ал, а то с размаху кол-то так бы и влез мне в бок.
Все смеялись, и все жаловались на свои ветхие кибитки.
— Э, — сказал Карлы, — курятник и то лучше кибитки. Куры-то спокойно спали всю ночь, а мы суетились и все покалечились.
Одному старику, видимо, надоели эти разговоры о кибитках, он уже не раз их слышал на своем веку и сейчас поспешил перевести разговор на другое: кого же выберут старшиной? О кибитках сразу же забыли и с прежним оживлением стали строить предположения, у кого больше шансов быть старшиной: у Кара-Буга, или Кулмана, или Чилли Бадака? Потом заговорили о ловле лисиц, об охоте за дрофами. Разговоров было много, а время шло.
Солнце плыло над площадью, поднималось все выше и выше. Вот оно достигло зенита и начало склоняться к закату. А народ лежал, сидел в пыли на площади и нетерпеливо ждал: когда же начнутся выборы? У всех были неотложные дела, всем хотелось скорее покончить с этой канителью и разойтись по домам. Все время от времени вытягивали шеи и крутили головами, высматривая, не идет ли писарь.
— И где это он запропастился? И всегда вот так… ждет народ попусту, — ворчали в толпе. — Не пей, не ешь, сиди дожидайся!..
И только когда солнце уже склонилось к закату, вдруг в конце площади послышался протяжный зычный голос джарчи:
— Гей, народ, гей!..
Все встрепенулись, привстали, как будто их вскинуло ветром, подувшим вдруг с той стороны, откуда кричал джарчи. Многие сразу же вспомнили о вчерашнем недобром ветре — так он крепко связался в их памяти с криком джарчи.
И вот вдали показался плотный краснолицый человек в большой черной шапке с длинными завитками, с черной длинной бородой и в шелковом хивинском халате. Рядом с ним шагал тощий, долговязый джарчи в старом пыльном халате и в вытертой шапке. Приложив рупором руку ко рту, а другой рукой опираясь на палку, он кричал с такой натугой, что на висках и на шее у него вздулись темные жилы и все лицо побагровело, как солнце на закате.
— Гей, народ, гей!..
По другую сторону от чернобородого человека семенил малорослый есаул — посыльный, тоже бедно одетый, как и джарчи. А чернобородый был Молла Клыч — писарь, самый грамотный человек в ауле. Он знал себе цену и важно шагал по площади, презрительно посматривая на утомленных крестьян, сидевших в пыли.
— Гей, народ, гей!.. — трубил во все горло джарчи. — Баяр[13] не приехал сегодня из Ашхабада. Он занят делом и не мог приехать. Гей, народ, гей!.. Выборы будут завтра рано утром… Гей! Завтра все должны прийти сюда на площадь! Гей!.. Кто не придет, того оштрафуют! Гей!..
Вместе с писарем и есаулом он прошел по площади из края в край и прокричал это несколько раз.
Народ встал и, отряхивая пыль с халатов, начал расходиться по домам, ворча:
— Ну что поделаешь! Мы в их руках. Что хотят, то и делают. А у нас завтра опять день пропадет.
Карлы пошел домой вместе с народом.
Вечером, когда солнце, разбрасывая по небу багровые пряди, только что зашло за горизонт, в кибитку Карлы вошел Кулман. Карлы не ждал такого гостя и очень удивился. Хотя они и были из одного рода, но судьба у них была разная.
Правда, отец Кулмана был когда-то таким же бедняком, как и Карлы, но под конец жизни он стал богатеть, оставил кое-какое наследство сыну, а сын оказался большим пройдохой и скоро так разбогател, что вел большую торговлю не только в ауле, но и в Мерве и в Ашхабаде. Всюду у него были лавки, полные товаров. А кроме того, у него паслись в Каракумах семь отар баранов и два стада верблюдов.
И сам он стал жирным и важным, ходил в шелковых хивинских халатах, перетягивал брюхо толстым пуховым кушаком, аккуратно подстригал уже седую бороду.
Он никогда не заходил к Карлы — и вот пришел. Не здороваясь, встал у двери и, выпятив брюхо, грозно посмотрел на Карлы.
— Ты что же это? Важничать вздумал? Да кто ты такой?
Карлы растерялся и кротко сказал:
— Садись, будь гостем!.. Но я не понимаю, за что ты сердишься?
— Не понимаешь?.. Все понимаешь! Я вижу, ты не хочешь, чтобы печать старшины попала в руки нашего рода, а хочешь, чтобы она осталась в руках этого Кара-Буга? Почему твои сыновья не пришли на площадь?
Карлы удивился: "Откуда он это знает? Ведь там столько было народу, что и не разберешь, кто был и кто не был?" — и сказал:
— Да некогда им было. Земля сохнет. Если не посеять сейчас, ничего не уродится. Вот они и ушли с утра сеять. Какая же тут вина?
— А вот оштрафуют, тогда будешь знать, какая вина! — закричал Кулман. — И говорят, твой мальчишка болтает то, что ему и слушать-то не надо было бы, не то что болтать. И сам ты хорош! Вместо того чтоб работать, разводишь в кузнице сплетни. Кто у тебя там собирается? Все те, кто не любит царя! А про пристава что говорят? Все знаю!.. Если ты не придешь завтра с сыновьями, все равно печать не уйдет из моих рук, и я уж не так буду с тобой разговаривать.
Он повернулся и вышел из кибитки, хлопнув дверью. Карлы растерянно посмотрел ему вслед.
