Когда Лаврецкая увидела, что пред столом Короткова остановился человек с огромным подносом и, снимая с него тарелки, стал заполнять ими стол, у нее потемнело в глазах. Вид бутылок, поставленных пред Коротковым и его соседкой, привел Лаврецкую в отчаяние. Желание мстить, досадить Короткову, притвориться веселой, — все это исчезло сразу. Она видела только соперницу. Она не понимала, что с ней творится. Лаврецкая все сразу забыла. Оставив кутеж, она, подобрав решительно платье, грубо и энергично, пробиралась к столу Короткова. Лаврецкая на студента даже не смотрела, а остановилась в вызывающей позе пред хористкой Верой.
— Уходите! — сказала Лаврецкая твердо и категорически.
На лице Веры промелькнуло какое-то странное выражение: не то насмешка, не то сдерживаемый гнев. Она как бы с удивлением посмотрела на Короткова, который сидел растерянный и смущенный, и ответила:
— С какой стати, какое вам дело? — и окинула певицу презрительным, и беспокойным вместе, взглядом.
— А такое дело, что это мой знакомый! — ответила Лаврецкая, и губы ее задрожали. Ее порывало вцепиться в хористку.
— Я также знакома с ним, — пожала обидно для Лаврецкой, плечами Вера,... — прошу вас, не приставайте ко мне, я вас не знаю...
Резко повернувшись на стуле и облокотившись о стол, Вера стала в упор глядеть на сидевшего в недоумении Короткова. Ридикюль дрожал в руке Лаврецкой.
— Я вас прошу, уходите! — повторила она глухо.
Вера повернула к Лаврецкой лицо и обратилась к ней с гримасой:
— Пожалуйста, не смотрите на меня таким басом. Я вас нисколько не боюсь, я могу сидеть с каким хочу гостем!
— Слушайте, — обратилась полуугрожающе Лаврецкая к студенту, — скажите ей, чтобы она лучше ушла. Слышите, скажите ей; пусть уходит.
Лаврецкая тяжело дышала. Она в сущности не понимала ясно, чего она хочет и чем руководствуется, настаивая на уходе хористки от Короткова. Она поддалась тому специфическому припадку ревности, который всегда наблюдается в кафешантанном мире. Это не была ревность обыкновенных женщин, основанная на своем праве, это была ревность истерическая, внезапная и сильная, часто беспричинная, непонятная.
— Что же я могу сделать, — пробормотал растерянно Коротков.
Он не мог отогнать от себя хористку, он не решился бы на такую грубость, но, вместе с тем, не мог отказать и Лаврецкой, которая упорно настаивала, чтобы Вера ушла от него. В то же время его задело требование Лаврецкой. Он считал, что она не имеет права претендовать, чтобы он не ухаживал за Верой, и вообще ревновать, потому что сама Лаврецкая вела себя непростительно. Этим поводом он решил воспользоваться, чтобы не исполнить требование Лаврецкой, несмотря на то, что гнев ее и возбуждение ему льстили и даже давали ему известное удовлетворение. Короткову очень не хотелось обижать Веру, но он не желал сразу сдаться, помириться с Лаврецкой и простить ей, чувствуя себя победителем.
— Чего вы хотите? — спросил он ее высокомерно и ядовито, — ведь, я вас не трогал, когда вы там пьянствовали. Идите к ним, вам с ними весело... Для чего я вам...
Вера торжествующе улыбнулась и насмешливо и гордо стала оглядывать смутившуюся и растерявшуюся от слов студента Лаврецкую.
— А, так вот что, — пробормотала Лаврецкая, не зная, что делать, — так вы за нее... Ну, что-же, если она вам нравится, оставайтесь с ней, можете, сколько угодно наслаждаться. Я не препятствую...
Лаврецкая хотела сделать насмешливую гримасу, но едва не заплакала, и на углах ее глаз показались слезы. Тогда Короткову сделалось жаль ее, и он решил освободиться от общества Веры.
— Вы видите, какая она, — конфузливо обратился он к хористке, — уступите ей...
— С какой стати, — не соглашалась Вера, — какое она имеет право гнать меня, кто она такая?
Лаврецкую вывело из себя упорство хористки.
— Да что вы с ней разговариваете, — крикнула она студенту, указывая презрительно на Веру, — она хочет вас обставить, дайте ей пять рублей, и пусть отчаливает...
