Сахи встретил жену с детьми и завернул осла во двор брата. Когда кочевка въехала во двор, из кибитки вышла Акгуль-эдже, посмотрела на невестку, на внучат и спросила:
— А куда же вы дели мою любимицу, мою Айгуль? Неужели бросили в Афганистане?
Жена Сахи заплакала навзрыд и, омыв слезами почерневшее от солнца, высохшее от нужды и горя лицо, прошептала:
— Нет ее… умерла наша Айгуль…
Да, умерла, и не одна Айгуль! Жена Сахи родила на чужбине еще пятерых детей, а живы остались только двое — девочка и мальчик.
— Ну, хорошо, что хоть эти остались, — старалась утешить невестку Акгуль-эдже, хотя сама еле сдерживала слезы — так ей жалко было свою первую внучку, свою любимицу Айгуль. — Пожили бы еще немного в вашем Афганистане, и этих бы потеряли. Сахи был молод и глуп, а отец-то твой чего испугался, чего он сбежал из аула? Наслушался сказок баев… Или он думал, что тут уж для него не осталось куска хлеба? Ведь он же работал, хорошим был пастухом. А теперь что плакать. Надо было раньше думать.
И Акгуль-эдже ласково обняла пятилетнего внука, который сидел на осле и большими черными глазами смотрел на нее, как на чужую сердитую старуху.
— Ну, а ты чего же стоишь? — сказала она Сахи. — Сними с осла свое тряпье, брось в старый дом да принеси скорее воды. Напьемся чаю, выкупаем ребят и будем обед готовить.
У Сахи словно гора свалилась с плеч. Он проворно снял сына с осла, бросил тряпье в старый дом и пошел за водой.
Когда пили чай в кибитке, Сахи сказал матери:
— Что же мне делать-то? Сапа не разговаривает и не глядит на меня… А мне где-то надо поселиться. Нельзя же под открытым небом…
— А вот старый дом… Он сейчас у нас вроде сарая, складываем в него всякую рухлядь. Обмажь его глиной внутри и снаружи, побели и живи. Это минутная работа. Разве можно говорить: "Что мне делать?" — когда ты здоров и у тебя есть руки? Работать надо.
— Работы-то я не боюсь… Но что скажет Сапа?
— А что может сказать Сапа? Ведь ты же не будешь требовать, чтоб он поселил тебя в новом доме? Этот дом он сам себе заработал. От отца-то остался один вот этот старый домишко — и ничего больше.
— Конечно, какой же может быть спор? — сказал Сахи. — Я не такой бессовестный. Но, видишь ли, раз я ушел тогда из аула, — значит, отказался и от старого дома. Вот в чем дело-то…
Акгуль-эдже задумалась, помолчала немного и сказала:
— Это хорошо, что ты понял свою ошибку. Если бы ты не был тогда таким дураком, теперь и у тебя был бы такой же новый дом, как у Сапа, и все было бы… Но что же горевать об этом? Будешь хорошо работать, и у тебя все будет. А пока живи в старом доме.
В тот же день Сахи замесил глину, быстро отремонтировал дом, построенный еще прадедом, и поселился в нем с семьей.
Сапа, вернувшись вечером с поля, видел, как Сахи обмазывал снаружи старый дом глиной, а жена его укладывала детей спать в доме на полу, и прошел мимо, ничего не сказав. Только утром на другой день хмуро спросил мать:
— А где же мы будем складывать дрова? Ты что-то стала щедрой, как Хатам-Тай[43]. Он тогда не пожалел ни тебя, ни меня, бросил нас и унес с собой последнюю лепешку. Он никакого права не имеет теперь жить в старом доме.
— Ах, сын мой! — с волнением сказала Акгуль-эдже. — Как же я ему скажу: "Не живи", когда его ребятишки зовут меня бабушкой? И они такие хорошие, ласковые, прыгают ко мне на шею!.. И он не хочет тут жить. Он сам сказал, что не имеет права на этот дом. Он не бессовестный, нет! Но куда же ему деваться с детишками? Пусть живет!
Сапа ничего не сказал и ушел на работу.
Как и все вернувшиеся на родину, Сахи получил в аулсовете муку, материю, обувь для всей своей семьи — и воспрянул духом. Так как Сапа встретил его очень сурово, он думал: "Уж если так встретил брат родной, что же со мной сделают чужие люди, советская власть?.." И с тревогой со дня на день ждал сурового возмездия. И вот, вместо возмездия, советская власть поддержала его, оказала ему помощь. Да, эти люди в аулсовете поняли, что он покинул родину не по злобе, а по глупости, и простили его и бранили только подлых баев, которые жестоко обманули его.
Сахи почувствовал, как все тело его внезапно налилось силой, и рвался к работе.
Как-то вечером он сказал матери:
— Все, кто вернулся со мной, вступают в колхоз. А мне как быть?
— Как быть? Вступить в колхоз и работать, — ответила Акгуль-эдже. — Если других принимают, и тебя примут. Надо вступить… Жизнь и счастье народ нашел только в колхозе.
— Да, но как же Сапа? Он председатель, он не примет меня, да еще и опозорит перед народом. Он не хочет, чтоб я тут оставался.
— А ты не бойся! Ты не бай, не кулак и не чиновник эмира, ты батрак, а батраков всех принимают. Сапа обидно, конечно, что родной его брат поступил так нехорошо. Ты ушел на чужбину, он был мальчишкой, а воевал с белыми бандами, голодал, мучился и все-таки добился счастья. На его месте ты бы тоже не радовался, если бы он пришел сейчас из Афганистана… А ты вот что… Когда будут принимать тебя в колхоз, ты пойди с Черкезом. Он хороший человек, он поддержит тебя.
