— Потом уже узнаешь, в чем дело, коли теперь забыл. Не задерживай, одевайся.
Сенька пожал плечами и стал одеваться, продолжая тихо, словно про себя, говорить о том, что ничего не знает, что тут какая-то ошибка, но Веревкин его не слушал.
— Ну, а ты? — обратился он к Митьке.
Последний ничего не ответил,, а стал также молча, одеваться.
— А ты также не стесняйся, — обратился сыщик к Рябинину, который, придя несколько в себя, вопросительно взглянул на Митьку.
— Одевайся, — сказал ему коротко Митька, и Рябинин, продолжая дрожать, стал с трудом одеваться; пуговицы, крючки и пояс вырывались из его рук, не попадали в петли.
— А меня-то чего? — восклицала между тем Татьяна, — чего вы ко мне пристали? Я только что из больницы, а вы лезете.
— Ну, ну, полно ломаться, вставай, не строй барыню.
— Помилуйте, господин Веревкин, праздник скоро, а вы берете, меня. Ей-Богу, я ничего не знаю. Пустите, пожалуйста.
— Одевайся, одевайся, — стоял на своем Веревкин.
— Да пожалейте меня, господин Веревкин, — молила Татьяна, — я, ведь, никуда не хожу.
— Одевайся, одевайся... — твердил сыщик,
— Вот не пойду, хоть зарежьте меня, не пойду! — со злостью воскликнула Танька, вскочив с кровати.
— Одевайся, одевайся, — однообразным тоном произносил Веревкин, бесстрастно глядя на нее.
— Ну, вот не пойду, да и только. Что это в самом деле! выдумают, Бог знает что, и тревожат ночью, — волновалась Танька, набрасывая тем временем на себя юбки, натягивая чулки и ботинки.
— Одевайся, одевайся, — как маятник, продолжал Веревкин, и все, повинуясь ему, с протестами спешили одеваться под взглядами полицейских; они вкладывали руки не в те рукава, правый ботинок натягивали на левую ногу, сердились и бранились за то, но одевались, как приказывал сыщик. Федька сначала корчил из себя больного, но в конце концов также оделся.
Наконец все были готовы.
— Становись тут, — приказал Веревкин, и вся компания отошла в угол, мрачно глядя на полицейских. «Поищи!» — обратился сыщик к своим товарищам, и те бросились рыскать по комнате, переворачивали постель Таньки, раскрыли сундук и стали шарить внутри, выбрасывать на пол вещи, к великому огорчению побледневшей Таньки. «Вот еще, ей-Богу, — чуть не плача прошептала она, — и чего они ищут, Господи?» — и отворачивалась, чтобы не видать, как сыщики без сожаления обращаются с ее добром.
— Да оставьте наконец, — не выдержала она, — ничего там нет.
Долго рылись полицейские и ничего подозрительного не нашли, за исключением небольшого ломика, который Веревкин положил в карман.
Все вышли на улицу, около каждого из арестованных стал агент или городовой, и небольшая группа людей направилась молча по темным улицам, нарушая тишину своими общими шагами. Скоро все достигли полицейского участка и вошли в дежурную комнату, где на клеенчатом диване с торчащей из прорех соломой спал с шашкой на боку околоточный надзиратель. Его разбудили, но он, усевшись, недовольный, долго зевал и тер кулаками глаза. Наконец он выслушал доклад Веревкина и стал лениво записывать в книгу имена и фамилии, какие говорили ому задержанные. Когда все окончилось, он так же лениво достал из ящика стола ключи, зевая протянул их городовому и затем снова улегся, повернувшись лицом к спинке дивана.
Городовой взял ключи, тронул Митьку за плечо и сказал: «пойдем», и все, не говоря ни слова, пошли за городовым в сопровождении агентов. Они прошли через двор, вошли в слабо освещенный длинный коридор с рядами дверей, в которых были вырезаны окошечки; на каждой двери висел большой замок. Навстречу им лениво поднялся городовой, пробужденный от сна в сидячем положении на табуретке. Городовой стал отворять двери и впускать в каждую камеру по одному из арестованных. Таньку пустили в общую женскую. Затем двери опять были заперты, и городовой ушел с агентами, унося ключи.
В камере, куда был впущен Рябинин, горела небольшая лампочка, и он различил спавших на нарах, как в ночлежке, двух человек, оборванных и растрепанных. Они хрипели и стучали ногами о доски своего ложа. Рябинин стал посреди камеры и долго раздумывал о том, как ему быть? Он совсем упал духом. Догадываясь, что их взяли не напрасно, он, вместе с тем, никак не мог понять, откуда узнали полицейские о том, что его товарищи совершили кражу. На него произвел гнетущее впечатление Веревкин, этот полицейский без формы, наряженный в платье частных людей. Он никогда не видел таких представителей власти, и до сих пор ему вообще не приходилось сталкиваться с полицией.
Наконец Рябинин почувствовал усталость от стоячего положения. Он медленно подошел к нарам, взобрался на них и сел в углу в безотчетном страхе, парализовавшем его ум и волю. Так он сидел до рассвета, пока не обессилел и. лег на нары, дрожа от холода. Он погрузился в сон, но когда услышал лязг ключей, то сейчас же поднял голову.
— Ступай в сыскную, — сказал городовой и повел его с собой.
