Хаджи-ишана.
Под сильными взмахами кетменя вздрагивал и валился сочный сорняк. Сахи работал и боязливо озирался по сторонам. Когда-то народ и пройти боялся по земле Яраша Токсобая. Сахи отлично это помнил. И теперь ему казалось, что вот-вот откуда-нибудь выскочит есаул Яраша Токсобая, закричит во все горло: "Эй, свинья! Ты зачем сюда залез?" — и начнет стегать его плеткой.
Но было тихо. Солнце величественно поднималось над горизонтом. Из аула шел народ с кетменями и рассыпался по полю. И Сахи не верилось, что он на родной земле, по которой он так тосковал, что никто не кричит на него и не стегает плеткой.
А вдруг все это только снится ему? Проснется и окажется опять в этом страшном Афганистане…
— Нет, нет, это прошло! Это все прошло! — бормотал он и с удвоенной силой начинал рыхлить землю кетменем.
Красный выцветший платок, которым он повязал себе голову, и старая бязевая рубаха на нем уже потемнели от пота, а он работал без передышки и думал: "Какой же тут порядок?.. И что же такое колхоз?.. Кто тут главный хозяин? И как он будет платить — поденно или сдельно?"
Вопросы вставали один за другим и глубоко волновали Сахи. Потом мысли его унеслись вдаль, в Афганистан, к тому ужасу, который будто все еще стоял у него за спиной.
— Эй, Сахи! — послышался вдруг чей-то зычный голос.
Сахи вздрогнул и сразу обессилел, чуть не выронил кетмень из рук. Ему показалось, что это, размахивая плеткой, с перекошенным от злобы лицом, кричит его хозяин-бай, от которого он с таким трудом ушел из Афганистана.
Сахи оглянулся и увидел, что к нему сквозь заросли хлопчатника пробирается Черкез и весело улыбается.
— Добрый день, Сахи!
— Спасибо! Это ты, Черкез?
Сахи облегченно вздохнул и оперся на ручку кетменя.
— А ты потише работай, Сахи, — сказал Черкез. — Побереги себя. Еще солнце не взошло, а ты уже весь в поту. Тебе еще надо подкормиться. Растерял ты силу-то свою в этом Афганистане.
— Ничего мне не сделается. Я уж привык, — повеселев, сказал Сахи. — Ну как, нравится тебе моя работа?
— Хорошо! Но мы теперь немножко не так работаем. Видишь ли, землю мы пашем тракторами, удобряем сульфатом и кетменями работаем вот так.
Он взял кетмень у Сахи и показал ему, как надо окучивать хлопчатник.
— Вот так надо! Так советует делать наш агроном. Хлопчатник надо окучивать высоко, как картошку. Это повышает урожай.
Сахи смотрел на него, на то, как он ловко и быстро работал кетменем, и недоумевал: "А что же это такое — агроном, сульфат? И что такое трактор? Почему же им пашут, а не сохой? И как им пашут? Я ничего этого не знаю. Как же я буду работать?.. Прогонят они меня из колхоза…"
Он сильно встревожился.
Черкез отдал ему кетмень и пошел на другой участок. Сахи растерянно посмотрел на его широкую спину, качавшуюся над хлопчатником, и подумал: "Ну вот, уйдет, а я ничего не знаю. Сделаю не так — и меня выгонят из колхоза".
— Черкез! — крикнул он с жалобным отчаянием ребенка, которого покидает мать. — Не уходи, посиди со мной, посмотри, как я буду работать… И как это пашут трактором?
Черкез обернулся, посмотрел на Сахи, улыбнулся и сказал:
— Не могу, Сахи. У меня много работы. Надо обойти все участки.
— Ну, тогда вечером. Можно к тебе прийти?
— Да, вечером-то обязательно приходи ко мне. Мы после работы — вся моя бригада — непременно собираемся у меня и обсуждаем, как и что сделано за день, и распределяем работы на завтрашний день. Уж так у нас заведено. А если тебе что понадобится, не стесняйся, заходи хоть ночью.
— Слушай, а где же Меред? Я видел его тогда у Сапа ночью… Ведь это он был с вами?
— Он. Но он уже уехал. Он ведь в Чарджоу работает агрономом. Вечером поговорим, приходи.
Черкез ушел, а Сахи снова принялся за работу, раздумывая: "Меред агроном… Что же он делает?"
И Меред, которого он знал еще шустрым мальчишкой, казался ему не Мередом, а каким-то таинственным человеком.
Да, все переменилось здесь, на родине! И Сапа, и Меред, и Черкез, и все сверстники Сахи, вроде Гуллы и Курбана, стали учеными, начальниками, а он, Сахи, так и остался таким же слепым и темным, как при эмире бухарском.
Сахи горько было сознавать это.
Каждый вечер после работы он приходил к Черкезу и внимательно слушал, о чем говорили и спорили люди, пытливо расспрашивал Черкеза, наконец понял, что такое колхоз, и стал работать с еще большим усердием.
Черкез хвалил его на собрании бригады. Похвалы эти дошли до кибитки Акгуль-эдже. Старуха радовалась, ласково посматривала на сына и как-то сказала ему:
— Слушай, Сахи, надо и жене твоей работать. Вдвоем-то вы вдвое больше заработаете, скорее дом построите. Она здоровая, умеет работать. Чего ей дома сидеть? А детишки, не бойся, не будут со мной скучать. Я дома одна управлюсь.
