Михаил Иванович попробовал пошевелиться и пошевелился.
— А что со мной? Что, сильно побит?
— Не, милок, не сильно, только нога у тебя битая, но кость цела. Вот горячка приключилась, видно, головой ушибся. Все доктора за горячку беспокоились, так и говорили, если горячка пройдет — то ничего страшного, немного похромаешь, да и только. Вишь, и правы были, раз переборол внутри себя, раз на мир посмотрел, значит, все хорошо будет. Ты, милок, часом покушать не хочешь? Так говори, не стесняйся.
— Я-то, — Михаил Иванович очень захотел есть и почему-то очень застеснялся, — я-то, можно… можно… можно и перекусить чего… немножко…
— Так я щас, щас мигом, яичко всмятку сварю да бутербродики сделаю, — и старушка, матушка Федосеевна, зашаркала из комнаты.
«Вот те на! — подумал Михаил Иванович. — Ну и угораздило! Под машину попасть! Да к кому! К генералу! К заслуженному человеку! А он меня не бросил, к себе домой привез, на койку уложил, профессоров ко мне позвал, вот ведь оказия какая!»
И стало Михаилу Ивановичу до того неудобно и чего-то стыдно, что он и день своего рождения проклинал, и жизни совестился, и так разволновался, что, когда вошла матушка Федосеевна с яичком и бутербродом, лежал он опять в горячке.
— Эх, незадача чертова, — ругнулась матушка Федосеевна, — не дай Бог помрет!
Но к вечеру Михаил Иванович отошел, и видно было, что отошел окончательно. Даже румянец появился на щеках. Он с аппетитом съел много разных вкусных вещей, каких не пробовал или пробовал, но давным-давно, что и вкус позабыл: съел бутерброд с красной икрой, потом съел два бутерброда с черной икрой, потом Федосеевна принесла ему очищенные ананасные дольки да стакан гранатового сока.
— Пей, родимый, ешь поболее, — уговаривала Федосеевна, — поправляйся. Гранатовый сок — он силы восстанавливает, кровь от него чище становится. Пей, я еще принесу.
И несла еще стакан, еще порцию ананаса.
Михаил Иванович насытился и откинулся на подушки. Им овладело чувство полного удовлетворения, а стало быть, безразличия к дальнейшей своей судьбе. Единственно, он предполагал, что платить за лакомства он не будет, а трудовая копеечка у него есть. Потом он задремал, задремал сладко и как-то счастливо, спокойно и проснулся от боя больших настенных часов. В комнату заглянула матушка Федосеевна и исчезла. В сей же момент Михаил Иванович услышал постукивание каблуков, дверь распахнулась, и в комнату при полном мундире вошел генерал Матвей Сидорович.
— Здравствуйте, Михаил Иванович, орел ты мой! — протягивал ему руку генерал.
У Михаила Ивановича сердце забилось, кровь залила щеки, и он, как школьник, попытался было вскочить.
— Ну, братец мой, не суетись, не вскакивай, не на параде, а, можно сказать, в госпитале, — генерал нашел руку Михаила Ивановича, осторожно пожал ее, представился:
— Генерал-полковник Носков Матвей Сидорович. Будем знакомы.
Матвей Сидорович придвинул стул и сел у кровати.
— Такие вот дела, Михаил Иванович, немного я тебя того, подбил. Но ты не волнуйся, ничего страшного нет, полный порядок. Да ты молодцом выглядишь! Орлом! В каком звании находишься?
— Э… то есть, — Михаил Иванович от смущения потерял все слова. — Я это… не имел возможности, потому необученный, рядовой…
— Штатский, значит.
— Да, штатский, штатский, — закивал Михаил Иванович, — но это…
— Что «это»? Ты меня не стесняйся, я хоть и генерал, да человек простой, из Рязанской губернии.
— Это я… работаю я по военному делу…
— Знаю, знаю. Твоему начальству звонил, лично предупреждал. Хорошую характеристику тебе начальник дал, как его?
— Никита Петрович.
— Да, да! Никита Петрович. Очень хорошо о тебе отзывался. Я ему сказал, что лично в этом случае участие принимаю. Подобрали, мол, тебя около госпиталя, навещать, мол, тебя нельзя, но состояние отличное. Так что ты не беспокойся, все будет улажено миром, по-хорошему. Ты в обиде не останешься, а мне это все очень приятно. Служба есть служба, и друзей много, и врагов, сам понимаешь, из мухи слона сделают, все с ног на голову перевернут, а мы наше дело полюбовно решим, понимаешь?
— Да, конечно, конечно, понимаю… как не понять, — кивал Михаил Иванович, хотя ровным счетом ничего не понимал, волновался, да и голова после горячки была слаба, и он никак не мог в толк взять, что за дела у него с генералом, что за враги, что за друзья?
— Ну вот и хорошо, Михаил Иванович, поправляйся. Я тебе надоедать не буду. Родственников, близких, как я выяснил, у тебя нет…
— Нет.
— И хорошо, поправляйся, ни о чем не думай. Я завтра на Дальний Восток улетаю с инспекцией, служба! Но через недельку прилечу, прилечу… Тогда мы с тобой поговорим как следует, за рюмочкой армянского, а?
— Это… это… — лепетал Михаил Иванович, — это, конечно… служба…
— А за тобой тут Федосеевна посмотрит, все тебе подаст, что душе угодно. Ты не стесняйся, заказывай ей завтраки, обеды по собственному мнению. Да ешь побольше, поплотнее, тогда здоровье быстро в форму войдет. Лекарства лекарствами, а когда в животе пусто, так никакие лекарства не помогут, так ведь?
