И он опять засмеялся.
— А с конем-то как? — спрашиваю я. — Не поймали они Дордепеля?
— Фу-ты!.. Послушай, что он говорит!.. Да разве отдадут им в руки такого коня? Он дома крутится себе вокруг своего кола и ест траву. Потому-то я и не беспокоюсь за свою голову.
Потом он посмотрел вокруг, не подслушивает ли кто, и тихо сказал:
— Бежать нам надо. Нас с тобой некому выкупать, нет у нас ни храбрецов с острой саблей, ни богатых родственников с большими деньгами. Сами о себе должны позаботиться. Пока мы еще не обессилели от голода и не настали еще холода, надо бежать, иначе этот двор станет нашим кладбищем. Подохнем мы тут с голоду.
Я обрадовался и подумал: "Значит, он нашел способ бежать без всякого риска". Но это было не так.
Менгли опять посмотрел вокруг и зашептал:
— Только никому ни слова об этом! Самый лучший твой друг может узнать об этом только тогда, когда мы уже выйдем за ворота крепости. Видишь, сколько во дворе народу? Поди разбери, кто тут пленный, а кто шпион хана. Чтоб убежать, нам придется убить одного караульного, двоих связать. Мы перелезем сначала в скотный двор, оттуда мимо глинобитных домиков проберемся осторожно к воротам крепости. Привратник — свой человек, но мы вроде как насильно заставим его открыть нам ворота, а потом свяжем.
Этот план, как оказалось потом, придумал не сам Менгли, хотя и была у него голова с котел, а старик привратник, хороший человек. Менгли-то мне ничего об этом не сказал, я уже потом догадался.
А привратник этот был вот какой человек. Когда-то в молодости, когда у него были кое-какие деньжонки, он купил осла, нагрузил на него хурджин с кишмишом, орехами, горохом, зеркальцами, гребенками, иголками, всякой мелочью и ездил по Туркмении из крепости в крепость и выменивал на шерсть, на кожу, на разные товары, возвращался в Иран и продавал на базаре.
Таких мелких иранских торговцев в старину много бродило по Туркмении, и туркмены не обижали их, даже в гости к себе приглашали. Вот тогда-то Менгли и познакомился с этим привратником. Он не раз ночевал у отца Менгли. А потом пришла старость, и ему уже не по силам было путешествовать, и он стал ходить к Хасанали-беку, дарить ему подарки и просить взять его на службу. Ходил, ходил, наконец хан взял его в привратники. Он как-то зашел к нам во двор, увидел среди пленных Менгли, узнал, что хан хочет послать его голову шаху Наср-Эддину, и задумался: как бы это его спасти? И придумал.
У ворот нашего двора каждую ночь караулили двое солдат — один одну ночь, другой другую. И один был худой, тощий и какой-то болезненный. Он всю ночь не спал, все тянул песню. А другой, красномордый, плотный, с рыжей бородой, крашенной хной, — плохой был служака. Сядет у ворот, обнимет ружье, опустит голову, и не слышно его, то ли спит, то ли думу думает.
Вот Менгли мне и говорит:
— Надо завтра бежать. Тощий сегодня караулит, а рыжий завтра будет. У рыжего-то стреляй под самым ухом из пушки шаха, он все равно не проснется. А потом он караулит не с одним ружьем, а еще и с саблей. Нам оружие пригодится, а то у меня всего один нож, а у тебя нет ничего.
Я посмотрел на свои ноги в цепях, на ноги Менгли в цепях и в колодке и сказал ему:
— Да как же мы с таким грузом перелезем через такие высокие стены?
Менгли засмеялся:
— Э, завтра увидим… Только держи язык за зубами! Завтра, как стемнеет, жди меня вот тут в углу.
Он встал и опять, лениво волоча колодку, пошел под навес.
Вечером Хасанали-бек повесил двоих, ездивших вместе с Али-беком ловить Дордепеля, и сказал:
— Пусть Али-бек до самой смерти сидит в плену! Я его выкупать не стану. А если вернется как-нибудь сам, я повешу его, как этих негодяев.
Уж очень досадно ему было, что не удалось поймать Дордепеля.
Всю эту ночь и весь следующий день я только и думал о побеге. И то радовался, что наконец-то вырвусь на волю, а то страх нападал: как я вырвусь в цепях-то? И с нетерпением ждал вечера.
Стало темнеть. Все пленные улеглись по своим местам. Я тоже лёг. Когда заснули все, я встал, прошел в угол двора, жду Менгли. А темно, ничего не видно. Вдруг зашуршал песок, смотрю — возле меня Менгли, и на ногах у него ни цепей, ни колодок. Шепчет: "Садись скорей, вытягивай ноги!"
Я подхватил, цепи, чтоб не гремели, сел. А Менгли зашарил рукой по цепи, потом низко наклонился, посмотрел и крякнул:
— Эх, ну что ты будешь делать? Цепь-то на тебе от коня или мула, а у меня ключ от цепей для пленных.
У меня сердце так и заныло.
"Ну, думаю, все пропало! Теперь он один убежит, а я так и сдохну в этом дворе".
А он не убежал, нет! Склонил свою голову, думает.
— Разве обвязать ее кушаками, чтоб не гремела, положить на камень и разбить? Да нет, нельзя, всех разбудишь.
И вдруг вытащил из кармана нож и начал ковырять замок. Замок щелкнул и открылся. Я снял цепи, вскочил и от радости ног под собой не чую. И уж непривычно как-то без цепи-то.