Акгуль-эдже и Сахи сидели возле кибитки на солнце. Дул легкий весенний ветерок. По небу плыли серебристые облачка.
К ним подошла жена Сахи с девочкой на руках. Увидев Акгуль-эдже, девочка запрыгала, вытянула ручонки и всем телом потянулась к бабушке.
Бабушка заулыбалась, зацокала языком, встала и взяла внучку на руки.
— Ну что ж, я так и сделаю, — сказал Сахи и тоже встал.
Он не привык сидеть без дела, взял ведро с глиной и пошел чинить забор.
В правлении колхоза "Коммуна" за столом, покрытым красным сукном, сидели Сапа, члены правления и бригадиры. Перед ними, у стены, сидели на скамейке бородатые тощие старики, вернувшиеся из Афганистана.
Секретарь правления, перебирая пачку заявлений, лежавших перед ним на столе, сказал:
— Из тридцати заявлений нерассмотренным осталось только одно — заявление Сахи, тоже о приеме в колхоз…
— Как одно? — хмуро прервал его Сапа. — А где же заявление вон того отца? Разве он не подавал?
Сидевший в углу седобородый старик в рваном халате и с длинным посохом в руке забеспокоился, встал и сказал:
— Как не подавал? Подавал. Вы уж не забудьте меня, пожалуйста, сыны мои! Я хочу работать…
Секретарь порылся в бумагах.
— Верно, есть. Вот что он пишет: "В колхоз "Коммуна" от Клыча, сына Курбана… Прошу принять меня в колхоз. Я по дурости своей ушел из аула в Афганистан, прожил там двенадцать лет хуже собаки, отощал, обессилел. Вы ведь сами видели, каким я пришел оттуда. И теперь вся моя надежда только на вас. Примите, пожалуйста. А работать я могу. Что скажете, то я и буду делать…"
— Так… Хорошо, что ты понял свою ошибку, — сказал Сапа, ласково посматривая на старика. — Только ты напрасно думаешь, что колхозник все равно что батрак, что ему скажут, то он и делает. Нет, колхозник-то и есть хозяин колхоза. Он сам соображает, что надо делать и как лучше сделать, и говорит об этом на собрании. Если он предложит что-нибудь дельное, народ одобрит и сделает все, что он скажет. И тех, кто подсказывает нам, что надо сделать, мы больше всех уважаем. У нас так в колхозе. Так ты понял свою ошибку?
— Ах, сын мой, поймешь, когда все потеряешь. Ведь у меня теперь ни кибитки, ни осла, ни одежды. Еле дотащил сюда тело с душой. Да ведь Сахи, брат твой, с нами пришел. Он же рассказывал тебе, как мы там жили?
Сапа сразу нахмурился и спросил:
— Кто еще будет работать из твоей семьи? Или ты один?
— Все будут, если найдется работа. Семья у меня большая, разве один прокормлю?
— Работа всем найдется, только бы не ленились. Ну как, примем? — спросил Сапа, обращаясь к бригадирам и членам правления.
— Конечно, примем, — сказал один из членов правления. — Он всю жизнь батрачил.
В это время в правление вошел Черкез, а следом за ним Сахи. Черкез сел за стол рядом с бригадирами, а Сахи робко присел возле двери и, опустив голову, стал нервно крутить в руках лист тутовника, который он сорвал по дороге в правление.
— Вот заявление Сахи, — сказал секретарь правления, передавая помятый клочок бумаги Сапа.
Сапа сдвинул брови и сказал:
— Вот он сам пришел. Полюбуйтесь на этого труса. Он испугался, как бы Амударья не пошла вспять, выпросил у голодной матери последнюю лепешку и удрал, бросил мать на произвол судьбы. А вот теперь он узнал, что такое афганский кнут, настегали его там, он и пришел сюда и хочет примазаться к нашему казану, чтоб набить себе брюхо. Судите сами, стоит ли принимать такого?
— Стоит, — сказал Черкез, порывисто встав со скамейки. — Он ушел от нас не потому, что был врагом советской власти. Он и понятия не имел, что такое советская власть. Ведь он же был безграмотным, забитым батраком. Его одурачили эти подлецы баи. Если мы приняли сегодня в колхоз таких же, как он, почему же нам не принять его? Дайте мне его в мою бригаду! Я дам ему участок, и вы увидите — он искупит свою вину честным трудом.
— Верно, верно говорит Черкез! — поддержали Черкеза бригадиры и члены правления. — Надо принять и Сахи!
И Сахи приняли в колхоз.
На другой день, когда багровое солнце чуть показалось над горизонтом, он уже усердно работал на отведенном ему участке.
Сахи вырос в поле с кетменем в руках и с детских лет не знал, что такое безделье. Он отлично умел обрабатывать хлопчатник, пахать, сеять ячмень и пшеницу. К тому же он был добросовестным, трудолюбивым работником. Потому-то бай, у которого он батрачил много лет, дорожил им и не пожалел языка, чтоб уговорить его уйти вместе с ним в Афганистан.
И вот Сахи обрабатывал теперь кусты разросшегося хлопчатника на земле, которая принадлежала когда-то чиновнику эмира бухарского Ярашу Токсобаю, а рядом с ней уходили вдаль земли бежавшего в Иран кази[44]