— Эй, вы! Скоро ли обед-то?
Обеда пришлось дожидаться около часа. Но ни Кулман, ни Ильяс-торе не скучали. Они полулежали на ковре и весело хвастались друг перед другом: Ильяс-торе своими успехами по службе, а Кулман своими успехами по торговой части. Оба проголодались, и оба обрадовались, когда слуги внесли огромные блюда с превосходным дымящимся пловом, с шашлыком, с румяными пирожками и разноцветные бутылки с коньяком и вином.
Ильяс-торе пил и ел с таким аппетитом, как будто не только не пировал вчера у начальника, но еще и неделю постился до этого. Кулман не отставал от него. Ильяс-торе захмелел и расхвастался:
— О, я в силе, в такой силе сейчас!.. Судьи выносят приговор в суде, а я отменяю: "Не так присудили, пересудить!" И пересуживают, как я скажу… Я большие дела делаю и с генералами, и с самим губернатором, потому что я образованный человек, все знаю. Я у министров и у самого царя был в Петербурге! Ну и дворец у него! Не то что у эмира бухарского. Все в золоте, все блестит!
На самом же деле он нигде не бывал — ни в Петербурге, ни у эмира бухарского, никогда не выезжал за пределы Закаспийской области, и образование-то у него было самое скудное. Когда-то он учился в Ашхабаде в гимназии, но его исключили из шестого класса за лень и полную неспособность к наукам. Он упивался ложью и уверял Кулмана, что он все и всех видел, везде учился, знаком и с гимназией, и с семинарией, и с кадетским корпусом, и с университетом. А Кулман не знал, что такое "семинария", "университет", "кадетский корпус", думал, что все это большие вельможи, изумленно качал головой и приговаривал:
— Да, это счастье, счастье быть в дружбе с такими людьми!
Ильяс-торе так увлекся своей болтовней, что совсем забыл, зачем он приехал.
Солнце плыло по небу. Тени укорачивались, потом стали расти, удлиняться, а собравшиеся с раннего утра усталые, голодные крестьяне все еще лежали в пыли на площади, нетерпеливо посматривали на ворота Кулмана и крякали с досадой:
— Э, работать надо!.. Даром-то никто нас кормить не будет. И когда только кончится эта канитель?..
— А вот встать бы всем и уйти, — сверкнув глазами, сказал хмурый крестьянин лет сорока. — Пусть сами выбирают!
— А что ж, и выберут, — усмехнулся старик со шрамом на щеке от пендинки[14].— Без нас обойдутся, да нас же потом и оштрафуют.
И уж почти перед вечером зазвенели бубенчики. Крестьяне на площади сразу все встали, отряхивая халаты. Из ворот Кулмана в сопровождении стражников выехал фаэтон с сильно подвыпившим Ильясом-торе. Следом за ним торопливо шел Кулман и вел за собой, как полководец в бой, пеструю толпу братьев и родственников.
Сейчас же из толпы крестьян выдвинулась другая группа людей, не менее многочисленная, чем отряд Кулмана, впереди которой стоял человек небольшого роста, с широкой грудью, с хмурым бронзовым лицом и густой черной бородой. На нем был дорогой хивинский халат, а поверх халата была накинута каракулевая шуба. Это был Кара-Буга — соперник Кулмана.
Кара-Буга со своим отрядом встал на западной стороне площади впереди народа, а против него, на восточной стороне, встал Кулман со своими приближенными. Скоро и на южной и на северной стороне, также друг против Друга, встали Бегхан и Чилли Бадак, оба окруженные толпами родственников.
Сквозь толпу крестьян со стулом в руках протиснулся есаул и поставил стул посреди площади. Писарь Молла Клыч, утратив всю свою важность, бочком подбежал к стулу, схватил за спинку, покачал, убедился, что он крепко стоит на земле, и замер, почтительно склонившись в сторону Ильяса-торе. Ильяс-торе в это время остановил фаэтон в начале площади, встал, величественно осмотрел толпу, слез с фаэтона, прошел, как по коридору, сквозь толпу, почтительно раздвинувшуюся перед ним, в центр площади, к стулу, небрежно нагайкой дал знать писарю, что он может уходить, и сел на стул.
Писарь, почтительно пятясь, слился с толпой.
Ильяс-торе обвел глазами бородатых пыльных крестьян, окружавших его плотным кольцом, снял фуражку, положил на колени и потер лоб ладонью.
По дороге из Ашхабада он приготовил, как ему казалось самому, великолепную, умную речь, но вот выпил не в меру и забыл. Не знал, с чего и начать. Народ ждал, а он сидел, почесывал лоб и наконец важно сказал:
— Народ, я приехал сюда из Ашхабада для того, чтоб выбрать старшину…
Сказал и запнулся, и еще раз повторил:
— Да, чтоб выбрать старшину… Слышите, что я говорю? Его императорское величество… Наш государь император — это тень господа бога на земле… А мы… мы все его рабы… По воле его величества… я приехал сюда, чтоб выбрать достойного старшину…
Он болтал пьяный вздор, а Кулман стоял и умилялся. Он был в самом веселом настроении, подталкивал локтями соседей и говорил:
— Эх! Вы только послушайте! Какой же это красноречивый человек! И слова-то у него какие-то особенные. Сразу видно — образованный человек. Слушайте, слушайте!
Ильяс-торе, путаясь, прокричал еще десяток бестолковых, высокопарных фраз о его величестве и наконец добрался до главного:
— Народ! У вас в ауле есть хороший человек, справедливый и щедрый. Он лучше всех может служить его величеству… исполнять царскую службу…
Все насторожились, а у Кулмана, Кара-Буга, Бегхана и Чилли Бадака замерло дыхание и сильно забились сердца.
— Это… Кулман! — повышая голос, крикнул Ильяс-торе.
— Вот это правильно! Правильно! — сразу же бурно закричали приспешники Кулмана. — Лучше Кулмана нельзя и придумать.
Вся площадь заволновалась, загудела. Из группы Кара-Буга выскочил долговязый детина и, сняв шапку и энергично вскинув руку, призывая тем самым народ к тишине и порядку, зычно, не хуже джарчи, выкрикнул:
— Это все верно, баяр! Кулман хороший человек, но Кара-Буга еще лучше!
— Да-да, Кара-Буга еще лучше! — закричали приспешники Кара-Буга.
— Нет, нет! — завопили с севера и с юга. — Чилли Бадак справедливей… Бегхана хотим!.. Бегхан лучше всех знает царскую службу!..
Четыре хора вопили во все горло, стараясь перекричать друг друга и как можно лучше расхвалить своих "вождей". И все это были богатые люди. А бедняки крестьяне, у которых не было никакой надежды попасть в старшины, только почесывали за ухом, переминались с ноги на ногу и думали: "Уж скорее бы это кончилось… Ишь как ревут, в ушах ломит!"
Восхваление "вождей" быстро перешло в жестокую перебранку всех четырех партий. Все бестолково кричали, сверкали злобно глазами, махали шапками и вот-вот готовы были кинуться в рукопашный бой.
Но тут Ильяс-торе побагровел от гнева, вскочил со стула и вскинул вверх нагайку. Стражники на конях позади толпы насторожились в ожидании приказа. Ильяс-торе закричал сиплым, срывающимся голосом:
— Молчать!.. Я приехал сюда не за тем, чтобы слушать ваш крик! Его величество… Молчать, говорю!.. Или вас нагайками сейчас успокоят!
Стражники вплотную подъехали к толпе, и это возымело свое действие. Крик сразу оборвался.
— Кто за то, чтобы Кулман был старшиной, пусть переходит влево от меня! — в наступившей вдруг тишине сказал Ильяс-торе.
И сейчас же все, кто был из рода Кулмана, как испуганные овцы, шарахнулись влево. Некоторые бежали ленивой трусцой.
— Ну, живо, живо! Не то я вас!.. — подбадривал их Ильяс-торе, помахивая нагайкой.
У запоздавших темнело от страха в глазах, и они, беспорядочно толкая друг друга, наступая на пятки, перебегали пустое поле, прятались в толпе и шептали с досадой:
— И чего нас гоняют? Какая от этого польза, кто там будет старшиной? Черная или белая свинья — не все ли равно?..
— Кто за Кара-Буга — направо! — командовал Ильяс-торе и тыкал нагайкой в воздух, указывая место, куда должны были перебегать сторонники Кара-Буга. — У Бегхана и Чилли Бадака мало осталось народу. Мы их не будем выбирать. Выбирайте кого хотите: или Кулмана, или Кара-Буга.
Среди бегхановцев и чилли-бадаковцев порывистым ветром пронесся ропот недовольства, но Ильяс-торе грозно посмотрел на них, и они притихли, опустив головы. Потом Ильяс-торе махнул нагайкой, подозвал двух стражников и приказал им подсчитать, сколько людей стоит за Кара-Буга и сколько — за Кулмана.
Стражники хорошо пообедали у Кулмана, превосходно знали, чего хочет начальник, и быстро насчитали сторонников Кулмана вдвое больше, чем их было на самом деле, смело объявили, что большинство за Кулмана, и отошли к лошадям с лукавыми улыбками, дескать, поди проверь нас.
— Ну, Кара-Буга, — сказал Ильяс-торе со спокойствием наглеца, — придется тебе передать печать Кулману.
Кара-Буга покраснел, но этого никто не заметил, потому что лицо у него всегда было медно-красного цвета. Он вышел из толпы, вынул из-за пазухи печать, завязанную в платок. Когда он развязывал платок, руки не слушались его, дрожали, дрожала и борода. Наконец развязал, вынул печать с изображением двухголовой птицы и так посмотрел на нее, как будто навек расставался с возлюбленной. Потом передал ее Кул-ману.
Сейчас же в стане Кулмана поднялся бурный, радостный крик и в небо полетели косматые шапки. А Кара-Буга и все его сторонники повернулись и, опустив головы, уныло побрели домой, как будто хоронили кого-то.
— Ну, Карлы, поздравляю! — насмешливо сказал один из шахматистов, частых посетителей кузницы, хлопнув кузнеца по плечу. — Твой род победил!
"Э, сгинуть бы этому роду! Я уже два дня не работаю", — хотел сказать с досадой Карлы, но побоялся чужих ушей, махнул рукой и заторопился домой.
Наступили теплые весенние дни. Тополя возле кибитки Карлы подернулись яркой нежной зеленью. В садах под голубым сверкающим небом зацвели, окутались розовато-белыми облаками абрикосы, вишня, айва. Весело журчали арыки, поблескивая на солнце.
А Карлы в разбитых очках и Мурад, оба утомленные, грязные, работали в тесной дымной кузнице и не замечали этого весеннего таинства возрождения, которое совершалось вокруг них в природе.