ло: «бертолетовая соль».
Лишь это слово было произнесено громко, женщины выбежали из кабинета и стали, всхлипывая, со стонами, бегать в смятении по коридору и зале. Они бросались ко всем встречным и, в страхе, плача, просили и торопили всех: — доктора, доктора, ради Бога. — Лаврецкая, услышав слова «бертолетовая соль», пришла в отчаяние. Она не знала, что делать, и выбежала в сад в стремлении звать на помощь...
Паника была общей, женщины убегали, страшась картины смерти. Было почти светло, свежее утро сменило душную ночь, в воздухе слышалось чириканье и щебетанье, где-то надрывался петух. Лаврецкая, не зная, что предпринять, побежала на первый силуэт мужчины, двигавшийся в аллее, и увидела Рылеева. Лаврецкая сразу узнала ухаживателя Дубровиной. Она бросилась к нему с криком:
— Дубровина отравилась, ради Бога! — и в бессилии повалилась на скамейку. Рылеев застыл и лицо его искривила судорога.
— Что вы говорите?! — прошептал он, и сердце у него так забилось, что он хватился рукою за грудь. Еще момент, и он, сам не свой, бежал к зданию, где электричество почти везде было потушено, и дневной свет освещал картину ресторана после ночного пьянства. Рылеев, у которого подкашивались ноги, пробирался сквозь толпу официантов в пожелтевших и грязных фраках и женщин с лиловыми, при дневном свете, лицами от румян и белил. Рылеев порывался в кабинет, где находилась Дубровина, но его вежливо и с укором не пустили.
— Нельзя, здесь доктор, — сказали ему.
Рылеев стоял, как пред судьями, чувствуя себя во всем виновным, и трепеща лишь надеждой, что Дубровина будет спасена, и все обойдется благополучно, и, как огонь, вливались в его мозг и душу слова и объяснения кассирши, опытной женщины, служившей много лет в кафешантане. От нее Рылеев впервые услышал о том, что кафешантанные певицы часто кончают жизнь самоубийством, несмотря на их веселие и легкомыслие. Кассирша с отчаянием в голосе разсказывала о пристрастии певиц к бертолевой соли, этому проклятому яду, от которого почти нет спасения, от которого умирают медленно, ужасно, без потери сознания до последнего вздоха. Женщины хорошо знают качество этого яда. Умирая из-за любви, они мстят своей смертью любовникам и жаждут, как последнего удовлетворения видеть своих возлюбленных у своих ног. Выпивая яд, бедные женщины мечтают о нежности, любви, раскаянии, слезах и мольбах со стороны своих возлюбленных. У них проявляется потребность в сантиментальности, любовных слезах, чистых поцелуях, прощении, нежностях, клятвах, во всем том, чего они были лишены до сих пор. За этот миг высшей любви, которого они искали, к которому стремились, о котором напрасно мечтали, они платят своей жизнью, цену которой забывали.
Слыша это и страдая, Рылеев уже знал твердо и чувствовал, что если будет спасена Дубровина, то он не расстанется с ней. Он готов был все отдать, чтобы спасти ее.
Увидев Веру, вышедшую из кабинета, где лежала Дубровина, бледную и убитую, Рылеев бросился к ней и со слезами воскликнул:
— Ну, что сказал доктор, ради Бога!
И у него задрожали губы от горя. Но Вера зарыдала и могла только проговорить с рыданием и безнадежным отчаянием в голосе:
— Ничто не поможет... ногти, ногти синие, совсем синие...
Девушка в бессилии опустилась на ступеньку лестницы и стала тихо плакать, закрыв лицо руками. Услышав это, кассирша махнула печально рукой и авторитетным тоном сказала:
— Ну, конечно! от бертолетовой соли можно спасти, если сейчас хватиться, пока в кровь не всосалась, а затем... Она недоговорила.
Вышел доктор. Скривив в безнадежную улыбку губы, он обратился к озабоченному Пичульскому.
— Ничего не поможет, поздно позвали врача, весь вопрос в минутах. Оставьте ее в покое, не надо больницы, ничего...
Тогда Рылеев вошел в кабинет и сразу среди людей, мебели и беспорядка заметил Дубровину. Он сразу увидел ее лицо; оно было спокойное, слабое, уже похудевшее, волосы были в беспорядке. Ужас вселял цвет этого лица, светло-синий, отливавшийся под бледной и тонкой кожей. Но на этом лице было такое выражение, какого он никогда в жизни не видел, выражение, заставившее его с робостью и трепетом остановиться на пороге. Большими, глубокими и серьезными глазами посмотрела Дубровина на Рылева, и на губах ее пробежала больная улыбка.
— Милый, подойди... — и она приподняла руку.
Рылеев бросился на колени пред креслом и склонил голову на ее колени.
Печально покачивая головой, умирающая стала гладить его волосы и проговорила слабым, грудным шепотом:
— Не печалься, милый, не печалься... .
— Прости, прости, — зарыдал Рылев, вздрагивая у ног Дубровиной. — Что ты сделала, зачем...
Лицо Дубровиной осветилось кроткой и печальной улыбкой.
— Не плачь, Вася, — не плачь, ты не виноват. Нет, не думай этого, так только вышло. Я знаю, ты меня любишь, но видишь, я не могла иначе, я не могла иметь ни одного дня такого, какого хотела, мне все было тяжело, никого у меня не было. Я, Вася, никогда не любила, я ничего тебе не могла отдать, я уже ничего не имела. Я стала себя стыдиться, я не знала, что делать. Дальше так нельзя было... Не горюй, Вася, помолись обо мне, если любишь меня, не забывай, что я тебя любила... Но что-ж делать — не суждено...
