханами и нашим народом, и они действовали не во вред нам, а на пользу — старались, как бы помочь пленникам. Хан говорил таким людям:
— Такой-то ваш человек сидит в такой-то крепости в плену у меня. Хотите выкупить — платите столько-то и приезжайте, берите его.
Ну, тот извещал об этом родных пленного, те приезжали к хану и выкупали. Таким образом все иранские ханы добывали большие деньги. Кроме того, они собирали еще большие подати со своих подданных и часть оставляли себе, а часть отвозили шаху.
Если родственникам нечем было выкупить пленника, они старались захватить в плен иранца и обменять его на своего человека. А если и это не удавалось сделать, то бедный пленник годами томился во дворе хана, как забытая скотина, и погибал от голода и болезней. Цена на пленника падала иногда до полбатмана кукурузы.
Ханы занимались больше грабежами, чем земледелием. Работы для пленников не было никакой. И вот эти несчастные, истощенные, больные, которых уже никто не мог выкупить, собирались днем на солнышке и давили вшей, а вечером грелись возле печей, в которых днем пекли хлеб, рассказывали друг Другу о своих горестях, попусту мечтали о побеге и тут же засыпали, скорчившись и накрывшись лохмотьями.
Вот и нас привели в этот двор. Верблюдов и ослов наших загнали на скотный двор. Заковали нас в цепи, а колодки — не хватило их, что ли, у хана — не надели нам на ноги. Пришел высокий иранец с рыжей бородой и с такими глазищами!.. Так и сверлит ими, насквозь тебя видит. Я думал, это сам хан. А это оказался главный начальник над пленными. С ним пришел его писарь и еще какие-то люди.
Стал он расспрашивать, кто мы такие, из какой крепости, кто наши родные, богатые, или бедные. Расспрашивал ласково и старался чисто говорить по-туркменски, только не выходило у него это. Ну, мы, конечно, чтоб выкуп за нас был поменьше, говорим:
— Все мы из самых бедных бедняков.
А рыжий не верит:
— Как из бедняков? Вот вы трое из такой-то крепости. А я знаю, в этой крепости ремесленный народ — кузнецы, оружейники, медники, — богато живут. Вы не морочьте мне голову!
А я сказал ему, что я не только бедняк, но еще и сумасшедший, и заворочал глазами.
Рыжий отшатнулся и уставился на меня.
— Сумасшедший!.. Эх, эх!
И ушел. А мы пошли к пленным под навес, легли на грязную солому и от усталости сразу уснули. Вечером принесли нам в глиняных чашках, из каких собак кормят, немного вареного гороху, чечевицы и дали по чашке на четверых. Вот так и кормили, чтобы только не померли с голоду.
Пленных держали в двух дворах. Сам хан каждый день обходил эти дворы и осматривал нас, как хозяин доходную скотину.
Наутро пришел он к нам вместе с рыжебородым. Звали его Хасанали-бек. Небольшого роста, с черной подстриженной бородой, лет сорока шести. У него было четыре жены. С виду вежливый, а слуг ругал, как последний человек, самыми погаными словами. И богатый ведь был, а до того скупой, что за какой-нибудь кран[31]запарывал людей до смерти. Это нам слуги его рассказывали.
Вот он пришел, а я только что проснулся, поправляю на ногах цепи. Хан потер ладонью бороду и спросил рыжего:
— Кто же из них сумасшедший?
— А вот этот.
И рыжий показал на меня. А спросонья-то глаза у меня были опухшие, красные.
— А ведь и правда сумасшедший! — сказал хан. — Вон какие глаза-то… Надо его стравить с нашим сумасшедшим. Посмотрим, кто кого одолеет. Потеха будет!
"Ах ты свинья! — думаю. — Стравливаешь сумасшедших, чтоб они перегрызли друг другу горло! И это потеха твоя?"
С тех пор так все и звали меня Сумасшедшим.
Скоро нашего караванбаши выкупили родные, выкупили и других наших товарищей. Из девяти человек осталось нас двое — я да еще один бедный парень лет двадцати. У нас на выкуп не было никакой надежды. Братья мои были моложе меня и не могли заплатить за меня даже полтумана, а родные моего товарища были еще беднее. Так мы и остались с ним в ханском дворе.
А во двор то пригонят сто, двести пленников, теснота, негде лечь, а то все опустеет, только двое-трое бродят, звенят уныло цепями.
Вот раз узнали мы от ханских слуг, что Хасанали-бек собирается к Наср-Эддину-шаху и, чтоб похвастаться перед ним, будто бы он самый храбрый из всех ханов, хочет отвезти ему в подарок один вьюк золота и серебра, одну большую туркменскую голову и самого быстрого туркменского коня. А у геоктепинцев был тогда такой конь Дордепель, знаменитый конь, славился на всю Туркмению. Вот Хасанали-бек и обещал тому, кто поймает и приведет ему этого коня, дать много золота, много скота и сделать его начальником над всеми своими слугами.
Тот самый усач Али-бек, который взял нас в плен, сказал хану:
— Хан-ага, лучше меня никто этого не сделает. Если не силой, то хитростью добуду коня и приведу его к тебе.
И он будто бы уехал добывать Дордепеля. А меня такая тоска взяла.
