— Да я-то живу ничего, живу-поживаю, года проживаю, — покровительственно похлопал Кузьму Иннокентьевича по огромному животу Петр Петрович, — давай ты рассказывай, как дошел до жизни такой? Ишь разъелся, на что тебе этакое богатство, бегать надо по утрам.
«Будапешт» их встретил зеркалами, белыми накрахмаленными скатертями, хрустальным звоном бокалов. Было торжественно и даже чуточку державно.
— Вот это ресторан! — сказал Петр Петрович. — А ты куда ходишь?..
— Никуда не хожу, — буркнул Кузьма Иннокентьевич, уловив небрежное к себе отношение.
— А когда-то ты любил тряхнуть мошной, а, Кузьма, я помню даже, как ты за дамами увивался, правда, пузо поменьше было…
В приятной беседе, за вкусной едой, под тихие мелодии вежливого оркестра, провели они весь вечер. Платил Петр Петрович, небрежно оставив официантке пять рублей на чай. Кузьму Иннокентьевича аж передернуло от этого проявления безбедной жизни. «Ишь, — пьяно подумал он, — деньгами бросается, как Крез, сволочь поганая, всю жизнь везет подлецу».
К двенадцати часам выползли они из ресторана чуть ли не на четвереньках, и услужливый швейцар вызвал такси. На заднем сиденье, обнявшись, как юные любовники, поехали они ночевать к Петру Петровичу, благо, все его семейство находилось на даче, а в холодильнике стояли запасы отборного коньяка. Так утверждал Петр Петрович.
— Вот я и говорю, толст ты, как свинья, нет, не как свинья, как боров, и даже не боров, ты мастодонт! Вот ты кто: ты мастодонт, мас-то-донт! Понял? — тыкал пальцем в Кузьму Иннокентьевича Петр Петрович. — Так что ты, милок, и не надейся.
На что должен был надеяться Кузьма Иннокентьевич, Петр Петрович, правда, не говорил.
Такси летело по ночной Москве, и Кузьма Иннокентьевич, печально опустив подбородок на грудь, повторял вслед за Петром Петровичем:
— Мастодонт, я и есть мастодонт, только старый уже, очень старый и совсем больной — стенокардия…
— А мастодонты молодыми и здоровыми не бывают, — наставлял умный, почти-все-знающий Петр Петрович.
— Правильно, не бывают. Я и есть тот самый старый мастодонт, — кивал Кузьма Иннокентьевич, и от большой по себе печали маленькие его глаза увлажнились, и, прыгая по бугристым щекам, стекая по подбородкам, покатились крупные слезы.
Такси остановилось около нового кирпичного дома явно не пролетарского вида. Внизу в подъезде сидела старушка и вязала носки.
— Это со мной, — хозяйски пояснил Петр Петрович, и бабулька, остро взглянув на Кузьму Иннокентьевича, закивала головой. — Мастодоша, так я теперь тебя буду звать, — продолжал Петр Петрович, поднимаясь по лестнице. — Мас-то-доша! У-у!
— Ты всегда был сукиным сыном, — сквозь всхлипывания бормотал Кузьма Иннокентьевич, — т-ты меня н-н-никогда не любил, а скколько я теббе в жизни помогал, а?
— Не любил, — утвердил Петр Петрович и достал из холодильника начатую бутылку коньяка. — Я тебя не любил, а ты мне помогал, так и было, а куда бы ты без меня делся, дорогуша! Мастодоша! Пей, пей и успокойся. Сейчас гулять будем, как в старые времена, помнишь наши времена? — он подошел к проигрывателю и завел пластинку. — Эх, времена, а какие девочки. Мастодоша, ты помнишь наших девочек?
— Девочки, девочки! — бормотал Кузьма Иннокентьевич, он отхлебнул приличный глоток и совсем скис. — Ты, Петька, дьявол, черт тебя побери, и как тебе в жизни удается, устраиваешься, выкручиваешься и в молодости, и сейчас, как угорь, верткий. Все тебе нипочем, ничего тебя не задело, меж всех проскочил.
— Я ведь поэт, можно сказать, — засмеялся Петр Петрович, — настоящий поэт в своем, конечно, деле.
— Поэт! Черт ты без рогов, зато с копытами, цок-цок, то в один кабинет, то в другой, так и летаешь всю жизнь на чужом помеле.
— Ты-то что ж не ухватился за помело, тоже мог полетать, ан нет, испугался, дух захватило… Нет, Мастодоша, тяжел ты и умишком слаб. Чтобы летать, надо притяжение чувствовать, надо ветра знать, чем Борей от Зефира отличается…
— Зефир, — протянул Кузьма Иннокентьевич, — какой к черту Зефир, всю жизнь, только чтоб прокормиться, чтоб прожить, чего только не делал, кем только не был, все испробовал: а жить-то хочется, жрать хочется, выпить хочется — и нет ничего, за кусок хлеба себя насилуешь, а что в итоге, что? Ничего!
Петр Петрович налил в пустые бокалы коньяку и примиряюще сказал:
— Ладно, Кузьма, хватит ругаться, береги нервы, что нам с тобой осталось? Самая малость! Еще чуть-чуть, и кроме теплого горшка вообще ничего не захочется, кончай ругаться, давай лучше выпьем, пока врачи не запретили, скоро одним кефиром пробавляться будем!
— А мне уже запретили, а мне только кефир и положено, — ответил Кузьма Иннокентьевич, но к бокалу потянулся и опрокинул его в рот ловко и быстро, закусив тонко нарезанным лимоном.
Петр Петрович погрел коньяк в руках и тоже выпил, глаза его начали затухать, и голова безвольно покоилась на спинке кресла.
