— Нравится? — спрашивал Палыч, поглядывая на нее мутными, вылинявшими глазами.
— Угу, — отвечала девчонка, не разжимая тоненьких губ.
— Сейчас песни мне петь будешь, — говорил Палыч, покачиваясь.
— Угу, — мычала девчонка и часто мигала тонкими до прозрачности веками, на которых редели длинные белесые ресницы.
Палыч брал в руки аккордеон и разводил мехи. Девчонка тут же уставляла руки в бока и стучала синими пятками по дощатому полу.
— Сейчас, дяденька, — говорила она, — я доем толечко.
И старательно жевала горбушку.
— Ешо хотишь? — спрашивал Палыч.
— Хотю, — говорила девчонка и тянула руку за новой порцией.
— Вот споешь, тады получишь, — заманивал он.
— Спасибо, дяденька, — и она кланялась ему в пояс.
— Ну, начинай, — приказывал Палыч.
Девчонка пододвигала табурет, вставала на него и пела чистым дискантом, стараясь понравиться:
Вьюн над водой, вьюн над водой,
Вьюн над водой завива-а-аетси…
Палыч тихо подыгрывал ей на аккордеоне, отбивая такт обутой в лапоть ногой.
Закончив петь, девчонка стояла, выжидательно глядя на Палыча, а он, наливая себе стакан, мочил кусок хлеба и для нее.
Так пели они песен пять. Брат девчонки посапывал возле буфета, уложив курчавую головку на лавку.
— Ну да ладноть, — вздыхал Палыч, — один грех, иди сюда.
Девчонка подходила к Палычу и садилась к нему на колени, уткнувшись в плечо.
— Один грех, Господи, прости, — бормотал Палыч и принимался мозолистыми, шершавыми пальцами трогать ее щуплое тельце.
Когда все кончалось, Палыч шел в сенцы и доставал какую-нибудь игрушку.
— На, — протягивал он ей раскрашенного истукана, — на и никому не говорь, поняла?
— Никому, дяденька…
«Убьют же, ей-Богу убьют», — равнодушно думал Палыч.