— Что вам угодно? — спрашиваю я.
Двое молча шагают в комнату. Мне становится страшно, я узнаю их… Губы затряслись, зашептали: «За что? За что?» — Глаза суетливо забегали от одного к другому, словно мне могли дать ответ на мой бессмысленный вопрос. Они бесстрастны, эти каменные лица людей.
Я попятился, быстро юркнул в ванну и заперся.
— За что? — кричу я.
— Откройте дверь, вы вынуждаете нас ее сломать.
— За что? Я не сделал ничего плохого! Я здоров! За что? — я упал на кафельный пол, судорога сводила мышцы, дрожь пробегала по телу. Противная липкая волна страха расслабила меня, ныло в желудке. Они выбивали защелку. Сознание неизбежности, неотвратимости: «За что?»
Я очнулся в светлой комнате, сквозь решетку окна падали солнечные лучи. Я лежал в чистой белой постели, мягкое одеяло приятно грело ослабевшее тело. Куда я попал? Где я?
И вспомнил, вспомнил квадратики разноцветного кафеля, вспомнил удар в лицо… Подошли двое: врач в белом халате и колпаке и осанистый мужчина в сером костюме.
— Номер? — спросил врач.
— 2248-й, — ответил ему человек в сером, — многовато…
— Всегда много, осень. При доставке сопротивлялся?
— Не очень, быстро справились.
— Интересный тип! Жаль, что главный им занимается, случай по моей диссертации. Не забудьте дать ему растормаживающего, пожалуй, кубика три.
Врач вышел, серый человек нажал кнопку, и тут же вбежала медсестра.
— Три кубика растормаживающего, — приказал серый.
Я повернул голову и увидел длинные, тощие ноги. Я приподнялся и увидел своего соседа, длиннолицего, с выпирающими скулами. Он сидел на кровати и внимательно меня разглядывал.
— Первый раз? — спросил длиннолицый. Я утвердительно кивнул головой.
— За что?
— Не знаю, — ответил я.
— Скоро узнаешь, — успокоил длиннолицый и потерял ко мне интерес.
Ряды коек тянулись вдоль зеленых стен, на них шевелились люди. У единственной двери сидел санитар и читал клочок газеты.
— Кололи? — неожиданно спросил длиннолицый.
— Кололи.
— Вот и хорошо, лечение началось, — вроде бы с облегчением сказал сосед.
— А вы здесь не в первый раз?
— Я-то? — заикал в приступе веселья сосед. — Я-то? Да меня здесь каждая собака знает. Я каждые полгода отдыхаю. Пройду процедуры и здоров, а потом снова на коечку. Формула простая…
Казалось, он доволен такой постановкой дела, казалось, он рад такому течению своей жизни.
— Неужели и меня ждет то же самое? — думал я. А он, словно понял, словно прочел во мне тоску: — И ты теперь отсюда не уйдешь, никто не уходит, возвращаются.
Я лег. В голове всплыли неясные мысли минувших дней, мелькнула перед глазами стройная девушка с черными глазами… Деревья, парк, воскресенье… Нет, я не забуду воскресенья…
Прервал мои воспоминания сильный тычок.
— Вставай, — прогремел над самым ухом санитар, — пошли со мной.
Я поднялся, накинул на плечи больничную хламиду и пошел за санитаром. Мы долго блуждали по коридорам и наконец подошли к двери, обитой дерматином.
— Входи, — приказал санитар. Я открыл дверь, в комнате никого не было, и я в нерешительности застыл у порога.
— Проходите, садитесь, — раздался неведомый мягкий голос. Я осторожно шагнул и опять остановился. Посередине комнаты стояло мягкое кресло.
— Проходите, проходите, — настаивал голос, — садитесь.
Я сел, кресло облегало меня, успокаивало. Бесшумно опустились жалюзи.
— Не бойтесь, — усыплял голос, — не бойтесь, не надо пугаться, вы спите, вы спите… Ваши руки тяжелеют, вы спите…
— Ты узнаешь меня?
— Конечно, ты та, ты приходила в парк… Воскресенье…
— Рад ли меня увидеть? — спросила девушка.
— Зачем ты спрашиваешь об этом? Разве ты не видишь…
— И ты по-прежнему ищешь дружбы и любви со мной?
— Да…
Открыл я глаза в палате, на койке. Рядом сидел длиннолицый и жевал горбушку хлеба.
— Спишь же ты, — удивился он, — как привезли, вторые сутки пошли, хорошо.
Прибежала сестра и сделала инъекцию.
— Полным ходом лечение идет, колют тебя регулярно, скоро на процедуры и домой. Быстрее меня выйдешь, — рассуждал сосед.
Я подумал о доме. Домой, на свой родной диван, работа… А в общем, неплохая у меня работа… Устаю, правда… иногда цифры по ночам снятся… а в воскресенье в парк… парк…
И опять что-то забилось, затрепетало во мне, стараясь выплеснуться наружу: парк… черные деревья… земля… и мы уходим вдвоем, уходим, чтоб никогда не вернуться…
И опять санитар пинком прервал мои мысли. Я встал, напялил хламиду и двинулся за ним блуждать по нескончаемому лабиринту клиники.
Мы остановились у той же двери, и я вошел. Я занял место на кресле. Я сидел и ждал, когда этот сладкий, успокаивающий голос начнет колдовство.
За стеной переговаривались. Я прислушался. Говорили обо мне.
— Вы думаете, он узнает? — спрашивал голос.