Но Кузьма Иннокентьевич никак не мог отвязаться от ненужных усталых мыслей:
— Насилуешь себя, насилуешь, — говорил он, ан раз — и нельзя ничего, одышка замучила. В молодости нельзя — нищета, сейчас нельзя — стенокардия, а я плюю на это, понятно? Плюю — и все! Вот сейчас сидим пьем, и вчера пил, и завтра пить буду, понял? — и он угрожающе потянулся к Петру Петровичу, словно именно он запрещал Кузьме Иннокентьевичу употреблять алкоголь. — Понял?
— Понял, понял, — шептал тот, засыпая и машинально похлопывая по ручке кресла, — я все понял.
— Сволочь, — выругался Кузьма Иннокентьевич в его адрес, — таких, как ты, вешать надо на столбах, и табличку на грудь: «Сволочь», — и тоже уснул с ощущением, что вешают его.
«Я меньше грешил! — кричал он во сне. — Это он меня заставлял». — И указывал на Петра Петровича, но какие-то черные тени накинули ему на горло петлю и усердно давя при этом сапогами в грудь. А изящный, тоненький, совсем молодой Петр Петрович стоял в кузове большой машины и, смеясь, восклицал: «Душите мастодонта, так ему, поделом, чтобы стенокардией не болел!»
Виктор Павлович тщательно завязывал галстук и готовил монолог. Жена, находясь в полном расстройстве чувств, не знала, то ли ей плакать, то ли радоваться, и никак не могла найти новую косынку, словно без косынки на дачу к невестке появиться не могла. Сын раздраженно ходил по участку и всех торопил. Владимир вчера с бухты-барахты объявил, что он женится, и теперь срочно надо было отправляться на смотрины. Ни с будущей невесткой, ни с ее родителями никто из семейства жениха знаком не был. Наконец галстук завязался, монолог в первом приближении определился, косынка нашлась, и все выбрались на улицу, от нервного напряжения громко хлопнув калиткой. Без малого четыре километра разделяли дачи жениха и невесты.
А в это время Петр Петрович с немногочисленными родственниками и увязавшимся за ним на дачу Кузьмой Иннокентьевичем поднимал пятую стопку.
— Друзья мои, — трактовал Петр Петрович, — хотя обычай помолвки — древний обычай и давно забыт в нашем социалистическом отечестве, но, по моему мнению, это правильный, нужный обычай: через некое время мы объявим мою Татьяну невестой, а это событие, это, я должен вам сказать, очень важное событие!
Все дружно зашумели, сдвинули граненые стопки, и кто-то второпях крикнул «горько».
Татьяна сидела на втором этаже и не появлялась, видимо наводила марафет. Она очень хотела понравиться Володиным родителям и очень смущалась выпившей компании родственников, боясь, как бы чего не вышло, и хотя отец у нее человек разумный, но мало ли…
— Жених учится, последний курс, Татьяна тоже заканчивает, поможем на первых порах, вытянем, а там внуки пойдут, чем не жизнь, — продолжал Петр Петрович, — закон естества, рановато немножко, ну что ж, и я такой же был, опять же девка, ей и надо пораньше; вот сейчас, через пять минут, в девятнадцать тридцать жених со своими родителями должен здесь появиться.
Родственники дружно жевали заливного судака. Горячее еще не подавали. Теплый вечер августа и предстоящее торжественное событие настраивали на мирный, благодушный лад.
— Вот они, — обрадовался Кузьма Иннокентьевич, расслышав сквозь мерный гул разговора шорох шагов по дорожке, — идут!
Родственники притихли в волнительном ожидании. Отворилась дверь террасы, и…
— Ба, да это же Виктор Павлович! — заорал Кузьма Иннокентьевич, да так, что задрожали стены. — Вот тебе и большая деревня, вот тебе и Москва! Ну ведь надо же, это же твой Володька — жених!
— Да, да, — смущенно кивал головою Виктор Павлович, оглушенный неистовым Кузьмой Иннокентьевичем, ослепленный светом яркой люстры, — бывает, случается такое…
— Виктор Павлович, Мария Сергеевна, Володя! — продолжал оглушать Кузьма Иннокентьевич. — Зовите Татьяну, где она? Жених на пороге, пусть хлеб с солью выносит!
Татьяна спорхнула со второго этажа и примостилась около любимого.
— Прелестная пара, — восхищалась экспансивная тетенька, — горько!
— За стол, за стол! — звали родственники. — За рюмкой знакомиться будем!
— Они так подходят друг другу!
Кузьма Иннокентьевич подал Виктору Павловичу стопку, налил до краев, и тот, боясь от волнения расплескать содержимое, двинулся к свату, намереваясь произнести заготовленную речь. Виктор Павлович обошел стол, подобрался к Петру Петровичу, и тут…
Плеснуло в глаза, в нос, в уши Виктора Павловича таежным глухим бараком, вшивыми, пропахшими потом нарами, злобными лицами уголовников. Маленький, аккуратненький молодой человек в строгом кителе, в начищенных до блеска хромовых сапогах стоял перед ним…
— Эк, эк… — заикался Виктор Павлович от неожиданности. — Эк… как же это, как же так… вы… эк… Мария! — вдруг взвыл он в полный голос. — Мария! Бежим! Бежим! Это черт… Это он… Я узнал его… Мария! — ревел обезумевший Виктор Павлович. — Бежим, бежим!
— Что ты, Виктор? Что с тобой? — волновался Кузьма Иннокентьевич, и его щеки тряслись, и пуговки глаз болтались, выскочив из лица, словно на ниточке. — Да успокойся ты, господи…