Но болезни человеком все-таки не властвуют.
Истинным его властителем оказывается случай! А он от настроения души никак не зависит, и даже наоборот, случай случается именно тогда, когда человек наиболее в себе уверен и спокоен во всех отношениях, когда случая ему и не надо.
Случай заставляет человека взволноваться, изменить жизненный уклад или хотя бы распорядок. Идет человек домой и случайно встречает, скажем, друга — глядишь, они вместе в магазин завернули, потом в столовую, весь день нарушен, весь распорядок сломан. Или еще хуже — встречает недруга, так и до драки дойти может, а если и миром кончится такая встреча, то человек весь остаток дня, да и следующий день, все переживает, мучается, все думает — этого он не сказал, это сказал, да не так — и работа ему не работа, и отдых ему не отдых.
Это мелочи, конечно, а настоящий случай, он жизнь человеческую переворачивает. От ракеты спастись можно, от радиации можно защититься, от чего угодно: только от случая не придумало защиты великое человечество, и продолжает он обрушиваться на слабые человеческие головы, и распоряжается людской судьбой. Собственно, случай и есть сама судьба, только сконцентрированная или еще лучше: сфокусированная на данного индивидуума в данное время в данной точке пространства.
Не пройди человек по этой дорожке да в это время, не случилось бы с ним того-то, а не случись того-то, стало быть, не произошло этого, а из этого вытекает то-то и далее, далее до самой смерти. И конечно, ни один человек случая избежать не может, в жизни каждого рано или поздно произойдет случай.
Однажды после работы Михаил Иванович, следуя заведенному распорядку, шел с кулечком творога, калорийной булочкой и маленьким кусочком масла по Арбату. Было это в пятницу, и Михаил Иванович предчувствовал легкий азарт карточной игры, тем более что в прошлый раз он проиграл Катерине Афанасьевне пятьдесят три копейки и поэтому поставил себе нынешней пятницей отыграть проигранное, а в субботу и выиграть полтинник на бутылку пива.
Шел он как обычно — мерным пружинистым шагом, какой в себе вырабатывал после прочтения занимательной статейки в журнале «Здоровье», оглядывал витрины, свернул в Староконюшенный. Прошел мимо деревянного дома, в котором жили не то три сестры по Чехову, не то еще какие другие сестры, по другому писателю, и около старого отделения ГАИ начал переходить на другую сторону переулка. А надо заметить, что Михаил Иванович, когда переходил улицу, бывал предельно внимателен и осторожен. Он всегда смотрел сначала налево, потом направо, как это было предписано правилами.
И на этот раз Михаил Иванович огляделся, пропустил старенькую «Победу» и, не увидев более ни одной машины, двинулся к своему дому. Он был на середине переулка, как услышал визг тормозов и увидел неизвестно откуда появившуюся «Чайку». Михаил Иванович бросился было назад, но водитель «Чайки» именно с этой стороны и пытался его объехать.
Все произошло так мгновенно, так непонятно, он почувствовал резкую боль в ноге, что-то хрустнуло, лопнуло. Силой удара оторвало его от земли, потащило по черному капоту и бросило перед дверцей автомобиля.
Михаил Иванович попытался вздохнуть, но не смог — словно сильной рукой обхватил его кто-то, сдавил грудь. Он стоял на коленях и широко разевал рот, но воздух не наполнял легкие. Перед глазами Михаила Ивановича пошли красные круги, они превратились в сплошное красное пятно, и он потерял сознание.
Из машины вышел военный, звания его в сумерках было не разобрать, но уж наверняка не полковник, а генерал или кто повыше. Военный приоткрыл заднюю дверцу машины и, бережно-бережно подняв Михаила Ивановича, устроил его на сиденье. Минуту он постоял на месте происшествия, покачал головой и вдруг, что-то сообразив, решительно сел за руль, и «Чайка» исчезла в арбатских переулках.
Несколько прохожих, молча наблюдавших за случившимся, тоже покачали головами и тихо растворились в наступившей темноте.
Михаил Иванович долго не мог проснуться. Он спал и чувствовал, что пора вставать, и вроде бы вставал, завтракал, смотрел телевизор, неизвестно откуда взявшийся в комнате, да к тому же цветной. Смотрел свои любимые передачи про Суворова, Наполеона, про великого математика Бируни, и вдруг они оказывались все рядом, на тахте, и тут Михаил Иванович понимал, что он спит. Он снова просыпался и видел, будто бы он на работе, и Никита Петрович пожимает ему руку и говорит: «Тут вам, Михаил Иванович, премия полагается в четыре тысячи рублей, но старыми, конечно». Михаил Иванович терялся в благодарности и долго тряс руку Никиты Петровича, а тот лез в карман и доставал целую пачку сторублевиков, больших, дореформенных. И опять понимает Михаил Иванович, что он спит, и опять просыпается, но уже маленьким, лет тринадцати, и взрывает он самодельную бомбу у бабки в Жихаревке, и, как тогда в детстве, обдает его жаром, и летит он, проваливаясь в бездонную яму сна.
— Господи! — стонет Михаил Иванович. — Ну когда же я проснусь, когда?
И просыпается, видит над собой белое пятно потолка, видит приглушенный свет ночника и сморщенную старушку в кресле-качалке, посапывающую в чуткой старческой дремоте.
— Опять сон, — чуть не плачет Михаил Иванович. — Господи, пить! Пить! — И тут первое, явно физическое ощущение доходит до него. Его губы чувствуют прохладное стекло стакана, и влага освежает неповоротливый, засохший язык и, журча, словно ручей, стекает по деревянной гортани, как по желобу, бьется о стенки желудка, будто о стенки жестяного таза.
