Он поднял фужер, и зазвенел хрусталь.
— Давай, давай, — приободрял генерал.
Михаил Иванович, давясь, проглотил полбокала красно-коричневого крепкого напитка, а остальное не смог, судорога перехватывала непривычное горло.
— А ты запей, — советовал генерал, — или лимончиком, лимончиком — очень хорошо!
Они прекрасно поужинали, приятная дремота начала овладевать Михаилом Ивановичем, голова легко кружилась, генерал рассказывал военные истории и под свои рассказы выпил вторую бутылку коньяку и, наконец, сказал:
— Значит, так, Михаил Иванович, вижу, что ты совсем на поправку пошел, да и Замойский мне это же говорил, стало быть, пора тебя из госпиталя выписывать.
До Михаила Ивановича смысл сказанных слов дошел не сразу, а когда дошел, он суетливо вскочил и начал благодарить Матвея Сидоровича за оказанную помощь.
— Это, конечно, что же я, — толковал Михаил Иванович, — пора и честь знать, что называется. Пора домой к своим делам, хоть пустяшные, конечно, дела, а все ж дела!
И Михаил Иванович прямо выпрыгнул из-за стола.
— Да ты постой, — говорил Матвей Сидорович, — не суетись. И что же ты, братец, такой суетливый, ты сегодня ночку поспи, а уж завтра и того, соберешься. Чин чином. Завтра и пойдешь. Вот тебе, во-первых, бумажка с адресом, — Матвей Сидорович покопался в бумажнике и протянул Михаилу Ивановичу листок, — в госпиталь зайдешь, к Замойскому, он тебя посмотрит в последний раз да бюллетень оформит по всем правилам. Да вот тебе от меня лично, — и тут Матвей Сидорович достал из внутреннего кармана пачку денег.
— Да… это… что вы, Матвей Сидорович, не надо… я и так должником… благодарен за лечение… — отказывался Михаил Иванович.
— Бери, бери, — гудел генерал, — дают — бери, бьют — беги, понял? Так-то. Тут триста рублей, это тебе вроде бы как помощь от профсоюза, на отдых, на лечение. Ведь виноват, не спорю, и деньгами дела, конечно, не решить, но и деньги не помеха, так-то.
И Матвей Сидорович всунул в руки растерявшегося Михаила Ивановича тридцать красненьких бумажек.
— Вот и останется все между нами, понял?
— Понимаю, понимаю, — говорил Михаил Иванович.
— И никому об этом не рассказывай. Замойский сделает тебе все, что надо, как несчастный случай оформит. А будут спрашивать: что, мол, чего, как? Ты никому и ничего. Мол, сбила машина около военного госпиталя, тебя в него положили, а какая машина — да черт ее знает какая, много их на улице, машин-то, понял?
— Понял, Матвей Сидорович, — улыбался Михаил Иванович, улыбался, радовался от причастности к тайне, от довольства, что ему доверяет такой человек, уважает его — простого Михаила Ивановича, надеется на его порядочность, верит его слову.
— Так-то, браток, такие выходят пироги, — сказал, поднимаясь, Матвей Сидорович, — значит, все мы с тобой уладили, а мне пора, дома заждались, сам понимаешь — семья! А ты ко мне заходи, по-свойски, по-приятельски. Как-нибудь выпьем еще, поговорим о том о сем.
После того случая прошло пять лет.
За такое долгое время в жизни Михаила Ивановича особенного ничего не случилось. Тайну свою он хранил, а к Матвею Сидоровичу заходить постеснялся.
Прогуливаясь, не раз подходил он к его дому, глядел на свет в широких окнах, да тут понимал, что просто права не имеет отрывать важного человека от важных, может быть государственных, проблем. Однажды, проходя мимо, он увидел, как к подъезду подкатила «Чайка», и увидел самого Матвея Сидоровича, выходящего из машины в окружении каких-то дам, видимо жены и дочери.
Однажды встретил он Федосеевну в магазине «Молоко», но та еле узнала его.
И наконец, все это осталось где-то за пределами реальности, и Михаилу Ивановичу все случившееся начало представляться если не сказкой, то и не былью. И единственным вещественным доказательством и напоминанием о прекрасных днях, проведенных в генеральской квартире, был телевизор, купленный сразу же после выздоровления.
Михаил Иванович свой жизненный уклад не изменил: вставал рано, спешил на работу, откладывал деньги на новый костюм или ботинки.
На работе его по-прежнему уважали и к двадцатипятилетию работы в конструкторском бюро прибавили пять рублей к окладу, начальником у него был тот же Никита Петрович, давший такую хорошую характеристику Матвею Сидоровичу.
Дома у Михаила Ивановича было одинаково нормально. В картишки он поигрывал по пятницам и субботам, и, надо сказать, весьма успешно, так успешно, что язвительный Николай Иванович, сожитель Катерины Афанасьевны, прилепил ему кличку Германн. За карточным столом все так и звали его Германн.
— Ну Германну прет сегодня!.. Ты посмотри, у Германна опять красные мальчики!
Но Михаил Иванович не обижался, а только потихоньку, про себя, посмеивался. «Германн так Германн, — думал он, — а главное, гоните сорок восемь копеечек, вот и все тут».
