Десантник мучился и страдал!
Мучился он оттого, что его жадное молодое тело нахватало за ночь такое количество алкоголя, с каким бороться не могло, и его мутило и качало.
А страдал он от неразделенной любви к аппаратчице Зинке Бутошкиной, которая, будучи девушкой вполне порядочной, выгнала Вову Карасева нынче ночью из дома, нанеся тем самым роковой удар в гордое десантное сердце.
— Ну, я тебе, сука, покажу, — бормотал Вова, — я тебе козу сделаю, ты у меня повертишься, как вша на гребне, — распалялся он.
Кафе «Светлана» еще не открылось, а Вова безрезультатно и тупо дергал дверь, весь ушедший во внутренний монолог и не замечавший большого висячего замка.
Каська, толстая буфетчица Каська, которая, по слухам, спуталась с рыжим энергетиком Куськиным, на работу не торопилась.
Наконец до Вовы дошла странность его положения перед закрытой дверью кафе, и он совсем освирепел. Непроизводительно ругаясь, он десантными приемами попробовал проникнуть в стеклянное здание.
Но у него ничего не получилось.
Вова Карасев устал и опечалился, его мучения победили его страдания.
Он ходил от угла пивного храма до его закрытых дверей понурый и даже согбенный.
В это время к кафе «Светлана» подошла Каська, вся в нежно-розовом платье, приятно облегавшем ее упругие формы. Каська заметила десантника и тут же на него накинулась:
— Чего шляешься, детина окаянная, — запела она, — хуць бы что тебе! Работать надо идтить! А ты здеся ползаешь, как гадюка какая!
— Отчини, Каськ, — предложил миролюбиво Вова Карасев, он всем нутром понимал великую поговорку о ласковом теленке, который двух маток сосет. — Отчини, Каськ, дай поправиться, — жалобно просил он.
— И не подумаю, и не открою, — уже кричала Каська, — пива нету, мне на базу надость, и ты иди, иди отсюдова, долбец худородный! Ишь пацан, а туды же…
И Каська, развернувшись на высоких каблуках, закачалась мимо мучившегося десантника, унося его последнюю надежду, и еще в стервозности обернулась и крикнула:
— А бродить вокруг будешь, так милицу позову!
Вова, с детства не любивший нежно-розовый цвет, напоминающий ему байковые материнские штаны, в полном немом расстройстве плюнул вслед Каське и погрозил ей кулаком, на большее его не хватило. Затем он еле перелез через зеленый штакетник и бросил свое натренированное тело в худосочную траву перед кафе, изображавшую культурный газон.
Голубь Гошка взлетел на карниз и, наклонив голову, красным глазом смотрел в красный глаз бывшего десантника. Они смотрели друг на друга: голубь не мигая, Вова мигая беспрестанно, так как его уже потянуло в сон, и синее небо над голубем было для его глаз нестерпимо синим.
Но заснуть ему не пришлось. Весело распевая: «Ох, милка моя, милка ласковая, всю мотню мне порвала…», в закрытую дверь кафе начал рваться маленький, сухонький, однорукий мужичок — Меля Брюханов.
Мелей его звали попросту, а настоящее имя, записанное в паспорте, звучало — Мэлор Трифонович.
Мэлором назвал его в приступе пьяного возбуждения отец — красный командир. Большего он сделать для Мели не успел, отца умчал бурный вихрь первых пятилеток.
Мэлор в переводе означало — Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская революция, но это было таким диковинным буквенным сочетанием, что и сам Меля имени своего не выговаривал.
Обрушив на Каськину голову тяжелые словеса, Меля заметил лежащего сантехника.
— Здорово, малец, — сказал Меля, перегибаясь через штакет, — ты энто чего? с вечера ползаешь?
— Не-е, — сказал Вова Карасев, — я с утра, я похмелиться пришел, а эта тля толстозадая мимо прокандыхала.
— Похмелиться мы сейчас придумаем, — успокоил Вову Меля Брюханов, — сейчас до бабки Тони пойдем, она вчерась самогонку гнала, энто я точно знаю.
Вова приподнялся на локте и взглянул на голубя Гошку. Гошка затянул глаз белой пленкой и утвердительно кивал головой.
— Можно, — согласился сантехник, — у ей самогонка хорошая.
Вова Карасев и однорукий мужчина Меля Брюханов, объединенные великим чувством пролетарской солидарности, пошатываясь, двинулись на улицу Марии Ульяновой, где в покосившемся доме, крытом гниющей соломой, проживала бабка Тоня. Бабка Тоня заговаривала больные зубы, готовила отвары и напары, тайными тихими средствами устраивала выкидыши молоденьким девкам и гнала самогонку, делала она все это из чистого альтруизма — просто помогала страждущим из тех, кого знала и любила.
В бабкиной душе гнездился гуманизм доктора Гааза.
Меля взошел на крыльцо и постучал в замшелую дверь.
— Бабка Тоня, — закричал он, — жива ешо, ведьма окаянная?!
Послышалось легкое шелестение, и бабка зазвякала щеколдой.
— Жива, батюш, жива, — сказал бабка тоненьким голоском.
— Похмелиться надоть, — сказал Меля и шагнул за порог.
— Эко ты, батюш, — хитро зажмурилась бабка, — куды ж ты пришел, иди в магазин аль в столову, до Каськи.
— Закрыто тама, — ответил Меля, — в душе горить, невтерпеж, умереть могем.
— Да, уж никак, умрешь, батюш… Ты годков сто проживешь.