«Где я? — думает Михаил Иванович. — Что со мной? что за старуха такая? почему я не на работе? уже поздно! я проспал! что же теперь будет! надо спешить!»
И он рвется, силится подняться и опять видит красное зарево и удрученное лицо Никиты Петровича.
— Нехорошо, нехорошо, Михаил Иванович, — слышит он, — нехорошо опаздывать. Придется вас премии лишить. Совсем разбаловались. А на кого молодежь смотрит — на вас! Оттого и они спустя рукава работают, что вы, Михаил Иванович, на работу опаздываете. Оттого они и бороды поотпускали и разные неприличные анекдоты рассказывают.
И опять просыпается Михаил Иванович, и опять видит бабку в кресле-качалке, слышит ее ровное дыхание. Все смешалось в голове бедного Михаила Ивановича, и никак не понять — где сон? где явь? То мелькнет перед глазами фигура в эполетах и при шпаге, и все низко склоняются, и Никита Петрович склоняется, и все шепчут, шепчут: «Наполеон! Наполеон! Пришел Наполеон!» — «Ан нет, и вовсе не Наполеон, это я, Михаил Иванович, ловко я вас провел!»
А Никита Петрович уже хмурится и сердится, и тогда Михаил Иванович уменьшается в размерах и открывает глаза и сразу видит человека в генеральской форме.
— Господи! — кричит Михаил Иванович. — Маршал Жуков, пожалейте меня! Катерина Афанасьевна — где вы? Мальчики у меня красные и черные да туз пиковый, так что извиняйте, а пятьдесят три копейки назад возвращайте!
И видятся Михаилу Ивановичу, и видятся какие-то страшные, нелепые сны.
Пришел он в себя только на третий день и не понял, где он. От слабости в голове все крутилось, и он с большим трудом остановил бегущее изображение действительности. Потолок остановился, и Михаил Иванович принялся его разглядывать. Это был не его потолок, совсем не похож на его домашний потолок с вечными разводами, проступающими на второй день после побелки. Это был высокий потолок, чистый, с едва заметной голубизной! Михаил Иванович полчаса смотрел на него и, наконец собравшись с силами, повернул голову и охватил взглядом всю комнату. Комната была просторна и до удивительности красива. Квадратная, в три окна, которые были занавешены тончайшими тюлевыми занавесками, чуть смягчавшими яркий утренний свет. Теплый цвет паркета, уложенного замысловатыми квадратами, напомнил ему посещение какой-то подмосковной усадьбы, а мебель… Мебель была воздушна и в то же время прочна и солидна. Все ножки — гнутые и отделаны украшениями, это не ножки стола — а львиные лапы, это не скважина для ключа — а львиная пасть!
Около его постели стояла маленькая тумбочка, покрытая белоснежной салфеткой, а на тумбочке стоял хрустальный графин с водой, блестел тонкого стекла стакан и валялись пачки каких-то таблеток. Рядом покачивалось кресло-качалка.
«Где же это я?» — подумал Михаил Иванович, и в ту же секунду дверь, красивая большая дверь с бронзовой ручкой, распахнулась, и к нему в комнату вошла маленькая, сухонькая старушка в длинном темном платье до полу, в белом переднике, в доморощенном чепце с кружевами.
Она уставилась на Михаила Ивановича круглыми глазами и запела:
— Никак, милок, очнулся, а я уж, грешным делом, думала, не вытянешь, доктор говорил, у тебя горячка приключилась от ушиба…
— От какого ушиба? — спросил Михаил Иванович.
— А ты ничегошеньки не помнишь? Ай-я-яй, ох ты, горемычный человек!
— Где я? — воскликнул Михаил Иванович.
— Ох, милок, где ты? У моего генерала в гостях лежишь, поправляешься. Врачей он к тебе водит, да самых лучших, профессоров разных. Говорит, что если помрешь, так неприятностей не оберешься. Уж целый полк вокруг тебя толкается. Да сам-то, Матвей Сидорович, все переживает, извелся через тебя, каждый час названивает, все справляется, как здоровьице твое…
— А как же я? Как же? На работу мне…
— На работу он позвонил, уладил, документы из кармана я достала, как он тебя привез, ну а по документам и справился Матвей Сидорович, что ты за птица такая. И сразу твоему начальству на работу позвонил, все рассказал… Вот беда-то, действительно беда… Хорошо, в себя пришел, теперя на поправку пойдешь, помяни слово мое, пойдешь, глаз у меня верный.
— А по какому случаю я у генерала лежу? Что он мне, брат иль сват? — удивился Михаил Иванович.
— Да в том-то и дело, что брат не брат, а сосватались вы, так это точно. Ведь ты, милок, под самый его автомобиль угодил, под самые колеса. А уж автомобиль у него — о-го какой, большущий! Да ездит он на ём шибко-шибко, все спешит, спешит, а ты-то рот разинул и под колеса к нему шмыгнул. Он человек добрый, так взял тебя сюда, положил и говорит: «Ты, матушка Федосеевна, за ним пригляди, да хорошенько пригляди, а то, если помрет ненароком, большая мне неприятность выйдет», — а сам начал по телефону крутить разным профессорам знакомым. Те понаехали и тебя лечить принялись, консилим называется. А ты три дня все метался, метался, все Никиту Петровича поминал, вот глаза-то разумные первый раз открыл.