В арестантской комнате сыскного отделения собралось уже много народа. Тут были нищие, люди в крахмальных рубахах и сюртуках, крестьяне в поддевках и парни в сапогах и пиджаках, надетых поверх рубах с косыми воротниками. Были, старухи и подростки, девушки, несколько извозчиков и человек в ливрее швейцара. Много всякого люда натаскали для допросов в сыскное отделение. Увидел здесь Рябинин и своих: Митьку, Таньку, Сеньку да Федьку, которые улыбнулись ему. Его удивили эти улыбки. Видел он, что другие задержанные смеялись и оживленно разговаривали между собою, ругались и спорили. Его все это удивляло и интересовало. Он побоялся подойти к своим, но те приблизились к нему и стали расспрашивать, много ли было народа у него в камере. Никто не жаловался, только Танька упомянула о том, что у нее от холода стало ломить хромую ногу. И вот во время беседы и общего крика Рябинин услышал, как Митька шептал ему ясно на ухо: «смотри, ни в чем не признавайся, пусть хоть режут тебя, не бойся, ничего не будет, слышишь!» — и Рябинин в знак согласия кивнул несколько раз головой.
Скоро их стали звать на допрос. Первым потребовали Митьку.
— Что же, Корявый, коли попался, говори уже, — обратился к нему спокойно Веревкин.
Митька пожал плечами.
— Ни в чем я не попадался, не о чем и говорить мне.
Тогда Веревкин подошел к нему вплотную и начал уговаривать сознаться.
— Я тебя прошу, — говорил он, — даю тебе слово, что отпущу тебя и еще двадцать пять рублей дам, только скажи, где шкатулка. Пойми, там векселя, никому ненужные бумаги; если бы не важное дело, я бы тебя не просил.
Но Митька пожимал плечами и усмехаясь, глядя себе под ноги он твердил одно: «ежели бы я знал, ей-Богу, сказал бы, мне все одно, но я не знаю».
Бился, бился с ним Веревкин, говорил ласково, кричал, грозил, даже раз замахнулся, но Митька так прищурил при этом глаза, что Веревкин не решился его ударить.
— Ну, и чего ты пристал к нему, — крикнул другой агент: — как будто Корявого не знаешь, не в первый раз. Не скажет он тебе ничего. За это я его люблю, — засмеялся агент, — он у меня молодец. Только ты теперь, Корявый, сильно засыпался.
Митька пожал плечами: «Нет — чего», — сказал он.
— Возьмите его в другую комнату, — приказал Веревкин, и Митьку увели.
— Давай-ка сюда новенького, Рябинина что-ли, крикнул Веревкин.
— Этот скажет, — обратился он уверенно к товарищам.
Вошел Рябинин.
— Вот что, голубчик, — начал торжественно Веревкин, что он любил иногда делать, считая себя крайне красноречивым, — ты еще человек молодой, в первый раз попался, со всяким это бывает в жизни, и вот тебе мое честное слово, что я тебя отпущу. Я с тобой, как с честным человеком, — польстил Рябинину Веревкин, — ты не Митька и не Сенька, я по твоему лицу вижу, что ты из благородной семьи. Расскажи мне, как своему родному отцу, как брату, и жалеть не будешь. Скажи, где вещи спрятаны?
Рябинин молчал, его охватила мелкая дрожь, но он крепился. Он как-то инстинктивно не верил Веревкину, все его существо противодействовало влиянию сыщика, и он твердо усвоил предупреждение Митьки. Он молчал, стиснув зубы, которые порывались стучать друг о дружку.
— Ну, чего ты молчишь? Не бойся, пущу, говори! — настаивал Веревкин, думая, что он произвел впечатление на Рябинина, и что тот борется с собой.
Но Рябинин был нем. Веревкин приставал к нему со всякими речами, упомянул о совести, Боге, уговаривал, просил — ничто не помогало. Рябинин тяжело вздыхал, но молчал.
Веревкин наконец озлился; его вывело из себя это упорство молодого парня, в первый раз попавшегося к нему и такого недоступного и несговорчивого. Он это простил бы всякому старому вору, но такая выдержка новичка, худого и бледного, взорвала его. Он не выдержал и толкнул его в грудь.
— Ну, будешь ты меня помнить, подожди, — прошипел он, покраснев от злобы, я с тобой справлюсь. Возьмите его, — обратился он к городовому, и Рябинина увели в пустую небольшую комнату. Тогда позвали Сеньку.
— Ну, Сеня, не долго погулял, — ласково обратился к нему Веревкин, -— сбрось с себя несколько месяцев, говори, где вещи.
— Откуда мне знать, господин Веревкин? — начал было Сенька, но Веревкин его остановил.
— Да ты вот как! — крикнул он, — ей-Богу, месяц тебя за собою буду держать на кормовых, а потом уже в тюрьму пойдешь.
Сенька любил поесть, и Веревкин, зная его страх перед голодом, хотел этим воспользоваться. Сенька замолчал, и глаза его нервно забегали. Он сдвинул брови и стал глядеть в окно. Надежда засветилась в глазах Веревкина.
— Слушай, Рыжий, — начал он, — как ты не желаешь понять, что, если вас всех забрали, то у нас есть сведения правильные; тебе же не поможет запирательство. Ну, вещей не найдем, но все-таки тебе легче не будет. Сидеть пойдешь, только на большее время. А скажешь, где вещи, прежде всего мы тебя слабо пришьем к делу, будешь в сокрытии обвиняться; затем я дам тебе двадцать пять рублей, ей-Богу, сейчас даю, если не веришь...