— Конечно, конечно, — согласилась Лёля, — идите ради Бога и, пожалуйста, не умирайте.
Лева накинул свой пиджак в крупную полоску на сморщенные плечики и на усталых, негнущихся ногах поковылял в санчасть.
А Владимир Алексеевич, выпав из оцепенения, выйдя на солнечную улицу, решил, несмотря ни на что, зайти в комиссионный и забрать положенные деньги.
Шел Просиков по бульварному кольцу, отдыхая, прогуливаясь. Шел переулками, навстречу спешили веселые и озабоченные люди, тащились старухи с кулечками и сеточками, мелькали ножки молоденьких женщин, пересекали дорогу толпы пионеров. Шел Просиков один среди людей и думал: «Одинока личность человеческая, очень одинока по сути своей, и никому не дано ее понять». Вот почему не оставить портсигар у себя, ан нет, мешает что-то, и это «что-то» сам Просиков в себе не разберет, а кто ж другой может разобрать?
Когда Владимир Алексеевич вошел в комиссионный, то вместо старого еврея за узким столом он увидел молоденькую продавщицу. Просиков поздоровался и протянул ей квитанцию. Она долго искала, сверяла, уточняла, а потом, отсчитав деньги, заставила его расписаться.
Просиков постоял около столика, повернулся в нерешительности к выходу, а потом, вынув портсигар, положил его перед Лёлей.
— Вот, девушка, оцените, пожалуйста, — проговорил он.
Девушка осмотрела портсигар, покрутила его в своих красивых ручках, выписала новую квитанцию и, мило улыбаясь, протянула ее Владимиру Алексеевичу.
Просиков еще в некотором смущении потоптался, кашлянул и, пробормотав невнятное «до свидания», выскочил на улицу.
В санчасти Леву осмотрели, поставили градусник, дали выпить горького коричневого настоя, груду порошков, послушали в трубочку биение уставшего сердца и приказали два дня лежать в постели, ставить на грудь горчичники, а на голову класть лед, надевать шерстяные носки и ни в коем случае не стоять на сквозняке.
От посещения врачей Леве стало несколько легче: во-первых, он понял, что страшного ничего нет, а во-вторых, он выпил лекарства, которые бесплатно ему предоставила советская больница, и это, безусловно, благоприятно отразилось на его испорченном болезнью организме. Плетясь из санчасти, он зашел к себе в магазин, чтоб предупредить Лёлю Семеновну о том, что он целых два дня будет поправлять здоровье в домашних условиях, выполняя предписание врача, беречь свою жизнь для строительства светлого завтра.
— Милая девушка, — сказал он, — я еще не умер, но близок к этому. Добрые врачи приказали мне лежать в своей теплой постели и с нее не вставать.
— Что с вами? — спросила Лёля.
— Гри-ипп! — многозначительно растягивая «и», произнес Лева, потрясая согнутым указательным пальцем, — придется вам, милая Лёля Семеновна, отдуваться за двоих, возьмите этот ключ и приходите завтра на работу пораньше.
Лева вынул из кармана старый, ржавый ключ и протянул его Лёле, и в этот момент он заметил на столе золотой портсигар Кости Мешлера.
— Как?! — вырвалось у него. — Этот портсигар купила молоденькая девушка для своего жениха вчера в три часа дня.
— Нет, — ответила Лёля, — его только что сдал не очень-то молодой мужчина.
— Странно, странно, — пробормотал Лева, — может быть, их несколько?
— Что странно? — спросила Лёля.
Но Лева не ответил. И, подумав об удивительной судьбе портсигара, он решил остановить сие круговращение. Он решил приобрести портсигар.
«Это ведь Костин портсигар, — уговаривал он себя, — сколько мы с Костей погуляли, а какие мы были друзья! Это ведь лучшая память о лучшем друге харьковской молодости. А какой портсигар, ведь таких уже не делают. Боже мой, да неужели мне жаль отдать кредитки за настоящее золото!» — этот последний аргумент убедил Леву, и он сказал:
— Знаете, Лёлечка, я, пожалуй, сам куплю портсигар, он мне понравился, а деньги я внесу в получку, во сколько вы его оценили?
Лева плелся в пропахшую рыбой комнату, воспоминания проносились в его больной голове. Он на ходу разводил руками, причмокивал, покачивал головой.
«Костя, Костя, — думал он, — где ты? Где Роза Кац? Тоненькая, стройная Розочка с бархатными глазами? Где Марик Бенинсон, бегавший за щепотками кокаина в минуты всеобщей меланхолии? Костя Мешлер — умнейшая голова! Ты бы меня вылечил?» — спросил он, наверное, вслух, и впереди идущая старушка остановилась и принялась ему объяснять, что на Молчановку — это совсем в другую сторону.
Лева постоял около старушки, послушал и, кивнув, направился домой.
Опять мчался ночью Владимир Алексеевич по Москве, свершая свой ночной объезд. Опять в страхе прыгали люди с проезжей части улиц на пешеходные дорожки, опять раздвигались в разные стороны черные тени домов. Спешил лейтенант Просиков на помощь своему больному государству.
На сей раз на звонок никто не ответил, пришлось стучать в дверь долго и громко. Наконец послышалось шарканье ног, и женский голос завопил:
— А, сукин сын, шляишьси, падаль ты этакая! Нажрался и барабанишь, что заяц, думаешь, пущу!
