И вот над площадью, над городом, над Иудеей, сквозь гул огня, хрип лошадей и ругань воинов, раздался нечеловеческий крик, и еле успевают остановить метнувшуюся к костру женщину, с непокрытой головой, простоволосую, и узнает в ней рабби Акива дочь Ханина.
Ее подхватывает огромный воин, и безжизненно повисает она у него на руках. Он подтаскивает ее к Руфу и бросает у самых его ног.
— Встань, иудейка, — слышит рабби Акива, — встань, женщина.
Медленно поднимается она.
— Уж не дочь ли ты нашего учителя?
— Да, — тихо шепчет женщина, — я дочь его.
Берет наместник Руф женщину за подбородок, рассматривает молодую дочь Ханина, как рабыню, как публичную девку.
— А она, пожалуй, хороша, — говорит он, — и, пожалуй, я с ней проведу нынешнюю ночь. Ее можно даже взять в Рим, а потом выгодно продать, слышишь, Акива? — обращается к старцу Руф. — Не знал, что у твоего приятеля красавица дочь. Бедняжка, — смеется Руф, — твой отец сгорел, но ничего, ничего, утешайся тем, что он уже встретился со своим Богом. А мать жива?
— Нет, — еле шепчет иудейка.
— Хорошо, — заключает Руф, — я о тебе позабочусь, я знаю одну приличную матрону, она примет тебя, как родную дочь. А какие клиенты к ней заходят, сплошь сенаторы, — свистит тоненьким голоском Руф.
Смеются воины его.
Осматривает наместник смуглую иудейку, цокает языком:
— Помнится, у императора Тита, утешителя рода человеческого, была возлюбленная иудейка, да не простая, а царской крови, прав ли я, а, ученый муж? — говорит он в ненавидящие глаза рабби Акивы. — Пожалуй, ты постоишь здесь еще ночку, подождешь, пока я найду общий язык с этой красоткой. Я распоряжусь, чтоб тебе дали подкрепиться, а то умрешь ненароком. А может быть, у тебя есть красавица дочь, если есть, я продлю тебе жизнь — дня на два, а?
Смеются рядом стоящие воины, улыбаются дальние, видя радостное лицо своего полководца, даже римские лошади и те приветливым ржанием сопровождают его слова.
— И, — продолжает победитель Руф, — не взыщет ли с нас Юпитер за то, что мы принесем эту смуглянку в жертву не ему, а Венере, ответь-ка нам, мудрый рабби?
Жгуч восточный ветер Палестины, несет он мелкий песок из бескрайней пустыни. С ненавистью смотрит Акива на ноги наместника, искривленные болезнью, на его холеные руки, усыпанные кольцами. Смотрит Акива в его маленькие глазки.
Прилипает язык к гортани, распухший, шершавый, как у коровы, и, шевеля одними губами, говорит он:
— Тот, кто взыщет за унижение Святой Торы, взыщет и за унижение рабби Ханина.
— Ну а я пока взыщу с тебя несколько кусочков мудрейшей кожи, — смеется Руф, — а ну-ка еще ему двадцать ударов, чтобы вежливо разговаривал с наместником палестинским, — и спрашивает у молодой женщины: — Как имя твое, красавица?
— Ребекка, — сквозь слезы кричит она.
Поздней ночью стоит Симон Бар-Кохба на крепостной стене Бетара, смотрит на бесчисленные римские костры.
«Кончается наше сопротивление, — думает он, — опять пришли сыновья Эдома, они разрушат Иудею, продадут нас рабами, и в пустынной стране предков построят свои города, украсят их площади и насажают публичных девок, откроют бани и будут нежить тело свое, возведут мосты и будут собирать на них пошлину».
Прошелестели шаги, и Ребекка обхватила его талию.
— Пойдем спать, милый, — сказала она ласково, — не мучай себя, хватит.
— Последняя ночь, Ребекка, это последняя ночь. Я сделал все, что мог, и даже то, чего не мог, но Юлий со своими отборными войсками — это не Руф, легионеры Марцелла ничего не стоят по сравнению с отборным войском Юлия… Это поражение, Ребекка…
— Будь, как будет, — говорит Ребекка, — если Господь не попустит, так и не случится ничего и ты еще разобьешь язычников, а нет, так умрем, на то воля Божья!
— Да, Ребекка, на то воля Божья!
— Рабби Акива говорит, что ты еще победишь…
— Акива, а что он понимает, Акива? Мне нужна сотня тысяч воинов, чтоб вырваться из этой западни, мне нужно еще триста тысяч, чтоб разбить римское воинство. Мне нужны верные, преданные люди. Но люди неблагодарны, как и тысячу лет назад. Недавно они кричали — мессия, мессия, сын звезды! А теперь… теперь они тысячами переходят на сторону римлян, они опять согласны платить по две драхмы в год римскому Юпитеру, они согласны с тем, что вместо Иерусалима будет Эль-Капитолина. Адриан уже чеканит медали на ее основание.
— Симон, милый, ты же знаешь, что они согласились лишь для того, чтобы сохранить свою веру, две драхмы в год за исповедание закона предков…
— За исповедание закона предков они должны умереть в бою, а прежде убить двенадцать язычников!
— Симон, но это же невозможно, а потом ужасное предзнаменование…
— Не было никакого предзнаменования, это римляне повалили памятник.
— Но их тогда еще не было в городе, и мой отец рассказывал, что Соломон зашатался, и упал, и разбился на такие мелкие кусочки, что и собрать их невозможно.