— Нет, не должен, ему сделали шесть уколов плюс сеанс. Для каждого нормального ненормального это увеличение дозы в два раза.
— Но ведь у него сильно затронуты нервные центры, кора обоих полушарий начала активную деятельность, он все время что-то вспоминает, что-то думает.
— Ну что ж, если он вспомнит, то появится необходимость подвергнуть его не процедурному шоку, а шоку с удлиненной степенью воздействия. Это как раз то, что я сейчас отрабатываю.
Открылась дверь, и в комнату вошла…
— Как это ты… ты… и тебя тоже… я не понимаю…
— Ничего, сейчас поймешь, — видно было, что она раздосадована, — видишь ли… да, прав был коллега, странный случай… — Ее большие глаза сузились, и она заходила по кабинету. — Да, я главный врач клиники, я растревожила тебя, дала толчок к появлению так называемой души, и это предусмотренный и продуманный финал ее развития, я, как садовник, посадила зерно постоянного сомнения в твою голову, но я опытный садовник, я знаю, я вижу благодатный, унавоженный участок, и, если не я, кто знает, кто посадит семя и кто соберет урожай. Пришла пора, росток достаточно велик, чтоб за него можно было ухватиться, и в то же время достаточно мал, чтобы не дать новых побегов. Все забудется, разочарование сменится спокойствием. Государству нужны полноценные, здоровые работники. Через месяц я загляну к тебе, и, ручаюсь, ты меня не узнаешь. Величайшая, гуманная задача решается нами, задача всех поколений, всех эпох: никаких сомнений, разочарований, никаких и никогда!
На улице дождь. Бьют по стеклу мелкие капли. Я лежу в комнате, ни о чем не вспоминая, ничего не загадывая. Я просто рассматриваю причудливый узор на обоях. Линия ведет прямо, поворот, еще поворот… прямо… Звонит дверной звонок, я встаю, открываю дверь. На пороге девушка с большими бархатными глазами…
— Вы к кому? — спрашиваю я.
1970
КАФЕ «СВЕТЛАНА», ИЛИ ХРОНИКА ТЕКУЩИХ СОБЫТИЙ В МАЛЕНЬКОМ РАБОЧЕМ ПОСЕЛКЕ
Но что же там все-таки, допытываются ребята. А ничего, говорит художник, просто пустота. Он поясняет, что не хотел бы, чтобы люди воспринимали этот его проект как искусство, он предпочитает, чтобы они «просто видели в нем часть пространства».
Только подобное весьма абстрактное соображение может помочь истолковать суть этого произведения, чьим единственным содержанием является пустота.
Куськину тридцать лет от роду. Куськин — огромный мужик с рыжей прокопченной бородой. Самый лучший энергетик в городе, да только запойный.
Запой у Куськина продолжается дней пять, затем он продирает залипшие веки и открывает на мир Божий похмельные глаза. На заводе доломитовой муки его держат из уважения к необъяснимым способностям заставить работать любой агрегат, совершающий движение при помощи электричества. У Куськина все вертится и все крутится.
— Зачем только? — вопрошает обычно на третий день пьянства Куськин. — Зачем оно крутится, кому нужна многострадальная доломитовая мука?
— Никому не нужна! — отвечает Куськин и пьет горькую еще два дня.
Рыжий Куськин всерьез запил, когда сбежала от него молоденькая жена, прихватив младенца мужского пола. Это случилось год назад, и с тех пор внимания женщинам Куськин не уделял, а ходил в резиновых сапогах и высказывал им всяческое презрение.
Обычно Куськина можно было застать в пивной «Светлана». Занимая собой полстола, он громко ругался с работягами.
— У, зевластый, — ворчала буфетчица Каська, — пастит, как бык надоедущий, силов моих нету.
— А ты, баба, не встревай, — говорил в ответ Куськин, — а место свое знай.
А Каська, хоть и ворчала, но смотрела на мужика вожделенными серыми глазами, так как была одинока и в самом возрасте.
В этот раз Куськин бросил пить в пятницу, и поэтому утром в субботу он решил изгнать похмельного беса — пивом.
Он встал рано и прибрал на кухне, что само по себе являлось положительным симптомом. Но, убрав кухню, он так устал, что потребность в пиве утроилась.
— Хочу пива! — сказал Куськин громко и оделся.
Он вышел на улицу, и его синие глаза замутнели на ярком весеннем солнце. Куськин мерил сапожищами доломитовую грязь и, несмотря на свежесть ветерка, покрылся тяжелой испариной.
Кафе «Светлана» было закрыто. На двери висел большой ржавый замок. Куськин прислонился лбом к стеклу и стал внимательно высматривать нечто в пустом зале.
За этим занятием застала его Каська, принесшая свое тоскующее тело на работу. Она внимательно взглянула на него из-под густых русых бровей и пропела:
— А, мужичешко гулящо, лечитца пришел.
— Отпирай, Каська, — миролюбиво попросил Куськин, — отпирай, баба бестолковая.
Каська открыла двери, и в пустой прохладе утреннего кафе свершилось чудо воскресения.
Куськин выпил первую кружку залпом, и при этом внутренности его задрожали. Вторую кружку Куськин выпил тоже залпом, и из тумана похмельной слепоты он увидел серые Каськины глаза, смотревшие на него любовно и доверчиво. Потом он пил третью кружку, но маленькими глоточками, а Каська, положив обильные груди на прилавок, спрашивала ласково и нежно: