— У бога много дней. Они идут один за другим. Откуда же я вам возьму на каждый день все новые и новые рассказы?
— Да найдешь, Каджар-ага! — стал упрашивать его Берды-Покген. — А не найдешь, так сказку расскажи.
Каджар-ага помолчал немного и сказал:
— Нет, сын мой, сказку не стану рассказывать. Если есть что рассказать сегодня, зачем же откладывать на завтра?
И как будто готовясь к какому-то важному делу, он надел на свою огромную голову старую шапку. В этой старой вытертой шапке с вывороченными краями он стал еще страшнее. Он был похож теперь на дервиша-отшельника, живущего в пещере.
То, что он надел эту шапку, означало, что сегодня он в хорошем настроении и собирается рассказать что-то очень интересное.
— Когда я был маленьким, — начал Каджар-ага, волнуясь и сопровождая свой рассказ выразительной мимикой и бурными жестами, — весь народ наш ютился в тесной крепости. И тогда не было у нас ни клуба, ни школы. Отцы с матерями работали с утра до ночи, а мы, ребятишки, голодные, босые, бегали без призора, ну, и озоровали, конечно, от скуки. В вашем возрасте я был озорным, непослушным и дрался так, что от моих штанов и рубахи только клочья летели. То лошадей пугал, а то стравливал ослов. Они дрались, кусали друг друга и поднимали такой рев!.. В крепости пыль летела столбом, и можно было оглохнуть от крика. Если я не сделал чего-нибудь такого, мне уж казалось, что день прошел попусту, и заснуть спокойно не мог. Отец и мать били меня. Отец то и дело говорил: "Ты, свинья, рано или поздно будешь разбойником. Из-за тебя и народ побоится ночами огонь зажигать — как бы ты не увидел, где люди живут, и не ограбил их. Ничего-то из тебя путного не выйдет".
Но все это не действовало на меня, и наконец из-за озорства своего я и попал в беду, сам себя наказал.
В крепости у нас, недалеко от южных ворот, жил один старик. Звали его мастер Курбан. Он делал порох. Около своего дома он вырыл яму и поставил в нее огромную деревянную ступку. Около ямы был бугорок. Мастер Курбан положил на него длинное бревно так, что бугорок приходился как раз посредине бревна. На одном конце бревна висел большой каменный пестик. Когда мастер Курбан нажимал ногой на другой конец бревна, пестик поднимался, а когда отпускал, пестик падал в ступку и толок что надо. Бывало, когда ни посмотришь, Курбан-ага все работает, все крутится возле своей ступки, делает порох.
Однажды сидели мы на крепостной стене, как вороны, и спорили о том, кто дальше бросает камень, кто самый меткий. Потом разговор зашел о ружьях, о стрелках, почему пуля вылетает из ружья с такой силой. Вот тут-то и пришла мне в голову дурацкая затея.
Давайте, говорю, подожжем порох в ступке Курбан-ага. Ребята не согласились. Что ты, говорят, к ней и подходить-то близко страшно.
Ну, а я и еще один озорник вроде меня стали их стыдить, дразнить трусами.
Разошлись мы по домам, а я уже и спать не могу, все думаю — как бы это поджечь порох в ступке. И не я один думал об этом. Были и еще ребята вроде меня.
Вот летом, в самый полдень, когда Курбан-ага и весь народ ушли отдыхать, мы впятером побежали к ступке Курбан-ага. Спичек тогда еще и в помине не было. А посреди крепости всегда горел костер, который назывался "огнем для чилима", потому что от него все закуривали чилимы.
Одному мальчонке насыпали мы в подол золы, на золу положили угли, подошли к ступке Курбан-ага, бросили в нее угли и стали раздувать.
Деревянная ступка за много лет пропиталась порохом. Пестик был в ступке, и под ним тоже был порох. И вот зашипело что-то. Только я повернулся, чтобы отбежать от ступки, вдруг как ахнет у меня за спиной. Порох взорвался. Огонь и дым так и вскинулись облаком. Ступка полетела в одну сторону, пестик — в другую. А мне всю спину обожгло. Я убежал за ворота крепости.
Взрыв был сильный, вроде как из пушки пальнули. Все, кто спал, мужчины и женщины, вскочили, выбежали из домов и со всех ног к Курбан-ага.
Курбан-ага, тоже заспанный, выскочил из дома — и с палкой за ребятами: "Ах, нечистые! Чтоб вам провалиться! Разве можно баловаться с порохом?.."
Мечется, машет палкой. Я выбежал из крепости, спрятался в яме, слышу, кричит: "Это все Каджар! Это его рук дело!"
Смотрю, белая бязевая рубаха на мне и штаны стали черными. Рубаха обгорела, вся в клочьях. И штанам досталось, но не так, как рубахе. Тело красное, и местами вздулись уже волдыри. И так больно было, что я готов был кричать во все горло. Но не закричал, побоялся, как бы меня не нашли тут, в яме.
Вот я сижу и думаю: "Ах ты, дурень, дурень! И зачем тебе надо было поджигать порох? Зачем ты пугаешь лошадей, натравливаешь ослов друг на друга? Разве нет других игр?"
Тут Каджар-ага так увлекся и с таким жаром стал ругать себя за буйное свое озорство, как будто он только что обжег себе спину, а не шестьдесят с лишним лет назад.
— Просидел я в яме до самого вечера. Когда стемнело и сторож стал закрывать ворота, я юркнул мимо него в крепость. Но сторож узнал меня и закричал:
— Эй ты, шалопай! А ну-ка, остановись!