Почти тотчас же в кибитку вошли сыновья Карлы. Они только что вернулись с работы и слышали, как кричал на отца Кулман.
— Чего это он? — спросил Мурад.
— Э! — крякнул Карлы. — Слушай, Мурад, если когда-нибудь на нашу голову свалится беда, так и знай — это из-за твоего языка. Недаром говорили деды: "Больше слушай, меньше говори". Это святая истина!
И он не раз повторял это в течение длинного вечера.
На другой день рано утром все мужчины опять собрались на площади и опять долго томились, сидя в пыли. Когда солнце поднялось на высоту птичьего полета, вдали, в самом конце аула, бойко и весело зазвенели бубенчики и послышался топот коней и рокот колес фаэтона.
Кулман вместе с братьями и многочисленными родственниками сейчас же вышел из дома на улицу, разглаживая свою выхоленную седую бороду и устремив глаза в конец узкой улицы.
Вот вдали показался фаэтон с бубенцами, запряженный парой сытых коней. Вслед за ним в облаке пыли мчались верхом на конях пятнадцать вооруженных стражников.
Весь народ на площади, вытянув шеи, повернулся лицом в сторону фаэтона и стражников.
— Пристав, пристав едет! — пронеслось по всей площади.
Когда от фаэтона до дома Кулмана оставалось не больше двадцати шагов, Кулман стал усердно кланяться и приглашать приехавших к себе в гости, простирая руки к раскрытым настежь высоким воротам с синей калиткой.
Фаэтон свернул к нему во двор. Кулман неуклюже, вприпрыжку, побежал рядом с фаэтоном, вызывая улыбки на лицах крестьян. Фаэтон остановился во дворе. Кулман раболепно склонился перед толстяком с бритым подбородком, в очках, в фуражке, в щегольском синем полувоенном костюме и пальто, важно сидевшим в фаэтоне.
— Добро пожаловать, Ильяс-торе! Пройдите ко мне в дом. Очень рад! Давно вас поджидаем.
Пристав Илья Рыкачев был русским, но в ауле все звали его по-туркменски Ильяс-торе, что значит "Илья-пристав".
Ильяс-торе встал в фаэтоне во весь рост и лениво посмотрел вокруг и на площадь, полную народа. Потом слез с фаэтона и стал сбивать нагайкой пыль с полы щегольского пальто.
— Ах, Кулман-бай, какие же пыльные у вас улицы!
— Да, пыльные, пыльные! — засуетился Кулман. — Идемте, идемте в дом! Там сейчас встряхнем, вычистим одежду, и вы отдохнете с дороги.
И повел гостя в большой дом с верандой, стоявший против трех новых кибиток с куполами, затянутыми белым войлоком.
Двери кибиток были закрыты, и в них было так тихо, что можно было подумать, что они не жилые, если бы над ними не струился дым из тюнюков. А между тем эти кибитки были полны женщин. В них были: старшая жена Кулмана, средняя, младшая жена, четверо его взрослых дочерей и множество невесток — жен его сыновей и младших братьев.
Разряженные, откормленные, они толпились внутри кибитки у дверей и горящими от любопытства глазами высматривали в щели: что за человек приехал из Ашхабада? Они отталкивали друг друга от дверей, ругались тихо и тихо смеялись:
— Ой, какой толстый!..
Ильяс-торе, не подозревая, что за ним наблюдают, взошел на веранду, поправил штаны, чем очень развеселил жен, дочерей и невесток Кулмана, опять осмотрелся вокруг и, протянув нагайку по направлению к кибиткам, сказал:
— А давненько я не бывал в этих кибитках!
Ему хотелось попировать не в доме, а именно в кибитках, в обществе женщин. Но Кулман жестоко ревновал своих жен, особенно младшую, и торопливо заговорил:
— Э, там дым и копоть и нет ничего хорошего! Это хорошо для нас, жителей аула, а городскому человеку, как вы, не годится сидеть в дыму. В доме у меня лучше. Входите, входите, пожалуйста!
И он распахнул широкую дверь, выходившую на веранду.
Ильяс-торе вошел в большую комнату. Стены ее были завешаны, и пол был застлан драгоценными текинскими коврами. Ильяс-торе снял пальто, прошел в глубь комнаты и прилег на ковер, облокотившись на шелковую пуховую подушку.
Один из братьев Кулмана в это время гостеприимно усаживал во дворе на кошмах под старыми абрикосовыми деревьями кучера Ильяса-торе и стражников. Неподалеку от них суетились слуги Кулмана. Они резали барана, разводили костер, мыли котлы и посуду.
— Я вчера еще хотел приехать, — сказал Ильяс-торе, важно посматривая на Кулмана. — Но вчера был день рождения дочери моего начальника. И он сказал мне: "Да брось ты эти выборы и своих старшин! Никуда они не денутся. А без тебя какой же праздник? Я угощу тебя таким пловом, какого ты и во сне не видал". И правда, угостил!.. Не плов, а сказка, песня!.. Ведь он без меня и не пьет и не ест… И что я скажу, то он и делает. Вчера я сказал ему: "Старшиной надо Кулмана выбрать". — "Ну, что ж, говорит, пусть будет Кулман". Можешь считать себя старшиной. Поздравляю, Кулман-бай!
— Спасибо, спасибо, Ильяс-торе! Готов служить всей душой и ему и тебе, — проникновенным, радостным голосом сказал Кулман, поглаживая бороду, и сейчас же, повернувшись к двери, грозно крикнул: