Очутившись наедине с аптекарем. Лаврецкая в первый момент была под впечатлением безопасности; крики публики лишь слабо доносились до нее. Она не могла разобраться в своих мыслях и воспользовалась случаем, чтобы перевести дух, сообразить что делать. Она была сильно взволнована, испугана и разгневана в одно и то же время, была близка к истерике, к припадку, и все вздрагивала.
Лаврецкую порывало отсюда из кабинета крикнуть своим противникам еще какую-нибудь брань, дерзкую фразу, до того она была возмущена. Вино, которое она пила в течение вечера, и ликеры произвели на нее свое действие. Скверные и бурные порывы все время у нее боролись с проблесками разсудка и сознания, и она с трудом сдерживала себя.
Лаврецкая была взбешена Коротковым, и ревность влюбленной женщины душила ее. Ей казалось, что он все продолжает находиться в обществе. Веры, и ее подозрения и предположения на этот счет заставляли ее мучительно страдать. Ей хотелось увидеть Короткова, узнать, где он, что он делает, и у Лаврецкой родилось стремление отомстить всем, Короткову, Вере и гостям. Она не знала определенно, что ей делать и как поступить. Войдя в кабинет к аптекарю, она громко и звонко рассмеялась и повалилась в кресло, чтобы только не зарыдать и не выдать своего душевного состояния. Аптекарь же, низкий, толстый, потный и лысый, с толстыми губами — весь сиял оттого, что наконец прекратилось его ожидание. Он считал странным и неестественным, что, несмотря на его желание и деньги, Лаврецкая так долго не является к нему. Ему казалось, что если управляющий рестораном им вознагражден, то со стороны Лаврецкой не может быть причины отказываться от его общества. Он подсел к Лаврецкой, взял ее за руку, стал гладить ее ладонь своей плотной рукой и спросил мягко: деточка, что вы будете пить, не стесняйтесь, скажите. Отчего вы так взволнованы?
Лаврецкая, не вырывая у него руки, и не глядя на аптекаря, стала ругать кафешантан, подругу и публику. Аптекарь был в восторге, ему казалось, что Лаврецкая ему жалуется на всех, и он стал ей горячо сочувствовать и также в унисон ей ругать и порицать всех, надеясь, что за это получит ее расположение. Это подало Лаврецкой задору. Выпив бокал шампанского, Лаврецкая стала внезапно смеяться, улыбаться аптекарю и вообще оживилась. Ей вдруг захотелось сильных ощущений, рассеять тоску и печаль, которые давили ее. Скоро по ее настоянию в кабинет вошли хористки в пестрых костюмах, усталые и вялые, рассевшиеся у стен на стульях и на диване. Пришел тапер, бритый еврей с длинными волосами, появилась хозяйка хора — Надежда Иосифовна. Она села скромно у пианино, и, закурив папиросу, стала зорко и хищно наблюдать за хористками. Захлопали пробки, на столе появилось сразу несколько бутылок с шампанским. Внесены были вазы с фруктами, бокалы, и официанты почтительно стали разливать искрящееся вино. Все это делалось поспешно, словно все томились сильной жаждой. Выпив свой бокал, взмахнул головой тапер и ударил костлявыми пальцами по клавишам пианино с надорванными струнами. Переглянулись между собою хористки, и все запели голосисто и стройно, по привычке.
Аптекарь был уже навеселе и воображал, что Лаврецкая счастлива. Он заглядывал певице в глаза и считал уже себя обладателем правящейся ему девушки, Музыка и пение почти не прекращались в кабинете. Лишь на несколько минут после исполнения одного номера, наступал перерыв, во время которого певицы жадно набрасывались на шампанское и фрукты и часто, как будто случайно, разливали вино. Лаврецкая без толку смеялась, запевала, усердно угощала всех и, исполняя настойчивое желание аптекаря, пила. Хор запел заунывный цыганский романс, печальный и мелодичный, наводивший грусть-тоску.
Этот романс хористки пели, закатив глаза в потолок, и Лаврецкой захотелось плакать: она совсем опьянела, так как аптекарь, несмотря на предупреждение со стороны Ольменского, хозяйки хора, и хористок, что Лаврецкую нельзя спаивать, продолжал подливать ей вино, думая, что он этим доставляет ей большое удовольствие, Аптекарь ничего не хотел знать, он чувствовал, что его мечты начинают осуществляться; под влиянием обстановки он совсем размяк. Между тем заунывный и печальный романс внезапно навеял на пьяную девушку совсем невеселые думы. Ее охватила тяжелая печаль, тысячи воспоминаний внезапно зароились в ее отуманенной голове, сладкие и горькие вместе. Вспоминала она и Короткова, сегодняшние обиды и то, что она одна на свете, что некому за нее заступиться, и что всякий может ее обидеть. Под пение хора она болела душой о том, что ее никто не пожалеет, в особенности Коротков, который бросил ее. По этой причине ее обижал и терзал аптекарь, с которым она должна быть любезной за то, что он всех угощает шампанским и тратит деньги. Лаврецкую вдруг охватил страх, что она одна, что до ее души и мучений никому нет никакого дела. Ее порывало защищаться, вырваться, убежать, закричать «караул». Ей невыносимо сделался противен, как дохлая крыса, этот аптекарь, с чмоканьем целовавший кружева на ее плече...
