— Как за пять? — еще больше заволновался Карлы. — Всегда платил за две — за кибитку да за мазанку. У меня всего два дымохода… Как же это так получается?
— Э, кузнец, ну откуда я знаю, сколько у тебя дымоходов? Я не считал. Что мне сказали, то я и говорю тебе. Я хорошо исполняю свою службу. Ничего не путаю. Что скажут, то и делаю. Старшина дал мне нынче целую пачку бумаг и говорит: "Смотри не перепутай! Отдашь не тому, кому надо, и пойдут ко мне с жалобами. Разбирайся потом". А писарь Молла Клыч сразу же за меня заступился: "Ну, нет, говорит, он никогда ничего не путает. Он службу свою знает". — "Ну, молодец, — сказал старшина, — так и надо. Ты на царской службе. И я когда-нибудь награжу тебя". Вот видишь, какой этот Кулман! А у Кара-Буга сколько я служил — и копейки не получил в награду. Все, бывало, ругает — не то да не так. Может, теперь что хорошее увижу от Кулмана. Э, да многого мне и не надо! Я не жадный. Вот когда-нибудь придет из Хивы его караван с товарами, я и тем буду доволен, если он бросит халат и скажет: "Вот тебе!" А то видишь, какой на мне? Весь истрепался. Я еще четыре года назад купил его, уж не помню за сколько. Разве это халат?..
И есаул поднял полы халата, показывая грязные заплаты и дыры.
А Карлы был так оглушен податью за пять кибиток, что уж ничего не слышал, о чем болтал есаул. Только теперь он понял жестокую правду "резких" слов Жуллы и особенно Баба Солдата. А есаул, как беззаботная птица, не замечая волнения Карлы, продолжал свою болтовню:
— Ты, кузнец, знаешь нашу работу. Если ты служишь на царской службе, ты должен иметь хорошую память, ну и, конечно, следить за всем и все делать аккуратно. А вот возьми джарчи, ему не меньше ста раз долбят в уши — кричи то-то, а он возьмет да и перепутает, закричит, да не то. Разве это служака? Ну что бы он делал, если бы ему, как мне нынче, дали вот такую пачку бумаг и сказали: "Вот это отдай Мергену, вот это Сары, вот это Карлы-кузнецу", — он так напутал бы, что потом и не разобрались бы. Уж Молла Клыч и то раз сказал ему: "Должно быть, тебя придется прогнать и нанять другого". Ну, а как его прогонишь, когда у него детей полна кибитка и сам он голодный, как волк. Вот он и старается теперь.
Но тут есаул вспомнил наконец, что ему еще надо обегать половину аула, торопливо сказал:
— Подать надо завтра же заплатить, в крайнем случае — послезавтра… Да сделай мне топор! Честное слово, надоело просить у соседей! Придешь просить: "Дай топор дрова нарубить", — а тебе говорят: "Нет у нас!" Вот и бегай по аулу. Я уж расплачусь когда-нибудь.
Есаул ушел наконец. Карлы стоял у двери, смотрел на бумажку, на арабские буквы, написанные рукой Молла Клыча, так внимательно, как будто читал, хотя никогда не знал, какая буква называется "элифом", какая "би" и где конец, и где начало написанного.
Мурад, щурясь от дыма, сначала с тревогой наблюдал за отцом, а потом ему вдруг по-мальчишески стало смешно, и он сказал:
— Ну как, отец, прочитал бумажку?
Эта шутка вывела Карлы из забытья. Он с сердцем бросил бумажку и сказал:
— Да если бы я умел читать, разве я был бы таким, как сейчас! Я написал бы не то что на тридцати, на ста листах жалобу, пошел бы к самым большим людям царя и сказал: "Да что же это такое? Что же это делается? Нас ведь заели эти людоеды! Одни кости остались!"
Мурад никогда не слышал от отца таких слов и подумал: "Ну вот, наконец-то и ты заговорил…"
А Карлы вдруг испугался своих слов, высунул голову за дверь и посмотрел во все стороны — не слышал ли его эта болтливая свинья есаул? Потом закрыл дверь, снял чарыки, прошел и сел у очага.
— Вот оно, наше счастье… — вздохнула Набат и загремела посудой.
Мурад поднял бумажку и стал рассматривать загогулины с точками сверху и снизу и с жирным росчерком Молла Клыча.
— Если правду говорит есаул, — сказал Карлы, — ничего не поделаешь, придется платить за пять кибиток.
— Как это за пять кибиток!.. — вдруг закричала Набат, только теперь понявшая, что есаул не попусту болтал, а говорил серьезно. — Да где же у нас эти пять кибиток? И почему ты молчал? Почему не сказал: "Да спалит бог твою бороду! Нет у нас пяти кибиток!.."
— Э, да он-то чем виноват! — сказал Карлы. — Его дело маленькое, что прикажут, то и делает. Это все Кулман и писарь…
А Набат в порыве негодования вскинула руки к небу, чуть светившемуся в тюнюке, причем в одной руке она держала ложку, и торопливо проговорила:
— О бог мой! Накажи их!.. Хоть бы пушка попала в их кибитки и разорвала и старшину и писаря!
Она молилась с такой верой, что ей казалось — бог непременно хватит сейчас с неба снарядом в кибитки нечистых и разорвет их в клочья. Она застыла в ожидании этого, устремив глаза в тюнюк, но так и не дождалась. В тюнюке только вился дымок и покачивались свисавшие с войлока хлопья сажи.
Набат склонилась над котлом и стала мешать ложкой кашу.
