В этом кафе «Светлана» всего один столик на шесть человек. Одно место за директором, одно за главным инженером, три для районных гостей и одно за Кропилевым.
Кропилев — продукт нашей антисанитарной эпохи, и в этом он сознается сам себе и некоторым внушающим ему особое доверие.
— Каково время, таковы и люди, — глубокомысленно замечает он, — или: каков поп, таков приход!
Кропилев метит на место директора, на святое место Степана Васильевича, и сам директор уже смирился с этой мыслью и назначил его вроде официального преемника. Так-то! Небольшой рывок — Степан Васильевич на пенсии, а он, Кропилев, — директор! Но и это еще не все. Кропилев мечтает дальше, мечтает до министерского портфеля!
И надо сказать, что все может быть! Хватка у него есть, связи тоже — и какие!
Живет Кропилев в новом пятиэтажном доме, что сдали к первому мая. Живет в отдельной двухкомнатной квартире, и это благодаря стараниям секретаря обкома Николая Николаевича. Николай Николаевич старый приятель папаши Кропилева, который тоже не последний человек.
Живет Кропилев нормально.
— Да как же я еще должен жить? — удивленно спрашивает он себя. — Как эти, что ль?.. — и он кивает головой в сторону проходящей мимо пыльной человеческой массы.
— Нет, — себе же и отвечает Кропилев, — я сын своего отца, решивший продолжить династию начальников! Кто же будет присваивать прибавочную стоимость, о которой так много писал Маркс.
Кропилеву же принадлежат и такие слова:
— Если я имею собственный автомобиль, то это не значит, что я отказался от мысли иметь собственный бассейн и приличный профессорский состав, который следил бы за моим здоровьем и за здоровьем моих будущих детей!
Кропилев на верном пути!
Он депутат райсовета, он парторг заводоуправления, он впереди всех на лыжах и коньках, он собирает макулатуру и сдает металлолом.
В общем, в поселковом масштабе смело можно крикнуть: «Слава дорогому Кропилеву! Ура ему! Ура!»
Утром Кропилев садится в зеленые «Жигули» и едет на работу, хотя пройти тут пятнадцать минут, но «Жигули» заводятся с пол-оборота, и ему приятно. Он едет по бетонке, усыпанной доломитовой мукой, и думает о молоденькой копировщице Наташе, которую он год назад принял к себе в отдел. За нее просил сумасшедший старик Антон Петрович, доводящийся ей родственником.
Принял и не пожалел! Встречи с Наташей скрашивают ему утомительный рабочий день.
Но сегодня к думам о Наташе примешивается еще чего-то…
Кропилев входит в кабинет, первым делом проветривает его и садится решать четверговый кроссворд, но кроссворд прямо-таки не решается.
Дело в том, что Кропилев был вчера с визитом у Николая Николаевича, в областном центре, и Николай Николаевич высказал мысль, что он, дескать, не против увидеть Кропилева своим зятем.
«Конечно, Бурдыга человек прекрасный, — думает Кропилев, — но дочка! Это тот самый трагический случай… Упаси Бог от этакой напасти! Ей лет двадцать пять, этакая рязанская мадонна, рожа — колесом не объедешь!»
— Лучше б нашел для нее хитрого слесаря, — говорит он уже вслух.
Но вчера ни вслух, ни даже мысленно сформулировать уважительную причину для отказа от такого заманчивого предложения он не смог.
Мать и отец давно долдонят Кропилеву: женись да женись, набегался, хватит, пора семью заводить, детей. Прямо так и говорят: женись на Бурдыгиной дочке, он человек не старый, с перспективой, наверняка в Москву уйдет на повышение, а с дочкой-то стерпится, слюбится… С лица воду не пить.
Естественно, брак по расчету — одно из самых эффективных средств к достижению намеченной цели, размышляет Кропилев, и не наш век это придумал, но была б она, скажем, обыкновенной, ну просто некрасивой, а то ведь… Влиятельный человек Николай Николаевич Бурдыга, очень влиятельный, от него ниточки во все стороны тянутся… И если он обидится, а обидится непременно, тогда сидеть Кропилеву на доломитовом заводе целую жизнь…
Помнится, год назад поучал его Бурдыга: «Женись и живи, как я!»
Ездили они тогда отдохнуть, погулять с заезжими артисточками из облконцерта. Кропилев, Бурдыга и старый, хитрый, как лис, районный прокурор.
Вспоминает Кропилев, как летела обкомовская «Чайка», как выжимал отчаянно акселератор личный шофер Бурдыги — Барабанкин.
— Гони, Барабанкин! Пошел, Барабанкин! Вперед, Барабанкин! — ревела компания.
А ночь белая, морозная, поля снежные, чуть выпуклые, как животы девственниц.
— Гони, Барабанкин, не жалей!
А в машине тепло, накурено. Жмется молоденькая актрисулечка к широкому плечу Николая Николаевича, поглаживает длинными наманикюренными пальцами его полное брюшко. Приятный человек, отличный человек Николай Николаевич! Все в его власти: захочет казнить — казнит, захочет помиловать — помилует, а помилует-то как! По-царски, по-боярски! Шубу с плеча!
Все, что душа захочет, будет, если помилует Николай Николаевич!
Жмурится на переднем сиденье прокурор, жмурится в предчувствии хорошего вина, хорошего коньяка, хорошей девушки!