— Оставьте, — не выдержала она, — оставьте... — Но аптекарь не слушал ее и льнул. Тогда девушку охватило дикое отчаяние, что ей нельзя вырваться от человека, которого она не знает, которого она не хочет, противного ей, гадливого. И наконец протест ее выразился в том, что она, не помня себя, в неистовой злобе ударила гнусного старика по лицу раз, другой, — и чем больше Лаврецкая била его по щекам, тем яростнее она становилась.
Аптекарь обезумел от неожиданности и испуга и мало защищался, хотя из носа у него уже лилась кровь. В кабинете всполошились и перепугались, все поняли, что с Лаврецкой припадок. Девушка пришла в неистовство; для нея уже не существовали ни логика, ни убеждение, ни просьбы, ни угрозы; она ничему не поддавалась, на нее, ничто не могло повлиять, она ничего не понимала. Все меры, усилия ее успокоить были напрасны, за исключением лишь грубой физической силы. Лаврецкая рвала на себе волосы, царапала и рвала платье на несчастном, полумертвом от страха аптекаре. Отбиваясь бешено от хористок, она кричала отчаянно, швыряла бокалы и схватилась за дессертный нож без сознания и цели.
В это время вскочили в кабинет перепуганные и взбешенные Пичульский и Ольменский. Они сейчас же поняли, в чем дело, и злоба директора к Лаврецкой, в течение ночи вторично поднявшей скандал, превзошла границы. Он видел, что дело может окончиться плохо, вмешается полиция, напечатают в газетах, и потому он решил сразу прервать скандал. Он грозно мигнул официантам, которые уже знали, что делать. Они бросились на девушку, схватили ее за горло, волосы, зажали рот; они держа ли ее за ноги, руки и с помощью всего кафешантанного начальства вытолкали из кабинета подальше от публики, которая стала собираться около кабинета.
В первые минуты, несмотря на то, что тело девушки было охвачено дюжиной рук, и она не могла свободно двинуться ни одним членом, видно было в каком апогее ярости и возбуждения находится Лаврецкая. Видно было, что она, делает ужасные усилия освободиться от тисков, видно было, что она орет отчаянно, бешено, неудержимо, но орет внутренне, скорее мысленно, потому что только еле слышный писк прорывался сквозь пальцы зажимавших рот девушки сильных и грубых рук. Ужасное состояние отражалось в глазах ее, широких и огромных, орбиты их, казалась, готовы были разорваться. Девушку приволокли в далекийи темный кабинет, и уже бесчувственную бросили на диван.
Когда Лаврецкая пришла в себя, она с трудом приподнялась на диване. Все тело ее ломило, она чувствовала себя разбитой физически и нравственно. В голове бродили обрывки мыслей, она сознавала, что она одинока и несчастна. Ей хотелось забраться куда-нибудь далеко в угол и прижаться так, чтобы ее никто не мог тронуть и обидеть. Она никого не осуждала, ни на кого не сердилась, и почти не думала о всем происшедшем; она только чувствовала большую слабость, и у нее кружилась голова. В горле и во рту жгло, и она помечтала о воде и чистом воздухе.
Лаврецкая встала и, оправив в темноте на себе костюм, поплелась осторожно из кабинета, держась руками за мебель. Вдруг она отскочила в сторону в неописуемом ужасе, крик замер на ее губах, ноги подкосились и, лишь случайно опершись о стол, она удержалась и не упала. Несколько мгновений она стояла в темноте, скованная страхом, обуявшим ее до потери сознания: руки Лаврецкой внезапно коснулись мягкого человеческого тела, и слабый стон пронесся по комнате.
Лаврецкая с ужасом прошептала, боясь тронуться с места:
— Кто здесь?
— Умираю! — слабо пронеслось по комнате.
— Боже, кто здесь, — не помня себя от смертельного страха, продолжала шептать Лаврецкая, и в ответ снова услышала слабое и жалкое: — умираю!
Тогда Лаврецкая, не имея сил более оставаться в этом страшном месте, где запахло смертью, бросилась, по направлению светившейся щели в дверях и, выбежав в коридор, в бессилии упала на перила. Она лишь простонала; — ради Бога, посмотрите, что там! — и в ужасе закрыла руками лицо. Она вздрагивала будто в конвульсиях, и вид ее был таков, что ее сразу окружила с расспросами толпа певиц, официантов и каких-то гостей, толкавшихся в коридоре.
— «Там, там» — лишь могла объяснить девушка, указывая на кабинет.
Первым вбежал туда Пичульский, находившийся случайно около кабинетов. Щелкнув выключателем, он осветил кабинет. Комната сразу наполнилась публикой, и все увидели Дубровину, которая полулежала в кресле, бледная, как бумага, свесив руки.
— Что с вами? — бросился к ней с криком Пичульский, — что вы сделали?
Дубровина только подняла веки, посмотрела на него безучастно и ничего не ответила. Лицо ее передергивали судороги страданий, а в горле слышалось клокотание. Хотя Дубровина, ничего не отвечала, но по ней, по ее ужасному выражению лица видно было, что она совершила что-то страшное. Ольменский быстро схватил со стола коробочка и вскрикнул: — Боже мой, что вы наделали? — Тогда лишь Дубровина, как будто виновато, посмотрела на него и еще ниже опустила голову на грудь — на крышке коробочки стоя