А старики — человек шесть — и самые молодые, вроде меня, остались пока на месте сторожить, а если понадобится, броситься на подмогу пешим.
Сидим, прислушиваемся, дрожим от нетерпения и тревоги и вдруг слышим — в самом центре иранского лагеря, где у них развевалось знамя, поднялся шум и кто-то выстрелил несколько раз. Пошла, должно быть, драка. Старики теребят бороды, то вскочат, то сядут. А больше всех волновался начальник пеших — всю землю около себя руками разрыл.
Но вот шум понемногу затих, стали возвращаться наши, и кто коня привел, кто мула, кто пленного, кто шемхал[35] притащил — никто не пришел с пустыми руками.
— Все вернулись? — спросил старик начальник.
Все вернулись, кое-кто тяжело был ранен, но на это тогда не обращали внимания. Без крови боя не бывает.
В лагере иранцев скоро опять все стихло.
Конники наши сделали еще вылазку и тоже привели пленных. Пленные поникли от страха и все твердили:
— Мы бедные люди. Что прикажет хан, то и делаем. Если бы не пошли воевать, он повесил бы нас.
Только один усач задиристый попался. Начальником он, что ли, был, не знаю. Но он все грозил нам:
— Войско шахиншаха непобедимо. Джапаркули-хан привел шестьдесят тысяч человек. Он вам покажет! Он сожжет ваши кибитки и как ударит из всех пушек, так разверзнется земля и ваши беременные жены скинут.
Один из наших ударил его прикладом и сказал:
— А ты не пугай нас! Войска твоего шахиншаха мы не раз уже видели.
Наутро мальчишки окружили этого пленного и начали показывать ему руками: теперь тебе наш начальник отрежет твою усатую голову, наденет на пику и пошлет твоему хану. Так этот грозный храбрец заплакал, заревел, как баба. А ребятишки долго потешались, дразнили его.
Джапаркули-хан, видимо, обозлился, решил идти напролом и уничтожить наш кош. После полудня он разделил свое войско на две части и двинулся на нас с двух сторон. Наши стрелки тоже разделились на две части и залегли за барханами встречать врага. Лежали по двое: один заряжал ружья, а другой стрелял. Женщины в чугунных казанах плавили свинец и делали пули. А ребятишки подносили стрелкам порох, пули.
Притаились стрелки и близко подпустили иранцев. А те прут на нас всем скопищем, впереди на конях, на мулах, а позади пешие. И все что-то кричат во все горло. И только они подошли к барханам, как прямо у них под носом затрещали выстрелы, и все дымом заволокло. Наши сразу же убили их командиров, которые ехали впереди. Кони и мулы шарахнулись назад, на пехоту. Началась у них кутерьма, свалка. А стрелки наши бьют и бьют.
Лошади и мулы иранцев мечутся без седоков с распущенными уздечками. Иранцы уже и стрелять перестали, только гоняются за конями и мулами, чтоб поскорей поймать да удрать.
Но тут выскочила наша конница. А наши туркменские кони, даже самые плохие, всегда бросали в дрожь иранцев. От них не убежишь, не ускачешь. Они летели как пули. Сабли сверкали, то опускались, то поднимались. Началась резня, страшно вспомнить. А стрелки все стреляют, помогают конникам.
Туркменские кони догнали и смяли иранских. Много иранцев полегло на поле боя, а остальные отошли на старое место. Джапаркули-хан совсем разъярился, собрал войско, опять погнал на нас и опять ничего не мог с нами сделать, потому что у нас было очень выгодное положение. Мы прятались за барханами, а они шли по степи напролом.
Так и прошел этот день. Наступила ночь.
Иранцы не умеют ночью воевать, а нам что день, что ночь — все равно. Ночью-то для нас даже лучше. И наши опять сделали вылазку, не дали иранцам спать и вернулись с добычей и с пленными.
А на рассвете смотрим — далеко за лагерем иранцев показались три человека и над ними знамя, не то красное, не то черное, издали-то не разберешь. Ну, сразу весь наш народ высыпал на барханы. Видим, знамя-то вроде как не вражеское, а наше, красное. Тогда у нас были красные знамена. У каждого храброго начальника конного отряда было небольшое шелковое знамя, а большое только у выборного хана. К концу древка была прибита вырезанная из жести рука с пятью пальцами.
— Да ведь это знамя Кара-батыра! — крикнул кто-то.
Кара ли батыра, нет ли, но только нам ясно стало, что гонец наш доскакал до крепости и вот к нам пришли на выручку. Правда, Мулла Кути не поверил:
— Не может быть, чтоб Дордепель так быстро доскакал до крепости. И птица не успела бы долететь.
А хозяин Дордепеля только усмехнулся и не стал с ним спорить.
Взошло солнце, и показалось еще одно знамя. И под этим знаменем ехало около двух тысяч всадников. Вот вдруг блеснули на солнце их кривые сабли, и всадники стремительно понеслись прямо на иранцев. Те не успели повернуть пушки и установить ружья на треногах, как сабли уже опустились на их головы. Всадники много порубили иранцев и так же стремительно повернули назад, отскакали чуть дальше, чем на выстрел, спешились и опять подняли знамя.
— Это Дяли-батыр! — закричал наш народ. — Это его хватка!
Я уже много до этого слышал про Дяли-батыра. Он всегда вот так же быстро наскакивал на врага и так же быстро отходил. И у него в отряде были такие кони, что иранцы даже и не пытались их догонять. А теперь я сам увидел это своими глазами.