Менгли подкрался на цыпочках к воротам, посмотрел и отошел. Опять подошел и посмотрел, опять отошел и зашептал:
— И что этому рыжему ослу не спится нынче? Сидит, ковыряет ружьем землю.
На меня опять страх напал. Мне уж казалось, что вот-вот и рассветать начнет; но до рассвета далеко еще было.
Менгли постоял немного, заглянул в щель ворот и махнул рукой:
— Заснул, храпит, как свинья! Подождем немного, пусть разоспится покрепче.
Вдруг звякнула цепь, кто-то проснулся под навесом. Мы сразу прижались к забору. Это пленный вышел по своим надобностям, постоял немного и опять ушел под навес.
Менгли засучил рукава, затянул потуже кушак, заткнул за него полы чекменя и нож, скинул старые чокои[36]и побежал к воротам. С разбега прыгнул и, как кошка, залез на забор, сел верхом и стал высматривать, куда лучше слезть. За забором был низкий сарай. Он сполз на него, слез по столбу на скотный двор. Мулы, овцы испугались, подняли шум. Менгли спрятался между ханских быков. Но рыжий ничего не слышал, крепко спал.
А я стою перед забором и так разволновался — не могу залезть. И тут я вспомнил, как, бывало, вечером в крепости соберутся парни лет двадцати — двадцати пяти, поставят на самую высокую стену папаху и по очереди разбегутся и без помощи рук прыгают на стену и сбивают ногой папаху. Раньше я считал это пустой забавой, а тут, как Менгли перемахнул через стену, я понял — нет, это не пустая забава, нужное дело.
Я подошел к воротам, смотрю в щель — Менгли стоит уже над рыжим, а рыжий обнял винтовку, храпит. Менгли воткнул в него нож, он всхрапнул раз, и все стихло. Менгли вытащил у него из кармана ключи от двух ворот, снял с него саблю, прицепил к своему кушаку, ружье — на спину, отпер замок, чуть приоткрыл тяжелые дубовые ворота, чтоб только мне пролезть и чтоб скрипу не было, и сказал:
— Может быть, у тебя тут друг какой остается? Скажи ему, пусть бежит с нами. Там на скотном дворе кони есть, хоть и плохие, да мы ускачем.
Я побежал под навес, растолкал того парня, с которым мы все время вместе сидели, сказал ему. Он чуть не ошалел от радости. Вскочил — и к воротам. Менгли снял с него цепь, потом зашел под навес, разбудил своего соседа старика:
— До свиданья, ага, будь здоров! Мы уходим. Если хотите, и вы все можете уйти. Ворота открыты. Вот тебе ключ от цепей. Буди народ!
И рассказал ему, куда надо бежать и что в хлеву много лошадей, на всех хватит.
Он надел свои чокои, и мы втроем пошли на скотный двор, выбрали трех коней, какие получше, вывели на улицу и поскакали к воротам крепости.
Старик привратник спал в какой-то конуре у самых ворот. Менгли слез с лошади, постучал в дверь.
— Куламали-ага!
— Ха, это ты, Менгли? — послышался глухой голос, и из конуры, как из дыры какой, согнувшись вдвое, вылез высокий седобородый старик и неторопливо, степенно поздоровался с Менгли.
— Ну, сделано дело?
— Да, рыжего пришлось зарезать.
— Ну и хорошо! — спокойно сказал старик. — Он был большим мерзавцем! Сколько народу от него погибло на виселице. Это наушник хана!
Потом он вернулся в свою конуру и вынес хурджин с хлебом и сыром.
— Возьми, Менгли! Пригодится в дороге.
Открыл ворота и пошел впереди нас. Он быстро ходил. На расстоянии голоса от крепости стояла у арыка мельница. Мы остановились около нее, поблагодарили Куламали-ага за то, что он спас нас, сказали, что никогда этого не забудем и когда-нибудь отблагодарим не одними словами. И мы с Менгли слезли с коней, схватили его за руки и стали вязать, а он кричит и вырывается.
Парень, которого мы взяли с собой, не знал, что так надо было сделать, чтоб хан наутро не повесил Кулам-али, и закричал на нас:
— Да разве так делают туркмены! Это же подло!..
Чуть не испортил все дело.
— Молчи, если ничего не понимаешь! — сказал Менгли. — Вяжем — значит, надо.
Мы связали Куламали, заткнули ему рот платком, но не очень туго, втолкнули в мельницу, а там в углу спал мельник. Менгли разбудил его пинком и закричал:
— Вставай, свинья!
Тот вскочил, дрожит от страха.
— Вяжи ему руки! — приказал мне Менгли, а сам вытащил из-за кушака нож, вытаращил глаза, схватил за шиворот старика привратника и закричал грубым голосом:
— Я отрежу голову этой сторожевой собаке хана! Вынь у него изо рта платок. Пусть он кричит теперь, сколько хочет!
И такое страшное, такое зверское лицо стало у Менгли, что я подумал, что он в самом деле озверел и хочет отрезать старику голову. Он ведь всегда мне каким-то придурковатым казался. Я схватил его за руку, уговариваю:
— Брось! Что ты делаешь? Ведь это большой грех отрезать голову человеку.
Куламали уже без платка во рту повалился в ноги Менгли и стал умолять пощадить его, старика. А Менгли размахивал ножом и кричал:
— Пощадить!.. Твой хан взял голову моего отца, а я взамен возьму твою голову и голову хана и положу вам обоим на животы жернова!