— Если не римляне, значит, самаритяне, сволочи и шпионы, идолопоклонники. Ладно, хватит спорить, Ребекка, пойдем. Ведь сказано, что горше смерти женщина и что сердце ее — тенета, и руки ее — узы.
Они сошли вниз и, перейдя темную площадь, вошли в римский дом. В атриуме, около бассейна, сидел рабби Акива.
— Ты негодный терновник, — сказал рабби Акива, — ты как негодный терновник, что стал царем среди деревьев. Ты стал царем среди людей и теперь шипами причиняешь им боль и зло, написано в Торе: «Он возьмет ваших слуг и служанок… Вы будете кричать тогда против царя, которого выбрали, и Бог не услышит вас». Зачем ты убил рабби Элизеру?
— Твой Элизер предатель, я убил его за связь с самаритянами… Поверь мне, рабби, я не хотел убивать его, но он умер от одного удара…
Зашипело масло в светильнике. Из глубины атриума вышел человек и, поклонившись Симону, сказал:
— Я с берегов Кишона, я с трудом пробрался к тебе, переодевшись в римские одежды. Тур-Малка пала. Великий воин Бар-Дерома убит, и воды Кишона красны от нашей крови. Мы бились, как могли. Все остались лежать в Римонской долине.
— Как твое имя, гонец? — громко спросил Бар-Кохба.
— Иосиф, — склонил головую человек.
— За такое известие, Иосиф, завтра я награжу тебя смертью на стенах Бетара. Иди и отдыхай до утра, да сними римские одежды, а то перепутают тебя с Юлием Севером.
Гулко раздались шаги уходящего Иосифа.
— Ну вот и все, ты слышишь, Акива, — сказал Бар-Кохба, — ты слышал, что сказал этот вестник поражения? Нет больше Дерома, нет больше Царской горы. И завтра, когда римляне начнут свою атаку, не станет Бетара. Завтра кончится наша свобода. Сотни баллист стоят у стен, тысячи фаларик и тысячи стрел прилетят завтра в крепость. Тысячи тысяч легионеров пригнал сюда Адриан. Сегодня последняя ночь, рабби, и каждый волен провести ее так, как ему это угодно. Пойдем, Ребекка.
Наступила долгая, долгая ночь. Желтая луна мутнела на звездном небе. Длинные тени римских легионеров чудовищами плясали в свете костров. Тело рабби Акивы омертвело, и только жадные глаза упрямо вглядывались в темь.
«Трава не успеет вырасти из твоих щек — и все-таки сын Давидов еще не придет!» — так сказал ему мудрейший и был прав. Безумием было начинать восстание и безумием было не начинать его. Неужели само небо помогает язычникам? Они убивают праведников, разрушают синагоги, и все же держится страшная империя, завоевывает все новые земли и новые страны, мечом и огнем уничтожает свободу. Три года сопротивлялись мы, три года мы были свободны, и окончилось все, и Руф вспахал плугом место, где стоял храм, и будут иудеи века вспоминать постом и молитвой девятый день месяца Аба.
— Ишма, Исроэл! Иегова Бог твой! Бог единый! — шепчет Акива.
Заповеди Иеговы, вот что должен запомнить и чтить каждый, каждый должен записать их в сердце своем, каждый должен передать их детям своим, только так мы можем выжить среди убийства и разорения:
— Ишма, Исроэл! Иегова Бог твой…
Исполнилось пророчество Твое — разрушен Иерусалим, так, значит, исполнится и другое, и воссияет он вновь в своей прежней красе. Все они, и Тит, и Домициан, и Траян, и Адриан, — жгли и рушили, убивали и грабили. Но умер Тит мучительной смертью, убили Домициана, не насладившись местью, умер Траян, и Адриан закончит жизнь от римского кинжала!
Есть спасение у иудеев! Бог Израиля! Иегова! Тора — наша жизнь! И какой бы опасностью нам ни грозили за занятие Торой — в ней наша жизнь! И если народ наш оставит Ее — то неминуема смерть народа!
Не должны рыбы выходить на берег, в стихию чуждую, и какая бы опасность их ни подстерегала в воде — на суше их ждет только смерть!
Есть спасение у иудеев! И придет мессия, и падет Эдом, и соберет Бог всех иудеев, и даст им царство славы и счастья!
Закрываются глаза рабби Акивы, и видит он свою Иудею, видит он ее горные склоны, поросшие сосной… видит себя, юношу, шагающим по ее лугам, с кнутом в руке, погоняющим стадо тучных коров, видит дочь богача Калбы, полюбившую бедного пастуха, свою Рахель.
И шепчут губы его:
— Всю жизнь я скорбел, читая в Торе: «Люби Бога всем сердцем, всем достоянием, всей душою!» Я любил Бога всем сердцем, я жертвовал для Бога всем достоянием, и теперь я сподобился исполнить третий завет Торы — положить душу за Бога.
Ишма, Исроэл! Иегова Бог твой! Бог единый!
1975
ВЕСНА
Опять весна! Неужели весна? Еще год прошел, промелькнул. А рядом муж… Муж…
За колючей проволокой зона… Несколько бараков, и там, в одном из них, — Он! Зачем это… Весна…
Когда он написал письмо, она подхватила детей и принеслась сюда. Коми! Коми! Обнесенное колючей проволокой — Коми! Смешные людишки — комики!
Охрана. Конвой. Вход и выход. Рабочая зона. Жилая зона. Стой. Расчет. И там ее муж…
Шмон. Топот. Свист. Ножи и убийства. Карты из газетных листов. И там Он — ее несчастье и ее судьба.
Двое детей — маленькие, несмышленые дети. Ваш отец — вор. Как сказать, как объяснить им — зачем они здесь?!