Тут показалось знамя Овез-батыра. Овез-батыр ехал впереди своего отряда, въехал на бархан, посмотрел на иранцев и спустился с отрядом в низину.
Наконец показалось большое знамя с кистями. Это прискакали Мурад-сердар и Чопан-батыр. Они привели с собой четыре тысячи всадников, встали против иранцев и воткнули знамя в вершину высокого бархана.
Джапаркули-хан, как увидел, что съезжаются наши отряды один за другим, приказал трубачам трубить сбор и стал готовиться к бою.
А двое наших всадников воспользовались тем, что все вражеское войско стянулось в одно место, и поскакали к Мурад-сердару узнать, о чем он совещается с батырами, и договориться действовать сообща — они с фронта, а мы с тыла.
Еще до полудня началось наступление. Всадники Дяли-батыра и еще двух батыров со знаменами двинулись на запад мимо песчаного мыса, врезавшегося с пастбища, на левый фланг и полумесяцем охватили тыл противника. Отряд Овез-батыра остановился прямо против мыса. К нему присоединились всадники из нашего аула. Это был правый фланг.
А Мурад-сердар и Чопан-батыр должны были ударить прямо в лоб, в центр вражеского войска.
Джапаркули-хан, видно, растерялся. Захлопали его пушки, зембиреки, ружья, да все без толку. А в это время Дяли-батыр с отрядом выскочил оттуда, откуда его и не ждали, налетел на иранцев, и пушки их замолчали.
Потом с правого и с левого фланга и Мурад-сердар с Чопан-батыром ринулись в атаку, и начался рукопашный бой. Крик, вой поднялся, залязгали сабли, искры от них полетели. Мулы лягаются, ревут. И все закрутилось! Такая пыль поднялась, как будто смерч налетел! Изредка слышались пушечные выстрелы.
Эта страшная битва длилась около трех часов. Наконец Джапаркули-хан бросил свою палатку и пустился наутек, а за ним и все его войско. Знамя шахиншаха с золотым львом наши изрубили в куски и затоптали конями.
Джапаркули-хан далеко ускакал и уж радовался, должно быть, что спас свою жизнь, но наши туркменские кони резвее, выносливей были, и наши конники перерезали ему путь. Пришлось тому вернуться назад к своему отступавшему войску. Наши окружили их со всех сторон, рубили, рубили, а когда стемнело, Джапар-кули-хану все-таки удалось как-то вырваться и ускакать в Иран.
Он погубил свое войско и, говорят, так боялся гнева шаха Наср-Эддина, что до самой смерти не показывался ему на глаза, все прятался где-то.
Войны без крови не бывает. Конечно, и наших храбрецов погибло немало, но за нашего одного убитого Джапаркули-хан заплатил сотней убитых. Это я правду тебе говорю, сам видел своими глазами. Да сколько их в плен еще попало! И не сочтешь!
Вот как воевали в старину. И если мы побеждали, так только потому, что у нас были прославленные текинские кони. Они-то и выручали. На клячу посади хоть самого большого батыра, что он сделает? Сразу изрубят его. А на текинском коне он как ветер. Налетит, ударит — и поди поймай его! Вся сила в коне. Ну, и народ наш, конечно, был искусным наездником, умел ездить, умел рубить саблей. Ружья-то тогда шомпольные были, когда-то его зарядишь, а саблей махнул — и нет головы.
Не будь у нас хороших коней, да не будь наши люди такими наездниками, Джапаркули-хан сразу бы разгромил весь наш кош, детишек порубил бы, а нас и скот наш угнал бы в Иран. Да не вышло у него. Выручил нас Дордепель, и с тех пор он прославился на всю Туркмению.
А через два года после этой резни попал я в плен, и Али-бек задумал поймать Дордепеля и уехал к нам в Туркмению.
Только давай выпьем по чашке чаю, а потом уж буду досказывать.
Ниязмурад налил чаю и, сдвинув брови и вытянув губы, стал шумно пить.
— Ну вот, уехал Али-бек, а мы сидим во дворе, ждем, что дальше будет. Менгли дня три почему-то не подходил ко мне, не разговаривал. На четвертый день в полдень сидел я возле забора в тени; смотрю, Менгли, лениво передвигая ноги в цепях и в колодке, идет ко мне из-под навеса. И мне показалось, что он улыбается. Хотя у него такое было лицо, что и не разберешь — то ли он радуется, то ли горюет.
Подошел, сел рядом со мной.
— Сидишь, Сумасшедший?
— А что же мне делать, — говорю, — как не сидеть?
— А я знаю, что делать, — сказал он, вытянул ноги и уставился на колодку и цепи. — Помнишь, я говорил: "Подбрось яблоко, пока-то оно упадет, о боже!" Все изменится! И верно. Али-бек там и остался.
— Где там?
— Фу-ты!.. Посмотри ты на него!.. Куда уехал, там и остался. Как ни хитри, ни воруй, а когда-нибудь да попадешься. Вот и Али-бек сидит сейчас, вроде нас, в крепости и любуется на колодку и цепи. Кто ездил с ним, все вернулись, один он попался.
Менгли засмеялся.
— Я еще не знаю, как это он попался. Говорят, Хасанали-бек подозревает двоих. Один был проводником Али-бека и оказался будто бы изменником. А другой — старший солдат хана. Они будто бы оба ненавидели Али-бека и подстроили это дело. Хан хочет повесить их нынче вечером. Ну, теперь-то моя голова еще подержится на плечах.