Он хороший был человек, жалел нас, ребят. Я остановился. И пока он запирал ворота, я весь извивался от боли.
А сторож говорит:
— Эх ты, глупый, разве можно так делать? А если бы ступка кого-нибудь придавила? Вот вы сожгли ее, а что же теперь будет делать бедняга Курбан-ага? Поблизости такое толстое дерево нигде не достанешь. Нехорошо ты сделал. Да ты, никак, обжегся?.. Пойдем скорей ко мне.
Я пошел за ним.
— Сильно обжегся-то? — спросил он по дороге.
— Да нет, не очень, — сказал я, а сам так и заревел бы от боли.
Привел он меня к себе домой, посмотрел мою спину, закачал головой.
— О-о, сынок, да ты весь обжегся!
Взял банку с густой черной жидкостью. Я думал, что это мазь для чесоточных верблюдов, но когда он стал мазать мне спину, я по запаху понял, что это какая-то другая мазь. Только через двадцать пять лет я узнал, что это была нефть.
Смазал он мои раны и сказал:
— Ну, теперь беги домой, не бойся! Я скажу отцу, он тебя не тронет.
— Хорошо, — говорю, а сам все-таки не пошел домой и ночевал под стеной крепости.
На другой день проснулся, дождался часа, когда отец обычно уходил на работу, и пошел домой. А отец с матерью, оказывается, были дома. Они всю ночь не спали, все думали, куда это я пропал.
— Обгорел, да и помер где-нибудь, — говорила мать.
А отец делал вид, будто бы ему это все равно, и говорил:
— Ну и пусть! Чего искал, то и нашел.
А сам все-таки рано утром ходил, разыскивал меня, не нашел и вернулся домой. Может быть, он и побил бы меня, да мать за меня заступилась. Поругали они меня, так и обошлось.
И вот начались мои муки. Лето было, жара. Как взойдет солнце, начнет припекать, болячки мои огнем горят, как будто их перцем посыпают, не знаешь, куда и деться.
В летний зной собаки обычно роют норы и прячутся в них от солнца. Я выгонял собак и залезал на их место, а то прятался в ямы, из которых женщины брали глину для печек. А как солнце заходило за горы, я залезал на крепостную стену, меня и обдувало там прохладным ветерком.
И ругал же я тогда Курбан-ага.
— Нашел место делать порох! Пусть обрушится на голову ему эта проклятая ступка!..
А потом все-таки понял, что не он, а я виноват, что своей глупостью всполошил весь аул и доставил столько хлопот и тревог и Курбану, и сторожу, и отцу с матерью, да и самому себе причинил большие страдания.
Болячки мои болели много месяцев. Но мазь сторожа все-таки помогла мне. Через два-три дня я приходил к нему, и он смазывал мне тело черной мазью.
Каджар-ага замолчал и задумался.
— Ну, а потом что, Каджар-ага? — спросил Меле-Мекир. — Другие ребята тоже обожглись?
— С двоими-то ничего не случилось, вовремя отскочили от ступки, а один обгорел больше меня. Да вы же знаете Жуллы Кривого. Ну, вот он самый. Его-то сильно обожгло. И тело и лицо. Тогда-то и повредило ему левый глаз. Как обдало его взрывом, он отбежал шага на три и упал без памяти. Рубаха на нем загорелась. Прибежали люди, потушили рубаху и отнесли его домой.
Ребята сложили песенку про ступку. И как, бывало, запоют, так Жуллы сразу в драку с ними. Вот он уже старик, а запойте при нем эту песню, он так и кинется на вас с палкой. И не вздумайте при нем поминать про ступку, в какой делают порох. Он и ту ступку, в какой зерно толкут, теперь стороной обходит.
Вот с тех пор и прозвали нас: Жуллы — Кривым, а меня — Паленым. Ведь старики-то, мои однолетки, до сих пор зовут меня Каджар Паленый.
Ступка Курбан-ага многому научила меня, и я с тех пор взялся за ум, перестал баловаться.
Каджар-ага снял с железной печи чугунный кувшин с закипевшей водой, взял чайник и стал заваривать чай.
— Каджар-ага, — сказал Баллы-Вара, — у Жуллы Кривого нет одной ноздри. Это ему тогда же оторвало ноздрю?
— Нет, не тогда, — замотал головой Каджар-ага и стал пить зеленый чай. — Я был озорником, а Жуллы в пять раз был озорнее меня. Настоящий сорвиголова! В то время в нашей крепости жил кузнец, из тех, у которых есть железо, да угля нет, а если есть уголь, так они железа не могут добыть. Вот в кузницу к нему зашел Жуллы и увидал на полу кусок железа. Кузнец отвернулся, а Жуллы схватил это железо — и за пояс, в штаны, сверху рубахой прикрыл и вышел из кузницы.
Сейчас-то железо везде валяется, а в те времена оно у нас большой было редкостью и ценилось дороже золота. Кузнец потом поискал этот кусок железа, так и не нашел. К нему много всякого народу заходило, он и не знал, на кого подумать.
Железо, которое стащил Жуллы, оказалось вроде тонкой трубы, длиною с четверть, круглое, внутри пустое. Должно быть, кузнец делал дуло ружья, да оно слишком длинным оказалось, он и отрезал. А может быть, и потому он отрезал, что в одном месте на этом куске железа была маленькая дырка. Видно, ударил молотком и пробил нечаянно.
Жуллы решил сделать себе ружье. Один конец трубки залил свинцом, получился у него вроде как ствол, только короткий. К этому стволу приладил он ложе, прибежал ко мне и говорит: