права этого делать. И Митьке пришлось еще долго просить, умолять, божиться и обещать вести себя спокойно, пока наконец ему не удалось уломать старого городового, признавшего за грех не исполнить такой, чисто христианского характера, просьбы. Он подошел к дверям камеры, повозился около замка, и через несколько минут Митька стоял в коридоре около старика.
— Спасибо, дяденька, спасибо, дай Бог тебе здоровья, дяденька! — трепеща и волнуясь лепетал с замиранием сердца Митька, — а скажи, дяденька, где тут сидит Колька, худой такой, в пальто?
— Должно быть, в той угловой, там также никого нет. Ступай погуляй у него, да только смотри, парнюга, не шуми и не шали, потому мне будет.
— Что ты, дяденька, разве можно в такую ночь? — говорил тихо и скоро Митька, словно во сне, — отвори, дяденька, отвори, я только похристосуюсь...
И в то время, когда городовой возился с замком, Митька в горячей дрожащей руке сжимал тонкое и гибкое, стальное лезвие.
Рябинин спал. Он заснул недавно от тоски и горести, ослабев от слез. Первый праздник ему приходилось проводить вне дома, вдали от семьи, отщепенцем, как собака, в грязной и одинокой арестантской, в холоде и голоде. Будучи введен сюда обратно после допроса в сыскном отделении, он был разбит душевно. Он, как смерти, боялся Веревкина, он трепетал при виде его, и только предупреждение Митьки, засевшее у него гвоздем в голове, и сознательное опасение, что повинною он принесет вред не только себе, но и всем товарищам, остановили его от этого шага. Когда же он освободился от допроса и Веревкина, он все таки продолжал чувствовать на душе необыкновенную тяжесть. Ему было жаль всех товарищей, он думал о Таньке, у которой болит хромая нога, и о гордом и сильном в его глазах своем друге Митьке. Ему было очень жаль его, он скучал по нем, и потребность в его обществе, к которому он привык, не давала ему покоя. Ему хотелось поговорить с ним о деле и Веревкине, об их положении, рассказать о допросе, которому он подвергнулся, похвастаться своим поведением и сдержанностью. Он надеялся на похвалу Митьки и ждал от него хорошего и успокоительного совета. Слабый и нервный, он уселся на нарах и стал тихо плакать, не зная, что делать, к кому обратиться, пожаловаться, пред кем излить свое горе. Наступившая пасхальная ночь давила его своей торжественностью, вселяла еще большую печаль в его сердце. Долго плакал в глубокой горести Рябинин, и перед его памятью вставали образы умершего отца, матери, страдающих сестер и братьев, Таньки, Митьки, Федьки. Сделалось ему жаль и самого себя, своей жизни. Плача и рыдая, он постепенно склонял усталую голову на голые и грязные нары и наконец погрузился в сон, полный чудных сновидений. Ему снился пасхальный, нарядно убранный стол, снились отец и мать вместе, сестры и братья в новых платьях и тут-же его друг Митька, не вор, об этом забыл во сне Рябинин, а Митька совсем другой, радостный и довольный. Смеется Рябинин, смеются его отец и мать и маленькие сестры и братья, смеется и Митька. И вот ждет, ждет Рябинин чего-то необыкновенного, он чувствует, что-то такое должно совершиться; но все-таки не может удержаться от смеха и ощущения довольства.
— Вставай! — прервал его сон этим словом Митька, — заснул, как святой, — злобно и бешено говорил он, теребя Рябинина за плечо. Рябинин сел на нарах и устремил бессознательный, мутный взгляд на Митьку, слабо освещенного светом небольшой лампочки, висевшей в камере. Рябинин еще не освободился от обаяния сна и находился еще под властью его видений; а лицо Митьки еще смутно выделялось из застилавшего его взора сонного тумана. Но плохо соображая, он уже был охвачен наплывом колокольных звуков, мощно носившихся в воздухе и проникавших в арестантскую. Вследствие этого первое, что сменило его сон, это было сознание того, что наступил великий праздник, а затем он уже сообразил, что перед ним стоит Митька, словно явившийся к нему из области сновидений. И как неизбежное последствие такого состояния, Рябинин, для большей цельности этого праздничного настроения, протянул к своему единственному другу руки и прошептал: «Христос Воскресе, Митя!»
Если бы Рябинин не начал с этого приветствия, неизвестно, чем бы окончилось его объяснение с грозным и полным негодования Митькой. Но произнесенные Рябининым слова, как удар по лицу, хлестнули Митьку. Рябинин, изменник, змея, лжец, негодяй, Рябинин, предавший его, Рябинин, недостойный никакого человеческого отношения к себе, — этот Рябинин смеет произносить великие слова, смеет после всего обращаться к нему с таким приветствием. Потемнело в глазах у Митьки; как зверь, бросился он на Рябинина и вонзил тонкое стальное лезвие ему в грудь.
Тяжкий, полный смертельной тоски крик огласил камеру и заставил вскочить старого городового. Он бросился к дверям и как-то инстинктивно охватил тесно руками вышедшего к нему навстречу Митьку, повалил на пол и стал кричать. По двору проходили случайно двое городовых, которые поспешили на крики. Увидя боровшихся людей, они схватили Митьку. Крепко держа его за руки, они повели его из коридора в дежурную комнату, предполагая, что Митька пытался бежать. Но раньше их дежурной комнаты достиг старый городовой и поднял тревогу. Прибежал полусонный, полуодетый пристав, случайно проходивший мимо участка надзиратель, явились и сыщики, поймавшие около собора какого-то еврейчика — карманного вора. Гурьбой поспешили все в камеру, где находился арестант, и остановились потрясенные.
Перед ними лежал слабо содрогавшийся в предсмертных конвульсиях Рябинин.
Через час Митька стоял в кабинете. пристава, перед следователем и товарищем прокурора, сидевшими с серьезными, деловыми физиономиями за столом. Вокруг же Митьки стояли пристав, надзиратель и сыщики.
— За что ты его убил? — допытывался следователь.
— Убил я его за то, — сказал Митька, — убил за то, что он мне в душу влез, а потом посмеялся надо мной, «лягавым» меня выдал. Я не могу вам сказать, что со мною было, — тихо, почти топотом, с поникшей головой объяснил убийца, — не могу сказать, но я не мог не убить, я и себя хотел убить — тяжело мне было...
И глухия рыдания послышались в комнате.
Тогда выступил вперед Петрушенко — молодой безусый сыщик — и спросил Митьку, загадочно улыбаясь:
— Ты его пришил, может быть, за то, что он подсеял о баронской краже?
— Сами знаете... — прошептал Митька.
Петрушенко усмехнулся и, обратившись к следователю произнес: «он ошибся!»
— Как ошибся? — удивился следователь.
Тогда Петрушенко, продолжая улыбаться, стал, словно интересный анекдот, рассказывать о том, как Веревкин, по обыкновению, желая отомстить арестованному за то, что он не хотел «подсевать» на товарищей, ложно «подсеял» Митьке на Рябинина. Петрушенко был зол на Веревкина потому, что хитрый Веревкин выпытал у него интересные сведения и обнаружил кражу вместо него. Но если бы он во время своего объяснения взглянул на Митьку, он, может быть, не продолжал бы рассказывать дальше. С каждым словом Петрушенки, глаза убийцы расширялись, лицо темнело, он опускался в руках сыщиков ниже и ниже, у него слабели ноги, все тело, и наконец он упал на колени и с каким-то хрипом ударился головой об пол. К нему бросились, схватили, подняли. Митька, ломая руки, закатил глаза к небу, и из груди его выходил беспрерывный, не громкий, но тяжелый стон...
— Его сегодня нельзя допрашивать, — решил следователь, — отведите его в камеру, да успокойте как-нибудь!
Митьку повели к дверям, но в них вдруг появилась фигура Веревкина. Он был не то встревожен, не то полон любопытства, и тут увидел его Митька. От крика, огласившего помещение, отскочили от Митьки сыщики, пристав и надзиратель, содрогнулись следователь и товарищ прокурора. И еще момент — на полу катались Митька и Веревкин. «Отнимите, отнимите его!» — раздались возгласы, и все бросились отнимать Веревкина. Но словно приросли руки Митьки к горлу Веревкина, словно железный обруч охватил его шею. Митьку несколько человек отрывали, топтали ногами, били, волокли по комнате, но за ним волочился Веревкин с посиневшим лицом и выкатившимся из орбит глазами. Наконец несколько человек насели на Митьку, по четыре руки схватили каждую его руку освободили голову Веревкина от ужасных тисков, но для Веревкина уже были окончены земные счеты. Митька же лежал в углу, изорванный, окровавленный, полунагой и, хрипло дыша, безумно водил по сторонам глазами...
Казнь.
Семья председателя военно-окружного суда Фролова ждала его к обеду. Генеральша, дородная женщина, сидела с недовольным лицом в кресле, видимо сдерживая нетерпение. Дочь ее Елена, статная, крепкая брюнетка, обаятельная здоровой молодостью, рассеянно перелистывала у пианино ноты, бросая озабоченные, внимательные взгляды на молодого офицера, стоявшего угрюмо у окна и не спускавшего упорного взгляда с улицы...
Наконец девушка решительно встала и подошла к офицеру. Положив ему ласково руки на плечи, она заглянула в его хмурое лицо настойчивым, вопрошающим взглядом.
— Андрей, что с тобой, скажи, — грудным, беспокойным шопотом потребовала Елена, — у тебя странный, растерянный вид сегодня, — что случилось?
Андрей вздрогнул, словно холод скользнул по нем, и ответил нервно, с боязливой тоской в голосе.
— Право, ничего особенного и серьезного; на меня это нашло после суда, и я сам этого не ожидал...
Он был одновременно и смущен настойчивостью невесты и, вместе с тем, его томила потребность высказаться — естественное стремление отвлечься от подчинившего его гнета. И словно угадав это, Елена, поддавшись порыву любопытства, схватила его за руки, почти насильно увлекла в соседнюю комнату, усадила в кресло против себя, и Андрей стал спеша рассказывать, путаясь в отрывистых фразах. Иногда конфузливая улыбка кривила его губы, словно он был виновен в своих чувствах и переживаниях.
— Видишь-ли, там в суде приговорили к смертной казни четырех разбойников. Но не в этом дело, это, конечно, бывает: военный суд, такое время — ничего не поделаешь... В сущности, даже нечего рассказывать, пустяки все, нервы... право...