Палочкин водрузил мешки, дернул Нинку за руку и шепнул:
— Молчи, дура! Идем!
— Чегой-то я дура? — обиделась Нинка.
— Молчи, арестуют ешо!..
И они пошли по переходу выстаивать очередь за марокканскими апельсинами.
Когда первая трава потянулась к весеннему солнцу и почки на березах лопнули, директор доломитового завода собрал собрание. В повестке дня мучился один вопрос: празднование Первого мая.
В длинном директорском кабинете за длинным столом, покрытым зеленым сукном, сидело четыре человека.
Директор снял очки и протер запотевшие стекла.
— Эй ты, Суриков, — сказал директор художнику Прошкину, — чтоб к Первому мая все плакаты были готовы! Понял?!
— Будут, Степан Васильевич, вы ж мене знаете!
— Знаю, знаю! Запьешь, как на ноябрьские.
— Ни в жисть, — вдарил себя рукой в грудь Прошкин, — не бывать такому безобразию больше никогда.
— Ладно, смотри у меня. Теперь следующий вопрос. Кто знамена тащить будет? Сидоркин, — обратился директор к секретарю парткома, — ты людей назначил?
— Э-э-э, — замямлил Сидоркин, — назначить-то назначил, да никто не хотит.
— Как так не хотит?
— Говорят, десятку давай, тогда знамя переть будем, а за телегу пятнадцать рублев просют.
— За какую телегу?
— Да на колесах, на которой график нарисован.
— За транспарант, что ли?
— Ну да, за его и за главное знамя, которое тяжелое, тоже пятнадцать.
— Во, черти, мать их беги, — ругнулся директор, — до чего дожили. Откуда ж деньги брать? Они мне всю демонстрацию провалят… А что в прошлый раз, тоже платили?
— Платили, Степан Васильевич, — вставил главбух, — в сто семьдесят рублев прошлая демонстрация обошлась, уж третий год платим. Вы-то, как праздник, так в Москву…
— Значит, ты, Сидоркин, знамя потащишь.
— Я не могу, Степан Васильевич…
— Почему не можешь?
— Я на арене стоять должон.
— На какой арене?
— Которую на площади строют.
— На трибуне…
— Ну да, на трибуне, вместе с третьим секретарем обкома, а потом моя задача банкет организовать, как же я всего успею? Я никак не могу, — покачал головой Сидоркин, — я еще речь должон сказать, поздравить народ, значит.
— Черт с тобой, — директор засунул палец в нос и задумался. — Не могу ничего придумать, — сказал он немного погодя, — на ум ничего не идет, а деньги в моем фонде есть?
— Совсем нету, Степан Васильевич, уж второй месяц, как ни копейки, — ответил главбух.
— Комсомольцев надо, — обратился директор к секретарю комсомола.
— Мало комсомольцев, — сказал Курочкин, — всего у меня восемь человек, да и тех на прошлой демонстрации задействовал, теперь все, как один, в поход уплывают на лодках.
— Плохо, — покачал головой директор, — молодежи кругом, как на завод выйду — одна молодежь.
— Так это «химики», — улыбнулся Курочкин, — цельное общежитие можно привесть, да только опасно их на демонстрацию пускать, могут дебош какой сотворить.
— Эти всё могут, — согласился директор.
— А ты сам что, на трибуну тоже полезешь?
— Мне речь говорить, как и Сидоркину, поздравлять от молодого поколения.
— Хоть самому знамя тащи, а оно чего, и впрямь тяжелое?
— Да там бархату килограмм на двадцать, — сказал Сидоркин.
— Придется всем по рабочему дню поставить, — принял решение директор, а то они, черти, на демонстрацию не выйдут, сраму будет на всю область.
В коридоре кто-то завизжал. Было слышно, как секретарша Валечка кого-то выгоняет, а кто-то, весело повизгивая, сопротивляется.
— Поди, Курочкин, посмотри, кто там орет? — приказал Степан Васильевич.
— Так это Миша Сусликов, он с утра по управлению бродит.
— Какой-такой Сусликов?
— Ну, тети Маши сын — дурачок.
— А-а, — протянул директор, — черт с ним!
Первого мая на площади, главной и единственной, висели большие призывные плакаты, намалеванные кистью художника Прошкина. На дощатой трибуне, убранной кумачом, покачивалось городское начальство во главе с прибывшим на торжества третьим секретарем обкома.
Человек сто собралось за углом нового пятиэтажного дома, что прикрывал собою выход на площадь. Народ галдел, надувал резиновые разноцветные шарики, выпивал красного. Народ ждал сигнала, чтоб дружным маршем, выказывая радость, дойти до руководящей трибуны.
Энергетик Куськин, как представитель труда интеллигентного и какой-никакой начальник, держался за транспарант бесплатно, насчет чего смеялись наиболее отсталые массы рабочих, в том числе и электрик Палочкин.
Куськин приставил ко рту бутылку и, гулко булькая, глотал «бормотуху».
— Хватит, — сказал Палочкин, — мне оставь.
Куськин оторвался от бутылки и вдарил рыжим кулачищем по колесу телеги.
— Спокуха, — сказал Куськин, — после демонстрации — в кафе «Светлана».
А главным бархатным знаменем легко размахивал Миша Сусликов, обладавший завидной физической силой.
Соседом Мели Брюханова был дед Матвей, бывший лихой казак. Жил дед в стареньком, крытом соломой доме, на Витькиной горе. Целую зиму он отсиживался в избе и выползал только по весне, с первой травой, подставлял крупное морщинистое лицо первому теплому солнцу и мирно дремал на маленькой лавке.