У Дубровиной искривились губы, и из глаз полились слезы, тяжелые и крупные. Она замолчала, устремив затуманенный взор вверх. Все поняли, что Дубровина плачет по своей умирающей жизни и любви, что она жалеет о своем поступке при виде любви Рылеева, что она со слезами прощается с этим миром. А яд делал свое ужасное дело; кровь быстро разлагалась в жилах, слабая рука уже упала с головы Рылеева и свесилась с кресла. Голова все ниже склонялась на грудь, лицо синело, но из глаз полуоткрытых и тусклых, продолжали литься слезы. Дубровина умирала медленно, опускаясь всем телом с кресла и слабо, в последней агонии, шевелила губами. Кругом тихо и судорожно плакали женщины, чтобы не нарушить громким рыданием торжественной и трогательной минуты расставанья человека с жизнью.
Воры.
В ночлежке было душно и сыро. Ночь кончалась, и рассвет пасмурного весеннего дня, проникавший чрез грязные осколки оконных стекол, хотя слабо освещал ночлежку, но совершенно вытеснил свет небольшой жестяной лампочки с бумажной, прогоревшей заплатой на закоптелом стекле. Керосин в ней, уже давно выгорел, и огонь потухал, судорожно вздрагивая...
Нары, были сплошь заняты человеческими телами. Ночлежники спали в разнообразных позах и положениях, на голых досках, имея под головами всякую ветошь, неотъемлемую принадлежность всех бесприютных. Одни лежали на своих мешках, старых, рваных шинелях и тулупах, игнорируя холод, давая предпочтение мягкому ложу, другие покоились на досках, словно на пуховиках, но зато согревались своими лохмотьями... Многие спали, закутавшись с головой, и из-под лохмотьев желтели их тощие ноги. Ночлежники, несмотря на сон, охраняли телами свое имущество: шинели, тулупы и мешки. Всякий, посягнувший на эти вещи, непременно разбудил-бы их хозяина, умышленно улегшагося так, чтобы нельзя было ничаго с него и из-под него стянуть.
Тяжелое дыхание, сонное бормотанье, храп и сопение господствовали в ночлежке; иногда к ним присоединялся чей-либо удушливый кашель то беспрерывный, сильный, то короткий, но сухой и жесткий, как звук пилы.
Хотя петух во дворе то и дело хлопал крыльями и немилосердно орал, в ночлежном еще никто не просыпался, за исключением одного из ея обитателей, голова которого уже несколько раз подымалась па нарах. Наконец он сел и, взглянув сначала на окно, стал, сдвинув брови, пристально оглядывать ночлежку. Убедившись, что все еще спят, ночлежник, парень лет восемнадцати, тихо сполз на пол, стараясь не производить шума. Он оправил на себе платье, пришедшее в беспорядок на нарах, застегнулся и тогда лишь, медленно двигаясь на носках, приблизился к одному из спящих и дернул осторожно пальто, покрывавшее ночлежника. Убедившись, что пальто лежит на спящем свободно, что он своим телом, против обыкновения, не придерживает его, парень быстрым движением опытной руки мигом сдернул его со спящего и отбросил в угол.
В первый момент спящий, внезапно лишенный покрывавшей его ветоши, не пошевельнулся; но затем, вздрогнул раз — другой, сжал плечи, поджал ноги, затрепетал от охватившей его вдруг прохлады, но не проснулся. Он снова начал быстро дышать и всхрапывать и только теснее прижал руки к груди, словно пытаясь ими заменить согревавшее его раньше пальто. Вор же поднял пальто, вышел в переднюю, и скоро возвратился уже без него. Он быстро взобрался обратно на нары, повернулся .лицом к стенке и притворился спящим...
Сделалось совершенно светло, наступило пасмурное, несмотря на конец марта, чисто осеннее утро. В смежной комнате послышались тяжелые шаги и кашель, и затем задребезжал резкий колокольчик, звуки которого наполняя помещение, стали будить спящих.
В начале звонка ночлежники продолжали лежать неподвижно, хотя, слышали сигнал, извещавший об окончании ночи. Когда же колокольчик затих, ночлежники начали проявлять признаки жизни, поворачиваться, вытягивать затекшие во время сна ноги и руки, подымали головы и снова клали их на прежнее место в неопреодолимом желании продолжать сон. Но наконец сон окончательно оставил всех, и скоро ночлежники сидели на нарах, вздрагивая и почесываясь, кашляя, чмыхая, вздыхая и отплевываясь. Вид у них был пасмурный, как погода, лица желтые или бледные, с печатью нужды! Они не смотрели друг на друга, каждый, сдвинув сумрачно брови, размышлял о чем-то, все казались неудовлетворенными, словно сердитыми. Они сразу забыли братский сон, жизнь наступившего дня вступала в свои права и разъединяла их...
Слез с нар также ночлежник, у которого во время сна взято было пальто — юноша лет семнадцати. Он был худ, истощен и, стоя около места, где провел ночь не то озабоченно, не то опасливо осматривал ночлежку. Будучи, впервые свидетелем утренней жизни ночлежки, он смущенно глядел на окружавших его незнакомых людей. Он не знал, что делать, и не шел к большой лохани с водой, как другие, а только смотрел с удивлением на этих нищих и чернорабочих, стариков и мальчиков, толпившихся у воды, вырывавших друг у друга кружки с водой и куски мыла, ругавшихся и в то же время помогавших друг другу умываться. Он боялся всех этих людей, державших себя в ночлежке, как дома...