— Ладность, бабка, дай бутылку, до открытия, вишь, только девять часов, а ты вчерась гнала, я энто знаю.
— Ох, грех, ох, грех! — пропищала бабка Тоня и пошла в горницу. Меля двинулся было за ней, но бабка его остановила: — И не ходи, не ходи, а то не получишь вообще.
Меля подмигнул сантехнику.
— Боится, кабы все не забрал, — сказал он.
Через несколько минут бабка внесла зеленую литровую бутылку, закрытую скрученной газетой.
— Ладноть, — сказала она, — пей, а то и впрямь сердцем изойдешь.
Добравшись до Мелиного дома, сантехник Вова Карасев развалился за дощатым столом. Мелина баба, тетка Нюся, дежурила до ночи.
Меля хлопотал за хозяйку: он достал целый чугунок картошки, огурцы, капусту, и они спокойно и не торопясь похмелились.
Настроение стало преотличное.
Через некоторое время, а именно к трем часам, они проснулись, и Вова сбегал в магазин и купил две бутылки «торговой».
Они опять устроились за столом, телевизор гундосил о преимуществе механизированного животноводства.
— Энто все баба моя, — говорил Меля, — мне энто ни к чяму, пристает и пристает, купи да купи, а мне оно на хрен не нужно… Не годится, кабы путного чего показывали, а то… — Меля сплюнул на пол и растер плевок сапожищем. — Я вот не гляди, что тошшой, да руки нету. Я на себе все хозяйство держу. И войну прошел, и награды разные имею, потому и инвалид второй группы, пенсию получаю тридцать рублев, понял? А баба на доломитовой работает, сто двадцать оклад ей дають…
— Это хорошо, — кивал головой умасленный Вова, — ты мне скажи, чего тебе нужно, хошь, насос поставлю, огород поливать, хошь?
— Да-ть дом-то весь на мне, — жаловался Меля, — скотине жрать надоть, — загибал он корявые пальцы на единственной руке, — крышу менять надоть, то дровы готовь… У… вражина, — погрозил он кулаком в дверь.
— Я тебе такой насос запузырю, — говорил Вова, — будешь качать и качать, и трубы дюйм с четвертью на станции видел, валяются, хошь, завтра ж сделаем…
— Выпить не дает, недоглядка бесхребетная, бес — не баба, а приду выпимши, так изобьет, ей-Богу изобьет, такая ведьма, не приведи Господь…
— Только с суриком плохо стало, нету сурика, вот ежели сурик достать, так…
— Вот ты, видать, грамотный…
— Не-е, — тянул Вова, — я в армии тридцать восемь прыжков, ты знаешь, что такое тридцать восемь прыжков, а?
— Ты малец грамотный, я вижу, вот ты и скажи мне, отчего меж людей свора бывает? А? Вот скажи мне, скажи: зачем я рожен? Драться, что ли? — Меля разнервничался от собственных вопросов, и из глаз его катились крупные слезы. — Зачем я рожен? — вопрошал он, но ответа не получал. Вова Карасев снова спал.
Проснулся он от крика Мелиной жены — тетки Нюси. Она чехвостила мужиков почем зря, всех без исключения и во все возможные кондиции.
Вова быстро вскочил и, ретируясь от горластой бабы, успел все-таки стащить со стола полбутылки водки.
— Тетя Нюсь, тетя Нюсь, — отмахивался сантехник, — да ты чего? ты чего?..
— Бесстыжьи морды мужицкие ваши, — орала тетя Нюся.
Вова выскочил на улицу и в ночной теми и тиши сделал глоток, обжегший его до нутра.
Улыбаясь своему хорошему настроению, Вова Карасев брел домой, и тут он увидел аппаратчицу Зинку Бутошкину, не ответившую на его лучшие чувства. Он увидел Зинку с каким-то неизвестным ему парнем.
Ярко светила луна.
Вова затаился в тени палисадника, и они прошли мимо, так близко, что Зинка почти коснулась его рубахи.
Мучений Вова Карасев уже не испытывал. В десантной груди всколыхнулось страдание, страдание неразделенной любви.
Сняв для осторожности ботинки, он проследовал за парочкой. Парень проводил Зинку до калитки и, нашептав ей какие-то нежности, повернул прямо навстречу Вове.
Десантник Вова поставил аккуратно бутылку, подперев ее для надежности с двух сторон ботинками, и вырос перед Зинкиным кавалером неожиданно, как перед вражеским часовым.
Сделав короткий «хук» в печень, отчего парень захватал воздух печально округлившимся ртом, Вова подсечкой уложил его наземь и вдарил, как по мячу, по круглой стриженой голове. Герой Зинкиного романа перестал корчиться и, обхватив голову руками, затих, так и не успев издать ни единого звука.
Вова надел ботинки и сделал глоток водки. Затем он короткими перебежками приблизился к бутошкинскому двору, перепрыгнул через ограду и присел под густой яблоней. Тут, под сенью древнего дерева, он допил бутылку и задумался.
Думал долго, но придумать ничего не мог. Вова встал и только собрался запустить в темные Зинкины окна двенадцатикопеечный сосуд, как блестящая идея озарила его страдающее сознание.
Десантник подобрался к сараю, легко сорвал с петель дверь и нащупал холодное железо мотоцикла Алексея Михайловича Бутошкина — Зинкиного отца.
За стенкой в хлеву заворочались боровы.
Налив из бака полную бутылку бензина, Вова на цыпочках прошел до крыльца и, бурмася под нос: