— Смотри, какое ружье я сделал! Пойдем стрелять! Я у отца стащил порох из мешка и сам пули отлил. Пойдем!
Я вспомнил, как взорвалась ступка в прошлом году, и говорю:
— Ой, Жуллы, как бы нам опять не обгореть. Брось ты эту затею! Лучше давай отнесем железо в кузницу и положим потихоньку, где оно лежало…
А он настойчивый был.
— Вот еще! Это же не ступка. К ступке-то я теперь и на сто шагов не подойду. А это настоящее ружье! Если боишься стрелять, так посмотри, как я буду стрелять.
Ну, мне, конечно, не хотелось прослыть трусом, да и любопытно было посмотреть, как он будет стрелять из своего ружья, и я сказал:
— Ну, ладно, пойдем!
Это было в начале лета. Вышли мы с ним из крепости в северные ворота и по зарослям колючки ушли далеко в пески, чтоб в крепости не слышно было выстрела. И вот Жуллы, как старый стрелок-охотник, осмотрелся вокруг, вытащил из кармана коробку с порохом, пули и старые тряпки.
Я стоял в стороне, так шагах в десяти от него. Он заряжает ружье, смотрит на меня и смеется:
— Эх ты, трус с заячьим сердцем!
Он много раз видел, как отец заряжал ружье, знал, что сначала надо насыпать в дуло пороху, а сколько насыпать — не знал.
Вот он засыпал в ствол много пороху, забил тряпку тоненькой палочкой, как шомполом, потом вложил пулю и тоже забил ее тряпкой, повернул ружье в мою сторону и положил дулом на сошки.
— Каджар! — крикнул он мне, как заправский охотник. — Вон валяется кость. Поставь-ка ее на тот холмик!
Кость оказалась верблюжьим черепом. Я взял ее и говорю Жуллы:
— Хорошо, поставлю. Только ты обожди, не наводи на меня.
Жуллы опять стал смеяться надо мной — трус да трус, но повернул ружье в сторону. Я поставил череп на холмик, отбежал и спрятался за колючку, жду — что-то будет.
Жуллы высек кремнем огонь, раздул фитиль, приложил ружье к плечу, прищурил глаз и стал целиться в череп — все как настоящий охотник. Вдруг раздался сильный взрыв. Жуллы заволокло дымом, и я так и не увидел, что там произошло.
Когда я подбежал к Жуллы, он лежал без памяти, весь в крови, а ружья нет, пропало куда-то. Я подумал сначала, что он сам себя застрелил и уже мертвый, и задрожал от страха. Что теперь делать? Побежал я в крепость. Бегу и думаю: "Если я прибегу и скажу: "Жуллы застрелился, помер", — меня же будут ругать, скажут: "А ты чего смотрел?" А если скажу, что я отговаривал его, все равно не поверят. Да и стыдно оставлять в беде товарища. А ну как он не помер? Очнется, а меня нет, сбежал. Нехорошо это!"
Я раздумал и побежал назад. Жуллы лежал, как и раньше. Я наклонился над ним, смотрю — нос в крови у него и одной ноздри нет.
"Эге, — думаю, — оказывается, ружье-то стреляет в обратную сторону".
Посмотрел кругом — неподалеку валяется ложа от ружья, ствол — в другой стороне, а еще дальше тряпка тлеет, а там сошки, на которые он клал ружье. Взрывом все разметало. Я поднял ствол. Он сильно пах горелым порохом и был совсем пустой. Видно, пуля-то вперед вылетела, а свинец, которым Жуллы заливал ствол с казенной части, вылетел назад, в лицо Жуллы, и оторвал ему ноздрю.
Дело было уже к вечеру. Жуллы очнулся и спрашивает:
— Что это со мной? Что случилось?
Я рассердился на него и закричал:
— Ну вот, сам натворил делов со своим ружьем, а меня же и спрашиваешь!
Но все-таки я обрадовался, что он живой.
— Ну и стрелок! — говорю. — Пуля-то оторвала тебе полноса. Что теперь будешь делать? Говорил тебе — брось эту затею, не послушался!
Он пощупал нос, а ноздри-то нет, он и захныкал. И только теперь почувствовал боль.
Мы оторвали с ним полоску от рубахи, кое-как завязали нос, и я повел его в крепость.
Отец Жуллы был хорошим охотником, хорошим стрелком. Он был мастером на все руки и даже лечить умел. И у него такой был характер — если бы Жуллы даже всю крепость взорвал, он не стал бы его ругать, а только сказал бы: "Ну, дело сделано, нечего шум поднимать. Только в другой раз не будь таким дураком".
Было уже время вечерней молитвы, когда мы подошли к дому Жуллы. Нас встретил отец Жуллы. Я рассказал ему, что случилось. Он осмотрел разорванный нос Жуллы и сказал:
— Сын мой, чтоб выстрелить из ружья, ты пожертвовал половиной носа, а чтоб научиться хорошо стрелять, не жалко и всего носа. Но если ты будешь насыпать пороху больше, чем надо, ты когда-нибудь сам себя убьешь.
Потом он взял какое-то лекарство и помазал рваный нос Жуллы. Бедняга Жуллы страдал несколько месяцев и в конце концов так и остался без ноздри.
Он долго не хотел признаться, что сам во всем виноват, и говорил мне:
— А кость-то, которую мы поставили на холме как мишень, не простая была, а, должно быть, священная. Иначе пуля не полетела бы назад.
— Да какая там священная! — уверял я его. — Самый обыкновенный череп верблюда. Ты сам себя искалечил.
— Нет, нет! И мать говорит, что это не череп верблюда, а священная кость, и тебе только показалось, что это Череп верблюда.
Упрямый был парень. Свое баловство, свою вину он хотел свалить на что-то другое. Я потом нарочно ходил на то самое место, где мы стреляли. Череп верблюда лежал все на том же холмике, и не было в нем ничего священного.
Каджар-ага снял шапку, взял чилим, набил его табаком и закурил. Это означало, что Каджар-ага не будет больше рассказывать. Ребята заволновались. Как же это так? Вечер только начался, а он не будет рассказывать?
— Каджар-ага, ну а далыпе-то что же было? Расскажи, расскажи, пожалуйста! — заголосили они.
А Каджар-ага молчал и только булькал чилимом и выпускал изо рта клубы дыма. Потом он надел шапку, развязал кушак из белой бязи, накинул на себя поверх хивинского халата тяжелую баранью шубу, вскинул брови и спросил:
— Вы знаете Сары Слепого?
— Ну, а как же? Все его знают, — сказал Баллы-Вара. — Дом его на углу стоит, а около дома кибитка.
— Это-то вы знаете, а вот каким он раньше был — не знаете.
— А что, озорной тоже был? И как это он ослеп на один глаз? Отчего у него этот глаз белый, как соль? — спросил Берды-Покген.
— Должно быть, тоже в детстве ступку поджег? — блеснув глазами, живо проговорил Баллы-Вара.
— Нет, не ступку. Не от этого у него глаз побелел, — замотал головой Каджар-ага. — Когда он был маленьким, мать с отцом не позаботились привить ему оспу, и он заболел. Оспа густо высыпала по всему телу. От нее-то он и ослеп на один глаз и стал рябым. А потом он вырос и сделался отъявленным вором, таким, что если не украдет чего-нибудь за день, то уж и ночью не может заснуть. Так он что делал? Встанет, стащит у соседей подпорку, которой во время бури кибитку подпирают, или бросит свою же шапку и крадется, ползет к ней, схватит ее, вроде как украдет, и тогда уж спокойно ложится спать. Не знаю, так ли это было, но так люди говорили.
Вот каким воришкой он был! Весь аул стонал от него. И в кого он такой уродился? Отец с матерью у него были честные, хорошие люди, а на него нашла какая-то дурь. И чего с ним только не делали! Бывало, поймают, свяжут и бьют. Тогда жестокий был обычай, сурово расправлялись с ворами. И родные-то его били, на мороз выводили и привязывали. Ничего не помогало. Потом он попал в "царский дом", в тюрьму, но и там не исправился, наоборот, еще больше научился воровать.
Тогда собрались все аксакалы, муллы, пристав приехал, позвали Сары Слепого и говорят ему.
— Эй, Сары, брось воровать! Дай нам слово, что ты никогда и щепки не тронешь. Зачем ты воруешь? Что, тебе есть, что ли, нечего? Брось воровать — будем кормить тебя, одевать.
Сары сидел, опустив голову, и щепкой ковырял землю. Он хотя и вор был, а совесть-то все-таки не всю потерял, и он сказал:
— Конечно, я вор, плохой человек, и вы хорошо говорите. Я и хотел бы не воровать, да не могу. Видно, верно говорит пословица: "Что вошло в тело, то выйдет только с душой". Дам я вам слово, а сам не сдержу, завтра же натворю что-нибудь. Зачем же и слово давать?
Старики долго его уговаривали:
— Послушайся нас, Сары, живи честно — и все пойдет по-хорошему. Дай нам слово!..
А Сары сказал:
— Нет, не могу вам дать такого слова, — встал и ушел.
Старики рассердились.
— Ну что с ним делать? Только убить, а убьешь — родные будут кровью мстить за него. Разве это хорошо?
Поговорили и стали расходиться по домам.
Я подошел к одному аксакалу и говорю:
— А если я сделаю так, что он бросит воровать, что вы мне за это дадите?
Он посмотрел на меня и поморщился:
— Э, нас вон сколько было, аксакалов, обещали кормить, одевать до самой смерти, и то он нас не послушался. А ты что можешь сделать?
— Да уж сделаю…
— Ну, ладно, попробуй. И если отучишь его воровать, дадим тебе все, что захочешь.
— Хорошо, — говорю. — Только вы об этом никому ни слова…
— И ты отучил его? — нетерпеливо вскрикнул Баллы-Вара.
— Ведь вот ты какой! Всегда лезешь вперед, как передние ноги козла! — сердито закричал Берды-Покген. — Подожди, он сам расскажет.
— У человека, — продолжал Каджар-ага, — не может быть только одно плохое. Так же и у Сары Слепого, я это знал, — кроме плохого, было у него и хорошее: простое, доброе сердце. И если бы он перестал воровать, то был бы не хуже других. Он был труслив, доверчив, как ребенок, и верил в злых и добрых духов. И вот я всякими правдами и неправдами сделал так, что он бросил воровать.
— Да как же ты это сделал? — нетерпелива закричали ребята.
Каджар-ага, как всегда, не спеша подложил в печку колючку, пососал чилим и сказал:
— Я стал следить, куда и зачем ходит Сары Слепой, а главное, поджидал момент, когда он вечером или ночью пойдет мимо одного места, которое считалось очень страшным.
Ходил, ходил я за ним, и все без толку. Но пословица говорит: "Хитрец всегда обыграет простака".
И вот раз ночью, когда все спали, смотрю, Сары Слепой, крадучись, как охотничья собака, вышел из дому и неподалеку от аула вытащил из скирды своего соседа Халмергена два снопа пшеницы и потащил к себе во двор. В ту же ночь он обмолотил пшеницу, провозился с ней до самого утра. Потом завалился спать и проспал до полудня.