к Лаврецкой, он думал о ней по целым дням и, скучая по ней, совершенно забывал об ее профессии, о том, что она не заслуживает к себе серьезного отношения, и о том. что к другим порядочным, красивым, более развитым и умным женщинам, с которыми его сталкивала судьба, он не проникался тем чувством,, какое вызвала у него Лаврецкая. Он жалел, что не встретил Лаврецкую раньше, до кафешантана, когда она была чистой и непорочной, чтобы полюбить ее.
Чувствовала-ли Лаврецкая, что у Короткова не спокойно на душе, или она подозревала, что он в плохом расположении духа, но девушка с ним говорила мало: она лишь с опасением предупредила его, что сегодня хороший сбор, много гостей, которые кутят, и что сегодня директор сильно нажимает на певиц, чтобы они не пропускали своих знакомых и вообще энергичнее исполняли свои обязанности. «Видите, как он сегодня смотрит...» — сказала девушка, указывая глазами на Пичульского, стоявшего в проходе и облокотившегося о выступ ложи.
Коротков обратил на директора внимание, и у него родилась злоба к нему. Пичульский пристальным, опытным и холодным взором следил за всем, что происходит в ресторане, и заметно было, что ни малейшая подробность не ускользает от него. Каждая поданная бутылка шампанского, поведение певицы, гостя и официанта — все принимается им во внимание. Его взор как будто командовал над рестораном, вселял энергию и веселость в певиц и расторопность в прислугу.
Ольменский с лакейской, серьезной торопливостью бегал от стола к столу, от ложи к ложе, или исчезал в коридорах, где были расположены отдельные кабинеты. Он сосредоточенно и сморщив брови, слушал гостей, делавших ему заказы или жаловавшихся на прислугу, и затем важно, строго и категорически отдавал приказания. Официанты бесстрастно, но внимательно, как солдаты, выслушивали его и отправлялись в буфет, куда затем прибегал Ольменский.
Здесь, в стороне от публики, он разговаривал с официантами иным тоном, более товарищеским, и официанты не относились к своему начальнику с тем видом подчиненности, как в зале. Они спорили с ним, и занимались своим делом, не отдавая никакой дани уважения Ольменскому, который здесь у буфета, скорее просил у них, чем требовал. Повидимому, официантов и управляющего связывала какая-то взаимность интересов, которую нельзя было выказывать пред лицом директора и публики.
— Господа, будьте сегодня осторожнее, — предупреждал Ольменский официантов, — сегодня и так много будете иметь, а то если при таком народе разыграется скандал, директор не простит, неприятность будет.
— Будьте покойны, Михаил Яковлевич, — оказал толстый и сановитый официант Николай, — мы знаем, когда что можно, с кем следует позволить, и с кем опасно. А сегодня гостей много пьяных, день такой выдался золотой. Если-бы все лето так, нечего о большем и Бога просить.
Ольменский махнул рукой и побежал снова в ресторан, где смеялись, стучали ножами, и носился шум от общего говора, смешения сотен голосов и массы слов.
Ольменский видел и был доволен, также как и директор, тем, что все хористки и певицы сегодня заняты, т. е. ужинают с гостями. Даже женщины, не пользовавшиеся успехом у посещающих кафешантан мужчин, сегодня сидели за столами, возбужденные и крикливые от вина и кабацкой атмосферы. Все силы и средства кафешантана были пущены в ход и действовали под треск пробок, звон посуды и шум, над которыми царили звуки венгерского марша.
Мужчины старались, насколько было в их средствах, эксллоатировать веселость, остроумие, легкомыслие и испорченность сидящих с ними, спаиваемых ими женщин и осыпать мелкими приказаниями, придирками и грубостями официантов, между тем как женщины и официанты, в свою очередь употребляли все средства для того, чтобы эксплоатировать гостей, т. е. всяческими способами принудить их оставить возможно более денег в ресторане, в карманах женщин и официантов. Женщины для этого действовали, веселостью, остроумием, легкомыслием и испорченностью, а официанты терпением, покорностью и услужливостью. Одни пришли сюда веселиться, а другие работать.
Будучи озабочен тем, чтобы пристроить Лаврецкую в кабинете аптекаря, Ольменский, озаренный какой-то мыслью, глазами подозвал к себе девушку. Девушка неохотно и медленно, но покорно поднялась со стула. Улыбнувшись и как-бы извиняясь пред студентом, она направилась к Ольменскому.
— Ты непременно хочешь, чтобы я от директора имел неприятности, — сказал Ольменский недовольным и жалобным тоном: — надо-же, деточка, иметь совесть.
— В чем дело?.. — тихо воскликнула девушка, как будто не понимая, о чем говорит Ольменский, — меня никто не зовет.
— Оставь, пожалуйста, — презрительно ответил метр-д-отель, — я отлично знаю, в чем дело, — тоже не левой ногой сморкаюсь. Здесь не место амуры заводить, ты первая с голоду пропадешь. Видишь, что сегодня делается, надо же поддержать, а ты нуль внимания. Как же так?
Девушка стояла пред Олъменским с видом виноватой и не знала, что ответить. Она считала, что Ольменский прав, хотя ей ужасно не хотелось в этом сознаваться. Вместе с тем, она понимала, что ей уже не выкрутиться, и потому спросила нетерпеливо Ольменского, не глядя на него:
— Ну, куда?
Она выпрямилась, взялась рукой сзади за платье, что придало ей более грациозный вид и, приподняв голову, закинула ее назад. Почти преобразившись, девушка свободно и не глядя в сторону Короткова, как будто она забыла о нем, отправилась, между столами за Ольменским к компании каких-то молодых людей, с высокими воротничками и завитыми усами. Члены компании встретили Лаврецкую несколько церемонно, все поднялись, подали ей руку, пробормотали неясно как будто фамилии и сейчас-же один их них налил ей стакан вина, получив за это деланную улыбку и «мерси», сказанное сквозь зубы.
— Что будете есть? — спросил нагнувшись другой молодой человек, который, казалось, был облит модными и удушливыми духами.
Есть Лаврецкой не хотелось. Она желала скорей избавиться от компании, так как чувствовала и знала, что Коротков смотрит на нее и волнуясь ждет. Она затруднялась с чего начать, но к ней подошел Ольменский, который с необыкновенно предупредительным видом, скороговоркой сказал:
— Смею посоветовать вам спаржу, московскую телятину, только-что полученные! А вино какое будете пить? — еще почтительнее и, глядя упорно в глаза Лаврецкой, спросил Ольменский. При этом молодые люди также наклонили вопросительно свои корпуса в сторону Лаврецкой, как-бы присоединяясь к вопросу Ольменского, и лица молодых людей сделались серьезными и сосредоточенными, как будто этот вопрос для всех был очень важный.
— Вино... — медленно проговорила девушка... — дайте... — не решалась она и ждала помощи. Ольменского.
— Мум, — поспешил предупредить тот, — сухое...
— Да, да, мум, сухое... — согласилась девушка, и тогда молодые люди, словно по команде, взглянули на Ольменского и кивнули прилизанными, пахучими головами. Ольменский взмахнул корпусом, поворотился к официанту, выражавшему своим видом смесь почтения и преданности, и обратился к нему таким тоном, взволнованным и решительным вместе, с каким должно быть полководцы отправляют в кровавый бой свои полки.
— Немедленно мум, спаржу, московскую телятину, фрукты, кофе, ликеры на всех.
— Да, да, — вторила ему по привычке Лаврецкая, а молодые люда, хотя подумали, что все это будет дорого стоить, постарались сделать вид, что они об этом не думают, что расход никого из них не интересует. Они старались показать, что заказ, сделанный Лаврецкой, ими всеми одобряется, что они считают своим долгом удовлетворять все желания, явившейся в их общество кафешантанной певицы.
Когда метр-д-отель и официант Антон, бритый и толстый, удалились, молодые люди стали с улыбками смотреть на Лаврецкую бесцеремонно и нагло, как они не позволили бы и не подумали бы смотреть на красивую женщину из другого общества. Лаврецкая не обращала внимание на эти взгляды, так как в кафешантане это было нормально, в порядке вещей. Она лишь мило и шаблонно, по привычке, улыбалась своим собеседникам, которые задавали ей различные пустые вопросы о том, долго ли она еще пробудет в этом кафешантане, куда она уедет отсюда, где будет служить зимой, и т. д., одним словом все то, что обыкновенно спрашивают и о чем говорят в кафешантанах при первом знакомстве. Ей делали комплементы, говорили, что у нея хороший голос, что ей следовало бы поступить в оперетку, что у нея благодарная внешность, что она молода и красива. При этом говоривший последние слова студент Ершов, полный, с влажным лицом, словно его только-что кто-то вытер мокрым полотенцем, добавлял, стараясь как можно серьезнее глядеть Лаврецкой в глаза: — поверьте, что я не комплименты вам говорю, а серьезно, — и прикладывал ладонь к сердцу, в знак своей искренности.
Лаврецкая, по привычке улыбаясь, кивала каждому отдельно головой и приговаривала беспрестанно: — да, да, в самом деле, мерси, — и почему-то слегка смеялась, хотя искусственно, по привычке смеяться за столом, но мило. Вместе с тем, она мало слушала своих собеседников и, хотя старалась каждый раз взглянуть в глаза кому-нибудь из молодых людей так, что каждый из них оживлялся и полагал, что певица интересуется им, но иногда, когда губы ея улыбались и она говорила что-либо учтивое, глаза ее становились тревожными, задумчивыми и серьезными. Она обводила ими зал и старалась взглянуть незаметно в сторону Короткова.
Последний сидел мрачный, за пустым стаканом и ждал, когда наконец Лаврецкая оставит компанию и возвратится, потому что знал и чувствовал, что Лаврецкую тянет к нему. Он сердился и обижался за то, что она не следует своему влечению и не оставляет своих гостей, хотя понимал в то же время, что девушка не может этого сделать. Сознавая положение вещей, Коротков вместе с тем тревожился и горьким чувством обиды: отчего Лаврецкая в состоянии все таки уйти от него, проводить время с чужими мужчинами? Ему было больно и досадно, что она может побороть хоть на время влечение к нему.
Короткова мучила ревность, жгучая и тяжелая, впервые испытываемая им. Он начинал негодовать на Лаврецкую, он словно забыл, что она это делает по обязанности. Он не старался уже думать о том, что ей самой неприятно и тяжело сидеть и пить с незнакомыми людьми в то время, когда милый ее сердцу Коротков глядит на нее и ждет.