"Эх, думаю, да неужели же наш Дордепель достанется этим палачам — Али-беку и хану? Да как бы и моя-то голова не досталась им. Я сам большой, и голова у меня большая. Вот и отрубят ее! А может быть, это только слухи одни…"
Но слухи оправдались. Али-бек и в самом деле уехал ловить Дордепеля, а на другой день в самую жару, в полдень, вывели нас всех со двора. Нас было человек двести. Выстроили в ряд. И вот идет хан со своими слугами, высматривает — у кого самая большая голова. Жара была, а меня в озноб кинуло. Но хан прошел мимо меня и выбрал голову одного здоровенного туркмена. Сказал что-то слугам, должно быть то, что надо будет отрубить голову вот этому человеку и положить в хурджин, когда Али-бек приведет Дордепеля, и ушел. А нас опять загнали во двор.
Мы собрались вокруг этой "большой головы", как собираются, по нашему обычаю, только вокруг того, кто сделал большое дело или проявил неслыханную храбрость. Голова у него, и правда, была, как котел, здоровенная! Другой такой я никогда не видал. И сам он был настоящий богатырь. Лицо смуглое, круглое, усы и борода подстрижены. На лбу длинный шрам от сабли, и на правой щеке большое родимое пятно. Его так и звали потому — Менгли[32]. От шрама он казался сердитым и неустрашимо храбрым. А глаза у него были бараньи — кроткие, и он сначала показался мне вроде как придурковатым.
Мы волнуемся, говорим ему:
— Спасайся как-нибудь! Ведь завтра же тебе отрубят голову.
А он спокойно грызет себе черствую корку хлеба, как будто и не об его голове идет разговор.
— А чего спешить и зря волноваться? Есть пословица: "Подбрось яблоко, пока-то оно упадет на землю, о боже!" Все переменится. Пока коня не приведут, голову не отрежут. А там, дома, у нас на родине, нет такого коня, чтоб можно было подойти к нему, отвязать от кола и привести сюда. Там тысячи соколов машут крыльями и не подпустят к себе ворону. А если приведут коня, тогда и подумаем, как спасти мою голову. "Общими усилиями и плешивую девку замуж отдадим".
Он говорил тихо, лениво, а голос у него был такой же грубый, как и он сам. Он сказал это, вытащил из-за пазухи корку хлеба и стал жевать.
— Вот вы говорите: "Спасайся!" А как я могу спастись? Вы можете мне это сказать? С цепями и колодкой разве я перелезу через стену? Да если бы и перелез… Ну, я спасусь; так кому-нибудь из вас отрубят голову.
Мы призадумались: что делать? Проговорили до вечера и легли спать под навесом. Я лежал как раз посредине, возле столба. Светила полная луна. Дул холодный ветер с гор. И от холода, а главное, от дум, не спалось мне как-то. Я привстал, сижу, смотрю на луну.
Вдруг кто-то звякнул рядом цепью и положил мне руку на плечо. Смотрю, это Менгли.
— Что, Сумасшедший, не спится?
— Да, Менгли-ага, думы сон отгоняют.
— И мне что-то не спится, — сказал он и сел рядом со мной.
Долго мы сидели с ним, и он рассказал мне про свою жизнь. Ему тогда был сорок один год. В молодости он батрачил у одного ахуна, научился у него немного читать и писать, побывал с ним в Мекке, Медине. Потом ахун помер, и Менгли нанялся в пастухи к богатому человеку. Ну, а пастухи в старину были и воинами. Менгли не раз приходилось сражаться с шайками иранских и хивинских ханов, защищать стада. Вот от этих-то битв у него и остался шрам от сабли.
Иранцы не раз уводили его в плен, но хозяин его и не думал выкупать, выкупали его собственные ноги. Он бежал из плена, бежал раз из тюрьмы хивинского хана. По бедности до тридцати пяти лет не мог жениться. Потом женился на дочери бедного пастуха. У него было два маленьких сына и недавно родилась еще дочка. А тут хозяин послал его на мельницу смолоть два верблюжьих вьюка пшеницы. Только он выехал из песков Каракумов, наскочили на него разбойники Хасан-али-бека, связали и увели в плен.
Я слушал его, и у меня сердце горело.
"Эх, бедняга, думаю, а теперь тебе голову отрубят, и останутся твои дети сиротами".
А он спокойно сказал:
— Ну, давай спать! Ложись и ни о чем не думай! Завтра подумаем.
И побрел к себе короткими шагами так ловко, так тихо, что ни разу не брякнула ни цепь, ни колодка.
— Не скучно тебе слушать? — спросил вдруг Нияз-мурад. — Старики — болтливый народ…
Я испугался, что он закапризничает и перестанет рассказывать, и даже вскрикнул:
— Нет, нет! Как же может быть скучно, когда это жизнь моего народа? Я не знал, не слышал об этом и, если бы не ты мне рассказывал, никогда бы не поверил, что все это было. Это очень интересно!
— А интересно, так слушай про нашего знаменитого коня Дордепеля!.. За два года до того, как я попал в плен, весна у нас была дождливая. Трава выросла зеленая, высокая, выше колена, особенно у подножия Копет-Дага. Богачи наши — баи — всегда пасли скот в Каракумах, подальше от Ирана, а тут реши