Куськин устал метаться. Он улегся на полу. Он корчился. Лицо его приобрело землистый оттенок. Глаза его вылезли от боли, и сучил Куськин ногами, как малый ребенок.
— Ох, Каська, помру никак, — стенал он.
— Беда, ну как есть беда! — рыдала впечатлительная Каська. — Глазоньки мои милые, приятные, ну погодь, погодь ты! Щас придуть, щас лехце будет.
Наконец приехала «скорая». Серьезный мужчина врач долго мучил Куськина расспросами и пытался помять ему живот, отчего Куськин взметывался под потолок.
— Может, аппендицит, — рассудительно сказал врач, — а может, печеночная колика. В больницу надо, там анализ крови сделают и узнают… анализ крови надо обязательно.
— Ох, батюшки, — взвывала Каська, — в больницу, дак и помрет там, ох, несчастье на мою голову!
Куськин кое-как оделся, и, гордо отвергнув помощь санитара, спустился по лестнице и влез в машину с красным крестом. Там он бочком устроился на лежаке, подтянул ноги к подбородку и затих. Следом вперлись Каська и санитар, что-то бубнивший себе под нос.
Машина взвыла и покатила в район.
— Я вот так думаю, — прорезался санитар во весь голос, — что людей и вовсе лечить не надо, и так их на земле много, земля не кормит уж, а они, бедолаги, все лезут и лезут.
— Кто лезеть? — спросила сквозь всхлипывания Каська.
— Как кто? — удивился санитар. — Люди, значит, новые — дети, значит.
— Фу, бес, — фыркнула Каська.
— А чего, — продолжал санитар, — вот нынче на двенадцать девок только три парня рождается. Это что значит? А? Это значит, что каждая из вас, баб, то есть которая сейчас девка еще, дите, значит, она обязательно кого-нибудь родит! Баба, она завсегда родит, любым путем исхитрится, но родит, если непорченая, конечно. А почему?
— Почему? — спросила Каська.
— Да потому, что у баб инстинкт такой, им дитя обязательно нужно. И из-за этого перенаселение земли получается. Я вот в журнале читал, на Кавказе — та баба, котора родить не могла, на гору на брюхе ползла и с горы тож на брюхе, святая гора у них там была, и это все для того, чтоб родить. Во, какая сила в бабе заложена!
Санитар наклонился к Куськину, и от него пахнуло таким родным, таким знакомым, таким ядреным.
— Вот американцы нетронну бомбу изобрели, — шепотом сказал он, — так это хорошо! Я тебе точно говорю — хорошо! Много людей стало, очень много. Земля тощается. Не прокормить всех. Вот и мяса нету, и масла, конец живому продукту приходит. Вот и надо, значит, взять да по городам, в которых перенаселение уже существует да народу там тьма тьмущая, взять да бабахнуть этой самой бомбой, и сразу порядок еще лет на пятьсот…
Санитар развивал свои глобальные теории, но поддерживать Куськина, чтоб тот не свалился на ухабе, не забывал.
В приемном отделении районной больницы Куськина встретил молодой бородатый врач. Он брезгливо сунул Куськину двумя перстами в больной живот и тут же вымыл руки. После чего сел писать какие-то бумаги и на Куськина внимания больше не обращал. Один раз только оторвался от бумаги и крикнул на Каську, робко стоявшую у стенки:
— Па-апрашу, гражданочка, выйти отсюда.
И покорная Каська тихо выпятилась из кабинета.
Куськина пользовала медсестричка, она поставила ему градусник, кольнула иглой в палец и принесла серую хламиду, которая являла собой больничную пижаму.
— Печеночная колика, — сказал молодой врач, — дайте ему аллохолу две таблетки.
Сестричка принесла ему желтые таблетки, и Куськин беспрекословно их проглотил, и действительно минут через десять ему стало легче.
Он привстал, посидел на больничном топчане, а затем вышел попрощаться с Каськой.
— Ну куда ж ты теперь? — спросил он.
— Дак автобуса подожду, — сказала Каська, глядя любящими заплаканными глазами, — в семь первый пойдет.
— Ну ты здесь посиди, небось не выгонят, — сказал Куськин.
— А здесь и посижу.
Куськин поцеловал ее и шлепнул по заду:
— Ну, ну, не слезись, дура большеротая.
Тут Куськина дернула за рукав медсестра, и он пошел в больничную палату.
Утром у Куськина ничего не болело, но дышать было тяжело. Он приподнялся на кровати и выяснил причину этой тяжести. В палате находилось человек двадцать больных. И Куськин согласился со словами санитара, что лечить людей, пожалуй, не стоит.
После некоторой ленивой душевной расслабленности он надел пижаму и пошлепал в сортир выкурить утреннюю папиросу.
— Да никак Куськин? — услышал он, заходя в сортир. Сквозь дым он увидел художника Прошкина. — Какими судьбами? — обрадовался Прошкин.
— Ночью нынешней, — ответил Куськин, — а ты чего?
— Аппендицит, — радостно сообщил Прошкин, — был, да вышел весь пять дней назад.
— А у меня печеночная колика.
— Совсем ты, Куськин, захирел, не узнать тебя. Это оттого, что пить бросил, — сказал Прошкин. — Вот перед вами человек, — обратился он к курящим, — который был жив и здоров, как бык. А только бросил пить, так одна хворь за другой. Ну ладно, у меня аппендицит, можно сказать, несчастный случай. А этот болеет и болеет, уже полгода.