— Ай, для нас это было бы счастье! — обрадовался Сахи.
— Ну и будь счастлив! — сказала старуха. — Для того люди живут и работают, чтобы быть счастливыми.
На другой день и жена Сахи пошла с кетменем на плече на работу.
Сапа слышал похвалы Черкеза и других колхозников, да и сам видел неутомимое усердие брата и скоро помирился с ним и только при народе добродушно посмеивался:
— А ну, Сахи, расскажи-ка нам, как ты, спасаясь от дождя, прыгнул в болото! Пусть народ послушает!
— Э, что там рассказывать! — смущенно отмахивался Сахи.
Он никогда не был разговорчивым. К тому же старая ошибка мучила его, и он долго был в подавленном настроении. А потом, когда почувствовал себя полноправным колхозником, сам охотно рассказывал о своей каторжной жизни в Афганистане и неизменно так кончал свой рассказ:
— А все-таки самое дорогое на свете — это родина. Хлеб и деньги хоть и тяжелым трудом, а все-таки везде добудешь. На худой конец, их и украсть можно. А родину потеряешь — другую уж нигде не найдешь. Недаром говорили наши деды и прадеды: "Кто разлучился с любимой — плачет семь лет, а кто разлучился с родиной — плачет до самой смерти". И это истинная правда!
Женитьба Елли Одэ
По-видимому, он появился на свет в один из тех не любимых туркменами дней, когда ветер со свистом сотрясал кибитки, угрожая сорвать их и опрокинуть, и потому назвали его Елли, что значит "Ветреный". Прозвище это соединили потом с именем отца, да так и вписали в паспорт — "Елли Одэ".
Нам неизвестно, каков был собой бедняга Одэ, а сын его Елли до того был невзрачен и мал ростом, что, какую бы одежду ни надел, все болталось на нем, как на мальчишке, нарядившемся в отцовский костюм. Он то и дело поддергивал рукава пиджака, спадавшие до самых ногтей.
К тому же он был очень некрасив, даже уродлив: голова была вытянута, как дыня, большой длинный нос торчал над лихо закрученными усами и мясистыми толстыми губами, а глаза до того были малы, что их почти и не видно было под густыми нависшими бровями.
Но все это нисколько не мешало Елли носить великолепную белую папаху и чувствовать себя настоящим красавцем.
Но он не был глупцом. Нет, он был и умен и хитер и был бы дельным работником, если бы не был таким легкомысленным. Таким образом, хотя имя Елли ему дали совершенно случайно, но оно вполне соответствовало его характеру.
Однажды вечером этот Елли, откинув тяжелые портьеры, важно вошел в один из лучших ашхабадских ресторанов, остановился на минуту, окинул взглядом огромный зал с ярко горевшими люстрами, посмотрел на шумные компании за белыми столами под пальмами, на музыкантов, усердно пиликавших что-то на эстраде, и так же важно направился к еще не занятым столам в самом центре зала.
За ним почтительно следовала его свита — пятнадцать друзей и приятелей.
Молча, величественным жестом Елли Одэ приказал официантке сдвинуть два стола, сел на почетное место и пригласил свою свиту к столу.
Официантка, в легком белом фартуке, в белой кружевной повязке, стягивавшей пышные волосы, с карандашом и блокнотом в руках, почтительно склонилась к нему и ждала, что он прикажет подать.
Но Елли не торопился. Он щурился и смотрел по сторонам на веселые компании, звеневшие бокалами.
— Ну, Елли, что же мы закажем? — сказал плотный мужчина из свиты Елли, большой любитель покушать.
Елли заморгал своими маленькими поросячьими глазками.
— Да все, что полагается. Прежде всего хорошего коньячку, водочки. Ну, и шашлык, конечно. А пока он жарится, принесите что-нибудь… Что у вас есть готового?.. Что вы хотите, друзья? Не стесняйтесь, заказывайте сами кто что любит.
Свита Елли оживилась и наперебой стала заказывать самые разнообразные блюда и вина. Официантка едва успевала записывать.
Через четверть часа, когда оба сдвинутых стола были почти сплошь покрыты тарелками со всевозможными закусками и целой батареей бутылок, плотный мужчина, любитель покушать, налил в бокалы прозрачный золотистый коньяк, потом высоко поднял свой бокал и торжественно провозгласил тост:
— За здоровье нашего Елли Одэ!
— Ну что ты, что ты!.. Не с этого надо бы начинать, — нахмурясь, с притворной скромностью запротестовал Елли, но все же звонко чокнулся со всеми и выпил за свое здоровье.
Потом пили за здоровье всей компании и каждого в отдельности. Наконец все раскраснелись, залоснились, засверкали глазами, и началась веселая беседа.
— Эх, друзья, как бы там ни было, — поддергивая рукава, говорил Елли, — а самое главное в жизни — это счастье. И если ты родился счастливым, то будь ты хоть нищий, а все-таки рано или поздно птица богатства и счастья спустится с неба на твою голову. Конечно, надо трудиться, работать. Если ты будешь лежать, никакое богатство не залетит к тебе, как мошкара сове в рот. Ну, вот я, например? Разве я не тружусь, не работаю день и ночь? Честное слово, глаз не смыкаю! Зайдите посмотрите на мой колхоз, все в образцовом порядке. А другие председатели — лежебоки, лентяи — и ногтя моего не стоят, и колхозы-то у них еле дышат, а их премируют. Почему? Да потому, что это дело счастья.