А природа-то как хороша! Снег кругом, мороз! А в машине тепло, уютно.
Бьют о стекло колючие снежинки, ан нет, не достанете старого прокурора, не наколете ему гладко выбритых щек! И от этого совсем хорошо ему, и старается он, и кричит:
— Вперед, Барабанкин! Лети, Барабанкин!
Примчался Барабанкин, затормозил лихо у двухэтажного дома. Выбежала казенная прислуга:
— Здравствуйте, Николай Николаевич! Здравствуйте, благодетель наш! Здравствуйте, гости дорогие!
Выходят из машины гости, вдыхают свежий просторный воздух, улыбаются:
— Мило как! Хорошо!
— Эх, морозец! Ах, морозец! Ух ты, едрена вошь, морозец!
Сопит Николай Николаевич, пар изо рта.
— Здравствуй, Марфушка-старушка, привет, Николай-Ермолай. Гостей к вам привез, баньку стопим, пить будем, гулять будем!
— Коньячку, коньячку! — кричит старый хрен прокурор.
Летит Николай-Ермолай, приносит на подносе стопки с коньяком. Выпивают все, единым духом, единым махом — на воздухе, на морозе.
— Эх, хорошо! Еще… повторить! — кричит прокурор.
— Вот она, жизнь-то! — наклоняется Бурдыга к Кропилеву и тычет пальцем в прокурора. — Вот так надо, так и чтоб до старости! Понял?!
Чувствует Кропилев, что недолго ему еще сопротивляться, и скоро он, закрыв глаза, наденет обручальное кольцо на палец Бурдыгиной дочке.
В то время, когда вся страна следила за героями космоса, Люська Бокша сидела в рабочей общаге и пила «Имбирную».
Люська, девушка белесая, как моль, круглолицая, прыщавая и к тому же всегда опухшая от беспробудного пьянства. Никаких черт лица у нее нет, хотя при очень внимательном рассмотрении можно обнаружить маленький нос, щелочку рта. Люська вливала в щелку «Имбирную» и хрустела огурцом, при этом щеки ее поднимались вверх и вовсе прикрывали узенькие бледно-серые прорези глаз.
Напротив нее сидел за столом командированный Паша, он поглядывал в окно на цветную природу, припорошенную доломитовой мукой, и потягивал пиво, которое толстозадая буфетчица Каська налила ему в трехлитровую банку. Паша собирался вечерним поездом укатить в Москву, и от этого в его голове мелькали удовлетворенно-радостные мысли. Просто ему было хорошо.
В этом приподнятом состоянии духа и застала его Люська, пришедшая в общагу распить свою бутылочку. Она зашла к нему в комнату, поставила «посуду» на стол, и выгнать ее сразу стало невозможно.
Люська пила, потихоньку пьянела и жаловалась на свою разнесчастную жизнь.
— Суки, — страдала она, — судилище устроили, да еще блядью меня назвали…
— Это за что ж тебя так? — пожалел Паша.
— Да был у меня мужичок один, а я им говорю, это вы сами бляди, с мужиками кажинный день валандаетесь, а я вовсе не по этому, мне, может быть, один раз в год и надо-то, а я блядь, ишь дранье поганое…
Люська налила себе стакан, выпила и захлопала короткими ресницами.
— Ну и придумали винцо, — сказала она, — горло дерет. Меня тут кажная собака знает. У меня мать комендантом здесь была, теперь на пенсии. Я здесь всю жизнь прожила, только вот замуж в район уезжала, а как Валька погиб, так вернулась.
Как это ни странно, но Люська побывала замужем и осталась вдовой. Три года назад женился на ней бесшабашный монтажник-верхолаз Валька Южаков. Валька бил ее смертным боем, целовал в удмуртские щеки и говорил:
— Умирать буду, а тебя, суку, ногой пну, чтоб помнила!
Но пнуть Люську ему не удалось, вывалился он с третьего этажа недостроенного дома, угодил в кучу железа и помер в два дня, не приходя в сознание.
Люська три дня выла и три месяца пила беспробудно, так что ее уволили из овощной лавки, где она последнее время работала продавщицей. С год Люська жила у свекрови и пару раз умудрилась попасть в вытрезвитель. Милиция да суровая свекруха подавили разночинные Люськины стремления, и она решила перебраться назад в поселок.
— Там спокойнее, — рассуждала Люська.
Но даже на доломитовом заводе, при всей дефицитности профессии «разнорабочий», ее продержали только полгода, а потом выгнали по статье. С тех пор она перебивалась, как могла. Новая комендантша общежития, зная мать ее, разрешала Люське убирать кухню и сортир, за что та получала право на все бутылки, какие могла найти. Люська тут же сдавала тару и тут же пропивала все до копейки.
— Вот у меня мужик был, — ударилась в воспоминания Люська, — ты против него ничто, сопленыш, в три раза тебя более. А выпить любил… Бывало, сядем за стол, он мне как гаркнет «к барьеру» и по столу — шарах… Ему хоть бы что, он и бутылку выпьет — не заметишь! Сибиряк он был, из Сибири! Да и дрался, как бык какой, дюже сильно бил. Ну это так и надо, нас, бабье, колотить надо. Придет, бывало, навеселе, вдарит ладонью по жопе, а жопа моя в его ладонь умещалась, и кричит: «Люська, беги в магазею, одна нога здесь — другая там!» Я так пулей несусь, а свекруха из своей комнаты и носа не казала.