Скоросшивателей с вырезками иностранного юмора у Михаила Ивановича было уже шесть.
Тетрадку за девяносто копеек о великих личностях он исписал и завел новую.
И еще он завел специальную папку, в которую заносил все, что писали в газете «Красная звезда» о Матвее Сидоровиче, и все то, что печатал в газетах сам Матвей Сидорович. И совсем недавно он узнал, что генерал-полковнику Носкову М. С. присвоили очередное воинское звание — генерала армии.
А еще через год Михаил Иванович начал чувствовать страшную слабость и потливость. Он приобрел специальное заграничное средство от пота, но ему оно не помогало.
Потом у него начали трястись руки, да так сильно, как у Марьи Павловны с перепоя. А однажды произошел полный конфуз. Он незнамо как, не ведая, что творит, нарисовал на листе ватмана странную химеру и тем испортил почти готовый чертеж.
Приблизительно через неделю после этого странного поступка Михаил Иванович стал понимать, что весь мир — это его собственная выдумка и все, что происходит, есть просто пустая затея воображения. Далее его новое убеждение прогрессировало в том направлении, что полностью отсутствует мировое движение, а все вроде бы как в телевизоре: и движется, но стоит на месте. Он перестал ходить на работу, заперся в комнате, не отвечая на призывы Катерины Афанасьевны и супругов Кочетовых. И так Михаил Иванович просидел в комнате еще неделю, пока не пришли к нему по поручению начальства молодые инженеры проведать да истратить профсоюзные три рубля. Но Михаил Иванович в комнату их не пустил, но зато подал голос, ослабевший за время добровольного голодания. Он тоненько прокричал им:
— Пойдите прочь! Я вас не звал! Вы все есть обман, воробьи вы проклятые!
Тогда молодые инженеры переглянулись, посоветовались с Катериной Афанасьевной, многозначительно повертели пальцами у висков и вызвали скорую психиатрическую помощь.
Психоперевозка приехала. Три здоровых санитара осторожно взломали замок, боясь, что Михаил Иванович выскочит в окно, и в одно мгновение впрыгнули в комнату и ухватили Михаила Ивановича за руки. Но он не сопротивлялся, он стоял такой маленький, щупленький, в чуть желтоватых кальсонах и безудержно смеялся. Потом посерьезнел, самостоятельно оделся и, не принуждаемый никем, вышел из квартиры. По бокам, ограждая его от строя любопытных, вышагивали санитары.
Михаил Иванович дошел до машины и перед тем, как исчезнуть в медицинской карете, весь выпрямился, приподнялся на цыпочки и крикнул через головы собравшейся толпы, крикнул куда-то вдаль, в переулок или, может быть, вообще всему миру крикнул:
— Да здравствует Матвей Сидорович!
1978
АХ, ЭТОТ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ!
Когда я проснулся, мне исполнилось тридцать три.
Это очень знаменательная дата, и я намеревался ее отпраздновать гораздо пышнее, чем тридцатилетие. Конечно, к тридцати трем я не только что не создал теории, но даже учениками обзавестись не сумел, но это я отношу к тем социальным условиям, в которые меня бросила слепая случайность рождения.
Утром я встал рано.
Я вышел из своей маленькой комнатки с протекающим потолком и вышел прямо на улицу. Мартовское солнце светило ярко, и снег таял, и была весна!
Я спустился в метро и поехал в центр.
На Калининском очень много машин, поэтому я долго ждал, когда же милиционер с блестящими пуговицами позволит мне перебраться на другую сторону проспекта.
Пока я ждал, на перекресток с улицы Грановского выкатила крытая машина «Чайка». Милиционер напружинился, отдал под козырек и перепрудил Калининский светящимся жезлом.
Я пересек проспект.
Улица Грановского была уставлена блестящими черными лимузинами, черный цвет автомобилей определял врожденную скромность их владельцев, которые паслись во дворе большого красного здания. По тоненькому тротуару, охраняя «сильных мира сего», прохаживались молодые сторожевые люди в штатских костюмах. Всем своим видом они намекали мне: дескать, долго не задерживайся, проваливай, пока цел.
Поэтому я смешался с толпой и потек к магазину Военторг.
Давным-давно я собирался купить себе шинель и вот наконец к тридцатитрехлетию все-таки решился сделать себе этот замечательный подарок. За несколько месяцев я начал копить деньги на первоклассную шинель.
Сначала я было подумывал купить китель, но:
«Гонка вооружений, как стратегических, так и нестратегических, растет во всем мире, — говорил я себе, — и неизвестно, откуда можно ждать подвоха, то ли со стороны Берингова пролива, то ли со стороны батюшки Амура, но подвоха ожидать всегда следует, а зимы там холодные! Куплю-ка я себе шинель!»
И вот я на втором этаже большого магазина Военторг. Я примериваю шинель — настоящую, суконную! Я смотрю на себя в зеркало и мысленно восклицаю:
«Как хороша, как прекрасна цвета хаки моя шинель. Пожалуй, она лучше всех шинелей, какие мне довелось видеть за всю жизнь!»
Молоденькая продавщица завертывает ее в жестяную бумагу и аккуратно перевязывает бечевкой.
Продавщица тоже хороша. Но сегодня у меня праздник, и мне не хочется портить его новыми знакомствами.