Жил дед непонятно чем и непонятно как. Ел только хлеб, который приносил ему Меля. Дед размачивал хлеб в холодной воде и деснами долго жевал его.
Кроме Мели, все деда забыли, да и Меля забыл бы, да приходилось ему иногда ползти до него ночевать, так как Нюська била выпимшего Мелю, как говорится, почем зря. И за это Меля носил деду хлеб и колол ему на зиму дрова.
Дед был всегда рад гостю, хоть и пьяненькому. Закрыв дверь на засов, дед Матвей принимался жаловаться.
— И когда ж Господь приберет, — обычно начинал он.
— Срок, значит, ешо не вышел весь! — качал курчавой головой пьяный Меля.
— Забыл Господь обо мне, забыл, и сил ужо нету, и прогнил весь, как старая рогожа, ан нет, живу и живу.
— Энто как кому на роду написано, вот мне фрицы руку оторвали, значит, так и должно быть! А сколькерых поубивало? А? То-то! А как руку оторвало, дак по сей день помню, перед глазами стоит. Летит, значит, рука моя и меня же по мордасе хлопнуть норовит, то-то! За то и инвалид второй группы, и разные награды имею!
— А мене пуля не брала, — скрипел дед, — никак не брала, три войны провоевал, а пуля не брала, видать, судьба така уготована, чтоб маяться за грехи человеческие.
— И какие грехи-то у тебя, дед? — спросил однажды Меля.
— Как какие? Как у каждного, да ешо за то, верно, что одно время всяких антеистов слухал и от Господа отошел, — крестился дед на большую икону Божью.
— Это ты каких слухал?
— Всяких разных, самого главного, Ленина слухал.
— Врешь!
— Зачем мне врать-то, — обиделся дед, — мне уж девяносто годков, почитай, а мне врать…
— Это где ж ты его слухал?
— На конференции, в девятнадцатом году.
— Так ты письмо давай пиши, — сказал Меля.
— Какое письмо? — удивился дед. — Я и грамоту ужо позабыл.
— Давай пиши, — не унимался Меля, — хотишь, я за тебя напишу, от имени твоего?
— Да куды писать-то?
— Как куды? В редакцию.
— Дак за каким бесом?
— Как за каким, — взликовал Меля, — кто Ленина видел, тому по восемьдесят рублев премию дают единовременную, да и пенсию небось прибавят.
— Врешь, поганец, — сказал дед Матвей, — побожись!
— Побожусь, — не мигнул Меля, — вот те крест, чтоб с этого места не сойти никогда.
Дед Матвей задумался, он перебирал свои морщины и шамкал губами.
— Ишь за антихриста восемьдесят рублев дают…
— Точно дают, — кричал Меля, который и впрямь слышал где-то такой разговор, — давай писать, я напишу, ты мне говорить будешь, что и как, а потом подпись поставишь.
Дед похлопал себя по ляжкам и потрусил в горницу, достал из платяного шкафа чугунок и поднес его к столу.
— Достань тама карандаш, — сказал дед, — и бумага тама есть.
Меля достал из чугунка химический карандаш и школьную тетрадку с пожелтевшими листками. Он выдрал один лист и послюнявил карандаш.
— Значит, пиши так, — сказал дед Матвей. — «Товарищ редакция. Мене сосед мой Мелька Брюханов сказал, что, кто видел Ленина, все пишут в Москву, где кто Ленина видел. Я видел Ленина в девятнадцатом году, когда был в армии, и мине товарищи бойцы выбрали на конференцу о новом мире, от всех солдат. И восим ден я ходил на Ходынку. Все руководители были, и Ленин приходил, был один день и тридцать минут говорил. Это было, забыл, в июне или июле девятнадцатого году. А сейчас я живу совсем один, и восемьдесят рублев мне очень нужны, так как Мелька Брюханов, мой сосед, говорит, что, кто когда Ленина видел, тому дают вознаграждение и даже пенсию могут прибавить, а пенсия моя очень маленькая, всего одиннадцать рублев, и поэтому, раз я Ленина видел, то пришлите мне, пожалуйста, вознаграждение восемьдесят рублев, и тогда я найму мужиков и мне крышу покроют новой соломой, а то старая сгнила ужо совсем и в дожжи течет.
Я колхозник Матвей Касьянович Сухов. Рождения 1886 году».
— Ты письмо в редакцию отошли, — сказал дед Матвей, переставая диктовать, — не забудь, может, и впрямь вознаграждение какое будет.
— Отошлю, дед, — пообещал Меля и, свернув исписанный листок, сунул его в карман телогрейки.
Отослал Меля письмо или не отослал, этого никто не знает. Знают только, что ответа дед Матвей не дождался, восьмидесяти рублей не получил, а прошлой осенью простудился и умер.
Хоронили его тихо, без обычных криков и причитаний. Сельсовет выделил деду чисто струганный гроб. Какие-то бабенки вместе с Мелиной Нюськой обмыли деда, и пьяный Меля отвез его на кладбище.
Скрипела телега, вел Меля под уздцы Дуську и тихо плакал.
Кропилев пока начальник отдела. И ему двадцать восемь лет. Но это вам не энергетик Куськин. В кафе «Светлана» он заходит совсем с другой стороны и совсем в другой зал, даже не зал, а залик — для избранных.