ости на скамью. Конфузливо улыбнувшись, он произнес уже с чувством облегчения и даже с искрою веселья:
— А я думал, что пришли за мной, что уже итти надо....
Лосев смело засиял радостью воскресения, счастливый своей ошибкой, продлением жизни, отсрочкой того ужаса, неизбежностью которого он все время жил. Андрей же сидел ни жив, ни мертв, полный чувства своей вины перед Лосевым, которого он заставил пережить состояние человека, отправляющегося на казнь, прощающегося с жизнью.
— Вы меня простите, — прошептал Андрей, удрученный своим поступком, — я об этом не подумал...
Лосев удивленно смотрел на Андрея, и не понимал его. Он еще был подчинен робкой, жалкой радости, и его невольно беспокоил офицерский наряд Андрея в связи с его странным посещением и словами. Это угадал офицер, и в потребности сейчас же успокоить парня, быстро сказал:
— Лосев, я хочу вам помочь, спасти вас, я сделаю все, что могу...
Арестант, страдавший мечтами о спасении, сразу воспринял слова и мысль офицера. Все его существо ждало и требовало таких слов, при каких бы исключительных условиях они ни являлись. Он не выразил даже никакого удивления, как будто все это было вполне естественно, но вдруг осунулся, и глаза его потускнели от волнения.
— Ей Богу, ни за что, — только пролепетал он в сильнейшем стремлении убедить и разжалобить заступника, — ни за что, ни за что...
Горе в эту минуту с особенной интенсивностью подняло отчаяние и ужас в его душе, но других слов и аргументов он теперь не мог подыскать. С надрывом, повышая голос, он одно только твердил, почти машинально....
— Ни за что... ни за что...
Казалось, вот—вот он завопит не своим голосом, в истерическом припадке, от приступа сознания своего горького положения. И в Андрее зажглась такая крепкая вера в правду и несчастье Лосева, что он с трудом удержался от порыва схватить его в объятия, утешить, приласкать, облегчить его страдания и тоску, отдать ему всю свою душу и нежность. Ему казалось, что ни один человек в мире не был ему так дорог, как Лосев. В пароксизме милосердия, он не помня себя, воскликнул:
— Лосев, Лосев, не бойтесь, клянусь вам, вы будете жить, вас не казнят....
Он не мог не сказать этого; но увидев, какое счастье он дал Лосеву своими словами, страшно пожалел, что посмел обещать так твердо. Он даже испугался своего поступка, потому что сразу вырвал крепко засевший и давивший ужас из души Лосева. Андрею стало хорошо и страшно одновременно, но он утешал себя верою в недопустимость на земле казни невиновного.
Его мысль не мирилась с возможностью такого случая. Он никогда не испытывал такой острой жалости:, как теперь. Дрожа сам от волнения, он страстно успокаивал Лосева; в потребности принести ему облегчение, увести от ужаса его жизни, который офицер чувствовал и воспринимал всем своим существом, он пускал в ход все фразы и слова, диктуемые ему чувством, не разбираясь и не стесняясь в обещаниях, забыв в стихийном увлечении всякое благоразумие, всецело подчинившись своей идее и долгу...
И дрожащий, с мокрым от слез лицом, жалкий и слабый, Лосев припал в порыве надежды и счастья к Андрею и плача молил и лепетал слова благодарности...
Свидание с Лосевым окончательно решило судьбу Андрея. Он определенно и твердо подчинился сознанию обязанности и долга каждого человека защищать всеми средствами людей, которых лишают жизни, при каких бы обстоятельствах и в какой бы форме такое убийство не происходило;
Обещание, данное им Лосеву, спасти его, создало тревожившую его заботу, что крайне осложнило его нравственное состояние. И отказ главного суда в пересмотре дела Лосева окончательно укрепил то мучительное существование Андрея, от которого он больше не освобождался. Его не оставляла нестерпимая мука беспрерывного горячего беспокойства, ожидание опасности. Он со страшной рельефностью и ясностью учитывал свое положение и свою вину перед Лосевым, теряясь от отчаяния в планах спасения.
Андрея беспрерывно жгла и не давала ему жить одна мысль: его повесят, его повесят! И он страдал в смятении, будто его самого тянули на виселицу. Он вступил в борьбу с надвигавшимся несчастьем, без сознательной надежды на успех, всецело отдавшись своей общей с Лосевым судьбе. Это единство несчастия не удивляло Андрея, оно чувствовалось им естественно и просто. Мечась в бессистемном искании, потеряв все реальные надежды на связи, просьбы и хлопоты, он с растущим страхом в душе обратил свое внимание туда, где менее всего мог найти помощь. Все стороны жизни постепенно исчезли из его наблюдения и понимания, все, чем он жил до сих пор, ушло от него, и он томился лишь ожиданием того, что наполняло его существование одним сплошным, бесконечно тягучим, жарким ужасом, таким, каким жил и страдал в равной с ним мере Лосев.
Следя за формальным ходом дела, Андрей дошел наконец до полицейского участка, в районе которого находилось место, где должны были казнить Лосева. Сюда его привели и ужас, и инстинкт, и больная неясная надежда на чудо, случай, неизвестно что.
Пристав Самойлов был добродушный, покладистый человек. Андрей познакомился с этим любившим выпить толстяком умышленно, в надежде при его посредстве быть осведомленным относительно предстоящих казней, и с открытой жадностью и волнением ловил каждую фразу, касавшуюся интересовавшего его вопроса. Самойлов за кружкой пива охотно посвящал офицера в полицейский быт, был доволен, что его слушают, и польщен вниманием своего собеседника. Андрей узнал, что перед казнью преступников привозят к Самойлову в участок, и что отсюда уже их доставляют на виселицу. Самойлов рассказал, что палач у них хороший, опытный и спокойный человек, и что начальство им довольно, потому что он не куражится и не капризничает, и что зовут палача — Иван Юшков. Личность палача возбудила в Андрее острый интерес, но не дала ему никакого чувства отвращения или вражды. Поймав себя на этом, Андрей даже удивился.
— А что этот Юшков, как он ведет себя? — спросил Андрей, и с жадностью ждал ответа на вопрос, не выразивший полностью его мысли.
— Юшков, — усмехнулся пристав, — ему что! — он свое дело знает и никаких. Тянет на перекладину, кого ему дадут — вот и все. Он не разбирает, получает свои деньги, живет припеваючи, не то, что в тюрьме, а срок ему идет. С моим городовым в город ходит гулять, в театр, на галерку, к бабам — такой молодец, что мое почтение, казак, одним словом. Только иногда выпивает и буянит, в гордость приходит. Желаете на него поглядеть? — предложил он обрадованному Андрею, уловив сильное любопытство, сверкавшее в глазах офицера, — приходите завтра ко мне в участок. Только вы, пожалуйста, не обижайте его, а то мне нагорит.
С робким нетерпением ждал Андрей следующего дня, чтобы наконец увидеть человека, казавшегося его воображению необыкновенным. Он нервничал и как будто трусил, но в то же время снова обратил внимание на то обстоятельство, что не питает к палачу, против желания, ненависти и омерзения. И находясь в комнате Самойлова, он по улыбке пристава угадал, что вошел тот, которого он ожидал. С волнением и жадным любопытством посмотрел Андрей на человека среднего роста, в синих, полицейских шароварах и сером пиджаке поверх ситцевой косоворотки. Лицо у Юшкова было обыкновенное, простое, с правильными чертами, серьезное, не выражавшее ничего страшного. Юшков был блондин, стрижен ежиком, глаза карие и прямые, усы красивые — лишь губы тонкие и бледные, обещавшие сухость чувств и упрямство.
— Здравия желаю, вашескородие, — промолвил Юшков с почтительной фамильярностью. Заметно было, что тянется он по привычке и из деликатности, и что никакой боязни пред начальством он не испытывает. Вид у него казался деловой.
— Здравствуй. Юшков, — ответил Самойлов, — чего тебе? Не бойсь, — предупредил он, улыбнувшись во весь рот, словно ему все это казалось очень забавным, — свой, можешь говорить, в чем дело.
Пристав кивнул в сторону Андрея, глядевшего во все глаза на палача, и чувствовавшего, что Юшков импонирует ему своей личностью.
— Веревки следовало бы освежить, — сказал палач, бросив косой взгляд на Андрейя, а то те будут плоховаты, опасны!... В последний раз боялся, что не выдержат — хорошо что «он» был легкий, так прошло. А то возня была бы...
— Да, да, — сморщился пристав от такой беседы в присутствии Андрея, — пожалуй, купи... Деньги, скажи письмоводителю, он даст...
Пристав углубился в какую то бумагу и видимо ждал и желал ухода палача. Юшков же, которому пе хотелось уходить, выдержал некоторую паузу и сказал, устремив внимательный взгляд на пристава:
— Сегодня один, или сколько?
— Четверо, брат, — ответил пристав...
— Уже притарабанили?
— Есть, утром сегодня... И что в тюрьме себе думают, — озлился вдруг Самойлов — доставляют к нам не переодетыми... Где я им здесь чистое белье достану?!
Палач улыбнулся.
— Спешат, — иронически проговорил он, — скорее с рук сплавить... А белье полагается...
— Я пожалуюсь полициймейстеру, а сегодня уж как-нибудь, Бог с ними...
— Можно, конечно, — согласился Юшков, обойдутся. Только зачем против порядка... Ведь, они белье все равно в счет ставят...
— Вот народ, право, хуже этих разбойников — обратился пристав к Андрею, — и тут доход нашли, почти с мертвых кожу готовы содрать...
Андрей уже не понимал последних фраз: словно его всего огнем обдало, он сразу почти обезумел, пораженный вестью о предстоящей казни Лосева с товарищами. Но затем важность момента властно привела его в себя. Страх выдать себя в то время, когда судьба уже ясно взглянула ему в глаза, преградить себе путь в решительную минуту заставил его остановиться в отчаянии, задушить готовый вырваться крик и отдаться долгу. Схватив последнюю фразу Самойлова, он почти спокойно, с ярко, но умышленно выраженным, внешним любопытством, обратился к палачу:
— Скажите, Юшков, ваше мнение: случается, что вешают невиновных?
— Как-же, — улыбнулся палач, словно удивляясь вопросу, — сколько раз...