— Так точно, товарищ генерал! — начал обретать голос Михаил Иванович.
— Ну уж товарищ генерал, зови меня Матвеем Сидоровичем, будь проще, считай, что к родственнику на отдых приехал, к старому другу. Я к тебе врача приставил, хорошего врача, полковника Замойского. Так ты его слушай и все предписания выполняй. Он мужик башковитый, он тебя на ноги быстро поставит. Ну, поправляйся, Михаил Иванович, не волнуйся, а мне перед дорогой выспаться надо, да и тебя сильно беспокоить рановато, — и генерал опять нашел руку Михаила Ивановича и опять осторожно пожал ее. — Спокойных снов, штатский человек, — подмигнул генерал.
— До свидания, товарищ… э… э… Матвей Сидорович, — отвечал Михаил Иванович, — до свидания.
Генерал поднялся, поставил стул на место и затопал каблуками по блестящему паркету.
Когда генерал ушел, Михаила Ивановича пот прошиб с волнения и тоски.
— И чего же я такой глупый, — ругал он себя, — и двух слов по-русски выговорить не могу. Какой-нибудь негр австралийский и тот, наверно, лучше меня разговор ведет. Прямо стыдно — русский человек, а по-русски не кумекаю.
Так ругал он себя долго, кряхтел, постанывал, не от боли, а от своих собственных на себя ругательств, да и заснул сном тревожным, больным.
На следующий день пришел врач — полковник Замойский. Долго осматривал Михаила Ивановича, щупал ногу, интересовался головными болями, успокоил насчет бюллетеня, оставил Михаилу Ивановичу таблетки и вообще поговорил на разные темы. Сразу видно было, что человек он и впрямь «башковитый» и образованный.
Федосеевна носила Михаилу Ивановичу разные закуски. Сварила ему куриный бульон, нажарила котлет, и Михаил Иванович, живший всегда один, прямо-таки растаял от заботы, которой он никогда не имел, от человеческой ласки и внимания.
Все желания его были предупреждены, всего он получал в избытке и самого лучшего качества. И мысли его, как всякого больного человека, каким бы атеистом он ни представлялся, были адресованы к Богу.
«Господи, — думал он, — до чего ж хорошо у добрых людей. Слава Богу, что на свете остались добрые люди!»
Через три дня Михаил Иванович начал подниматься и с клюшкой ходить по квартире. Квартира была двухкомнатная, но комнаты были большие — прямо залы. Одна служила Матвею Сидоровичу кабинетом, в ней стояли стеллажи, книжные шкафы, большой письменный стол да кожаный канцелярский диван; другая, которую занимал Михаил Иванович, служила спальней. Была еще одна маленькая комнатка, в ней жила Федосеевна.
Михаил Иванович слонялся по комнатам, присаживался на кожаный диван с книжкой, парил в ванной ушибленную ногу, обедал, гулял на балконе, предварительно закутавшись в теплый салоп, болтал с Федосеевной, а по вечерам они перебрасывались в подкидного да смотрели телевизор. В общем, проводил он неделю, как в санатории, как в доме отдыха по самому что ни на есть первейшему классу.
Федосеевна рассказала ему, что эта квартира генералу для работы дана, а живет он на Кутузовском проспекте, там у него жена и младшая дочь. А сыновья уже оперились, что вот сама она, Федосеевна, их выпестовала. Один нынче полковник, а другой тоже большой чин занимает. И что она с ними уже лет сорок живет, из одной деревни они с Матвеем Сидоровичем, он ее выписал, как детки у него пошли, еще до войны. А как он эту квартиру взял, так ее сюда определил, говорит: «Была ты, Федосеевна, нянькой, а теперь еканомкой станешь!» Стало быть, я на повышение к старости пошла, говорила Федосеевна.
«До чего ж хорошо быть великим человеком, — думал Михаил Иванович, — иметь перед обществом заслуги. Вот ведь как!» А он ничегошеньки в жизни не успел и все по робости своей, застенчивости. Быть бы ему сейчас на месте ну хотя бы Никиты Петровича, но раз уж на роду не уготовано, значит, старайся не старайся, а толку не будет. Не дано быть великим, и все тут. Помрешь, никому не нужный, разве помянут за карточным столом Екатерина Афанасьевна да супруги Кочетовы: вот, дескать, был хороший человек, был да умер.
А через неделю Михаил Иванович совсем поправился. Клюшку он оставил, и, хотя нога побаливала и была фиолетового цвета, он смог бы даже промаршировать перед Матвеем Сидоровичем, который должен был приехать со дня на день.
Матвей Сидорович приехал вечером восьмого дня, как и обещал, и, обнимая Михаила Ивановича и похлопывая его по спине, гудел:
— Ну, молодец, орел! Уже и без палки ходишь, молодец! Федосеевна! — кричал он. — Тащи закуски, сейчас мы с Михаилом Ивановичем по маленькой пропустим.
Федосеевна накрыла письменный стол крахмальной скатертью, уставила его закусками, а Матвей Сидорович вытащил из портфеля бутылку коньяку и разлил коньяк в два больших фужера.
— Я это, не пью ведь, — сказал Михаил Иванович.
— Это хорошо, — ответил Матвей Сидорович, — пить не нужно, а выпить не грех, особенно коньячку, да не какого-нибудь, а самого лучшего, из ереванских подвалов.