Мужики сочувственно покачали головами.
— Я вам вот что скажу, — продолжал Прошкин, — если и мы пить бросим, так из этой конторы уже не выберемся. А посему я предлагаю — нынче пятое число, понимаете, — это значит, что начался великий праздник советских трудящихся и кроме дежурного врача в больнице никого нет. А поэтому к одиннадцати часам необходимо скинуться рублика по два.
— А где ж водки взять? — задал Куськин неуместный вопрос.
— Ха-ха-ха, — рассмеялся Прошкин, — тут дело с царя Гороха налажено. Хучь ночью достанем. В долю входишь?
Куськин несколько секунд мялся, а потом, отмахнув рукой, выпалил:
— Черт с ним, давай, только денег одолжи, Каська придет, отдам.
— Вот это разговор, — сказал Прошкин, — это я понимаю.
К вечеру заявилась Каська. Она принесла Куськину яблок, печенья, колбасы, невесть откуда и папирос.
Куськин, тепленький, лежал на койке.
— Господи, — вздохнула Каська, — в больнице ведь.
— А что? — сказал Куськин. — У людей праздник, а мы не люди, что ли?
— Выгонят ведь, — запричитала Каська.
— Орать не будешь, никто не выгонит, — ответил равнодушно Куськин, — ты, Каська, мне денег дай, чем реветь-то…
Каська достала из сумочки две десятки и протянула Куськину.
— Ну вот, это дело. Не реви, дура баба.
— Дак вчерась помирал, а нынче пьешь уже…
— Это у меня вместо наркоза, — сказал Куськин, — да ты и иди, а то кафешку закрыла, а мужики выпить хотят, у них тоже праздник, — продолжил он, увидев Прошкина, делавшего ему многозначительные знаки.
— Да бес их забери, пьянчуг, — сказала Каська, — вот овыдень робяты приходили с работы, дак за тебя все спрашивали.
Куськин встал.
— Куды ж ты? — испугалась Каська.
— Мне на процедуры пора.
— Каки-таки процедуры?
— Разные, кишку, например, будут вставлять.
— Куды?
— В жопу, — объяснил Куськин и, поцеловав Каську, мягко подпихнул ее к выходу.
Каська пошла, а по щекам ее опять покатились жалостливые слезы.
— Ну… ну… — зарычал Куськин.
— Дак я ничего, ничего, — сморщилась Каська, — я так.
Куськин проснулся раньше всех, даже раньше колчерукого Толика, который собирал по палатам пустые бутылки, отбивая хлеб у нянечек. Куськин встал и, еще пошатываясь, выпростался в коридор.
— Вот и второй, — радостно воскликнула медсестра.
— Чего второй? — не понял Куськин.
— Помочь надо, — сказала медсестра, — один уже есть, в туалете курит.
Из туалета высунулся Прошкин.
— Дело прибыльное, — весело подмигнул Прошкин, — сейчас опохмелимся.
— Идите в кладовочку, — сказала медсестра, — там носилки стоят.
— Что делать-то надо? — спросил Куськин.
— А, ерунда, примёр один, — ответил Прошкин, — отнести в морг надо, санитаров в праздники нету, я за спиртик договорился, хотел тебя будить идти, а ты сам проснулся.
— Тьфу, зараза, — сказал Куськин, он терпеть не мог покойников, — я и сблевать от этого могу.
— Ничего с тобой не будет, укроют его.
Куськин, пошатываясь, нес носилки с покойником. На улице они поставили носилки на тележку и повезли.
— Ишь слабонервный какой, — удивлялась медсестра, — помер старикан, похоронют, все помрем.
В это время дунул ветер и задрал край белой простыни, обнажив синюю ногу покойника. Куськин зашатался и принялся икать. В желудке бурлило и кипело.
— Эх, мужики пошли хуже баб, — поругивалась медсестра.
— Не могу я их видеть, не могу, — стонал Куськин, — ногу прикрой.
Сестра поправила простыню, и кое-как, не дыша, Куськин занес покойника в морг и поставил носилки на гранитную скамью.
Выскочив на воздух, Куськин глубоко вздохнул и сблевал за кустом. Ему полегчало.
— Ну что ж, час расплаты пробил, — сказал Прошкин медсестре.
— Какой расплаты? — засмеялась та.
— Как какой? Давай спиритус наливай, задарма покойников не таскают.
— Шустрый ты, но, так и быть, налью.
В процедурную они зашли утром, а выполз оттуда Куськин только после того, как заснули самые беспокойные больные. Две медсестрички, заступившие на суточное дежурство, оказались веселыми девушками. Праздник они справили очень неплохо.
Единственному обстоятельству Куськин не придал никакого значения, когда он в кабинете сестры-хозяйки удобно расположился на кожаном диване с Олечкой, в кабинет заглянула нянечка Праскева Петровна. Куськин, помнится, только махнул рукой на нее: дескать, закрой дверь, баба глупая.
Но это обстоятельство и сыграло решающую роль, а именно: девятого числа Куськина вызвали в кабинет главного врача и выписали из больницы за нарушение режима, то есть за пьянство.
Но так как Куськин провел в больничной палате праздничные дни, а после праздника на доломитовом заводе никто не работал, то Куськин выданную ему справку уничтожил, а сам, переодевшись в цивильную одежду, изрядно погулял по районному центру.