— Нам и за две-то кибитки нечем было платить, а теперь вон что выдумали, — ворчала она и так быстро и так сердито мешала кашу, как будто каша-то и была причиной всех ее несчастий.
Карлы взял у Мурада бумажку, надел очки, еще раз внимательно посмотрел на завитушки Молла Клыча и крякнул, снимая очки:
— Э, сгинуть бы этим бумажкам и тем, кто строчит их!
И бережно передал и очки и бумажку Набат. Набат проворно спрятала их и стала раскладывать кашу в две чашки — для Дурды с женой и для Карлы с Мурадом. Потом она вылила в чашки размятый и разведенный водой сушеный творог и одну чашку поставила перед Карлы и Мурадом, а другую отнесла старшему сыну с невесткой. Обычно она посылала Мурада, а тут ей самой захотелось рассказать печальную новость.
Карлы и Мурад устали за день, проголодались, жадно ели кашу с творогом и прислушивались к взволнованным голосам Набат, Дурды и невестки, глухо доносившимся из мазанки.
Через четверть часа Набат вернулась, зажгла керосиновую лампу, поставила ее на опрокинутую ступку возле очага, положила себе каши в маленькую чашку, кротко села и стала есть. Она лениво, с трудом жевала черствую кукурузную лепешку. Она вспомнила сон — восьмикрылую кибитку с белым куполом, и горькие слезы выступили на ее старческих глазах. Набат торопливо вытерла их концом старенького ситцевого платка и не могла уже есть, горе перехватило ей горло.
Мурад посматривал на нее, на ее скорбное лицо, освещенное желтым тусклым светом, и думал:
"Бедная мать! Всю свою жизнь проработала в спешке и муках на чужих людей, вырастила пять сыновей и двух дочерей и все мечтала: "Вот вырастут, выдам дочерей замуж, сыновей женю, все будем работать — и все будем сыты, не будем мыкаться по чужим людям". И вот выросли мы, а все осталось по-прежнему. Все голодные, и все обивают чужие пороги. Неужели она так и умрет, не увидев покоя и счастья?"
Сердце Мурада сжалось от боли, а глаза вспыхнули гневом. Он положил ложку и задумался.
— Ты что же заленился, Мурад? — сказал Карлы. — Надо же нам чашку очистить. Ешь!
— Нет, я уже наелся…
— Это что-то не похоже на тебя. Ты богатырь в еде. Сейчас не ешь, а потом спохватишься, возьмешь ложку-пушку, и набросишься на крепость-котел, и начнешь из нее высаживать кашу-бойца, — пошутил Карлы, пытаясь рассеять мрачное настроение, охватившее всех.
Мурад промолчал. Набат посмотрела на него и встревожилась: уж не заболел ли?
Ешь, Мурад, в котле много каши.
— Да ее и в чашке еще много, — сказал Карлы и тоже скоро положил ложку, вытер ладонью усы и бороду и задумался.
Так и сидели они молча, раздумывая об этой проклятой подати. Карлы вспомнил "резкие" слова Баба Солдата, и опять нашел на него страх: а вдруг они дойдут до ушей Кулмана? И Он сказал:
— Этот Баба Солдат хочет показать себя всезнающим человеком, болтает непутевое, голова пухнет от его болтовни. Вот из-за таких людей и на нашу голову валится беда.
— Да он правильно говорил, — вспыхнув, сказал Мурад. — Он справедливый, умный человек.
— Вот так умный! — горько усмехнулся Карлы. — Ты послушай только, что он говорит! Да разве это умно, всех судить и рядить, да еще при народе? Зачем это нужно? И уж не знаю, кто тогда умный, кто дурак!
— А разве он не верно говорил, — загорячился Мурад, — что старшины что хотят, то и делают с нами, а мы молчим да покрякиваем? Вот на четырех человек полагается одна доля воды, а почему на поля эминов[16] идет пять долей? За что им такое счастье? Раньше мы ждали очереди на полчаса воды двадцать дней, а сейчас почему-то ждем двадцать пять дней. А при такой поливке не то что ячмень и пшеница, иннев[17] не выдержит, засохнет. Почему так получается? Почему старшины и эмины могут брать воды сколько хотят?
Карлы бросил боязливый взгляд на дверь и сердито махнул рукой на Мурада:
— А ты потише! Мелешь вздор, как этот Баба Солдат.
— Да, это Баба говорит, и я говорю, — с раздражением сказал Мурад. Он не понимал и не одобрял этой рабской кротости и страха отца. Кровь бунтовала в его молодом, сильном теле и звала к борьбе с неправдой.
Карлы задумчиво помолчал немного и спокойно спросил:
— А кто еще это говорит?
— Да все говорят! Все, кто поливает поля, знают, что делают эти старшины. Это ты только стоишь у горна и ничего не видишь и не веришь, когда говорят.
— Да, — сказала Набат, взяв кудель и веретено, — один говорит "я старшина", другой — "я судья", третий — "я писарь", а тот — "я старейшина", "а я мулла", и всем все дай, все требуют, а где взять бедноте?
— Слушай, Мурад, — задушевным голосом сказал Карлы, — пусть там говорят, что хотят, — правду, неправду, а ты подальше держись от этих людей. От их разговоров не будет добра.
Эта задушевная кротость и благоразумие отца опять задели Мурада, и он сказал насмешливо:
— Так, по-твоему, надо бегать от правды и уши затыкать?
— Фу-ты! — закричал Карлы. — Ты только посмотри на него!.. Я его, как скотину во время пожара, тащу из огня, а он, как упрямый бык, упирается и сам лезет в огонь. Да как ты не понимаешь?..