— Открывай, Сергевна, открывай, — прогремел на весь дом басовитый дворник.
— Палыч, ты? — удивилась Сергеевна.
— Я, я, — опять прогремел дворник.
Звякнула цепочка, завизжала задвижка, вдарил в нос запах керосина, и дверь открылась.
Перед Просиковым высилась тощая старуха в драном халате и несуразном чепчике на голове. Испуганно тараща глаза, она зашепелявила тонкими губами:
— Боже мой! Батюшки светы! Я думала, Кузьма мой идет, выпимши!
— Где тут Гольдман живет? — спросил Палыч.
— Болеет он, третьево дня как пришел, так из комнаты не выходит, — затараторила старуха.
— Комната, комната где его? — взревел дворник.
— Направо, батюшки, направо, около кухни самой, — согнувшись под окриком, отвечала та…
Из комнат начали высовываться разбуженные соседи. В узком коридоре Просиков с размаху налетел на идиота ребенка, и тот, как стоял с засунутым в нос пальцем, так и повалился навзничь, громко вопя и брызгая слюной. Упал и заколотил по полу руками и ногами. Разлохмаченная женщина лет тридцати с огромным синяком под глазом выскочила откуда-то из-за угла, подхватила ребенка на руки и, приговаривая, утащила его на кухню.
Просиков дошел до черной обитой двери и дернул блестящую медную ручку.
В комнате стоял устойчивый запах грязи и пота. Владимир Алексеевич пошарил рукой по стенке и, нащупав выключатель, включил свет.
— Лев Гольдман, — произнес Просиков, — вы арестованы!
Никто не шелохнулся. Орал на кухне сумасшедший ребенок, доносилось бормотание переполошившихся соседей. Свет тускло освещал маленькую комнатку, еле пробиваясь из-под красного абажура, на котором лежал толстый слой пыли.
Просиков зашел за шкаф и увидел покоящегося на диване Леву Гольдмана. Голова его была запрокинута, острый кадык упрямо торчал из сухой шеи. Ноги в плотных шерстяных носках свисали с дивана, доставая почти до пола.
«Пархатый жидишка», — подумал Просиков и, наклонившись над Левой, заорал:
— Встать! — и пнул Гольдмана в грудь. Кулак воткнулся в мягкое холодное тело, из Левиной груди вырвался неясный звук. Только теперь Просиков понял, что этот еврей никогда не займет табурет напротив Владимира Алексеевича в его кабинете. Он вырвался, убежал в то единственное место, в которое и можно было скрыться.
— Хромченко, позвони в морг и вызови врача. Остальные приступайте к обыску, — приказал Просиков.
Ребята искали, находили улики, доказательства, но Владимир Алексеевич отчетливо понимал, что это уже ни к чему. Старый, хитрый Лева знал все уловки быстротекущей жизни и ловко обманул правосудие.
Просиков окинул взглядом комнату, подошел к маленькой тумбочке и увидел на ней открытый золотой портсигар.
«От благодарной пациентки К. М. 1927 г.», — было начертано витиеватым шрифтом на откинувшейся крышке.
«Теперь он мой!» — решил Владимир Алексеевич.
Через неделю в двенадцать часов ночи в дверь лейтенанта Просикова постучали. Лейтенант проснулся и, зевая, начал допытываться: кто там?
Владимир Алексеевич ничего не понимал, он лишь повторял:
— Вышла ошибка, это ошибка!
— Ничего, разберемся, — отвечал ему капитан Глазунов. И молодой Хромченко с присущей ему тщательностью производил обыск.
Капитан широким шагом ходил по квартире, и Просиков, наблюдая за ним, увидел, как Глазунов, повертев портсигар, сунул его в карман армейских брюк.
1972
ГИППОКРАТ № 346
Доктор Вадим Петрович Свирский рассматривал маленькую девятиметровую комнатку с любопытством кота.
Еще бы!
Андрей Старцев поселился в этой квартире в двадцать пятом, и до сих пор никто из соседей по дому у него не был.
Это за десять лет жизни!
Самые нетерпеливые, нахальные врывались за примусом, за трехлинейкой, за щепоткой соли, но Старцев принимал всегда с неохотой и дальше кухоньки, на века провонявшей керосином, не пускал.
И единственный каменный трехэтажный дом в районе бесчисленных сокольнических переулков мучился все десять лет сознанием невыполненного общественного долга.
Доктор жил этажом выше Андрея Старцева и, несмотря на свою законченную любознательность, узнать, что творится в этой тихой квартирке, не мог.
Он располагал общедоступными сведениями о том, что жена Старцева — Ольга — молода и симпатична, что имеет она от своего мрачного мужа маленького сына, что сам Старцев работает на мукомольном комбинате грузчиком, а Ольга стирает белье и развешивает его по всему двору.
Свирский не раз наблюдал из-за занавески, как она, приподнимаясь на носках, ловко прищипывает простыни, наволочки, при этом тоненький ситчик ее платья упрямо ползет вверх, обнажая круглые колени, и, случалось, при виде этих непозволительных прелестей Вадим Петрович ощущал сладкое томление, и его навещали различные грезы.
И вот произошло чудо!
Поистине чудо! Сам Андрей поднялся к Свирскому и попросил его, Вадима Петровича, зайти осмотреть сына. А Вадима Петровича уговаривать не надо было, с такой поспешностью он собрал свои незатейливые инструменты: стетоскоп да серебряную ложечку, что впору было его удерживать.