Услыша эти слова, Вера вскочила дрожа от злобы.
— Скажите, пожалуйста, какой фасон, — крикнула она Лаврецкой, передразнивая ее, — обставить!? — Ты бы лучше за собою смотрела. Ты, ведь, весь вечер всех обставляешь, накрываешь кого только можешь — бессовестная. Очень мне нужен твой студент, не видела я этих коллег. В самом деле, дура воображает! Я тебе, вместе с ним, дам пять рублей. Наплевать мне на твоего студента и на тебя...
Женщины стояли одна против другой в угрожающей позе, с дрожащими губами и сверкающими глазами. Вблизи не было ни Пичульского, ни Ольменского и, некому было прекратить скандал в начале. Озлобленные и и нервные девушки стали ругаться среди ресторана, изощряясь в оскорблениях, грубых насмешках и брани. Полные глубочайшего презрения друг к другу, они тряслись от злобы, извергая визгливо ругательства, и готовы были каждую минуту вцепиться одна другой в волосы. Они выливали одна на другую потоки грязи, старались перещеголять одна другую в тяжелых упреках, не думая, что каждая обвиняет другую в том, в чем сама виновата. Каждая пачкала противницу своей же грязью.
Эта сцена стала привлекать внимание кутящей публики, гости тесным кольцом окружили ссорившихся женщин, и скоро Вера и Лаврецкая очутились в центре любопытной толпы. Женщины, цепляясь своими огромными шляпками за лица мужчин, проталкивались вперед, полный любопытства. Столкновение между певицами произвело сенсацию среди ресторанной публики, оно внесло известное разнообразие в шаблонную ночную жизнь заведения. Все плотно прижимались друг к другу, ожидая интересной сцены, драки, и каждый, несмотря на шум, царивший вокруг, старался разобраться в причинах ссоры, услышать слова противниц. У всякого явилась понятная потребность принять чью-либо сторону в происшедшем столкновении. В конце концов толпа стала на сторону хористки, которая в своих криках была логичнее Лаврецкой и обладала более веским материалом для завоевания сочувствия. Лаврецкая казалась неправой уже потому, что она первая начала ссору, подойдя к Вере, мирно ужинавшей со студентом. Лаврецкая без видимых оснований оскорбила Веру тем, что стала гнать ее от гостя. Лаврецкая была полна слепой, ревнивой ненависти к хористке, и потому не могла предъявить к Вере каких-либо серьезных, основательных претензий. Вследствие этого она терялась и не знала, что говорить, она не чувствовала почвы под собою, и потому увеличивалось ее волнение. Вера, замечая общее сочувствие к себе, стала крикливо посвящать жадную ко всяким скандалам, восприимчивую толпу, во всю грязь кафешантана.
Вера разоблачала толпе, что Лаврецкая сегодня накрывала мужчин, ужиная сразу на всех столах, как переворачивала умышленно рюмки с ликерами, чтобы увеличить счета, как она смеялась над всеми, и каждый из гостей начинал соображать тактику Лаврецкой. Всем сделалось неловко друг перед другом, даже стыдно, что они оказались обманутыми и осмеянными певицей, несмотря на то, что все они знали, что певицы должны так поступать. Все эти мужчины, пьяные, усталые и возбужденные, понимали поступок Лаврецкой, как измену и издевательство. Их стало охватывать негодование, и, как на зло, толпу начали беспокоить официанты, тащившие с торжеством злополучные бесчисленные порции яичниц с колбасой, которые шипели на белых, словно новых, сковородах. В другое время никто не обратил бы внимание на то обстоятельство, что заказанное блюдо не тронуто певицей. Но при настоящих обстоятельствах этот факт получил характер пороха, брошенного в огонь. Все вдруг возмутились коварством Лаврецкой, всем почувствовалось, что они попались на какую-то удочку, что над ними посмеялись.
Они с презрением оглядывали студента Короткова, не понимая, что в нем нашла хорошенькая Лаврецкая, за что она предпочла его им, с их деньгами, манерами и выхоленностью. Со всех сторон слышались иронические замечания по адресу Лаврецкой и студента, все явно и решительно сочувствовали Вере. Это ободряло ее и более возбуждало.
Лаврецкой руководила, главным образом, ревность. Вера была побуждаема только своим самолюбием, упрямством и невольным сознанием превосходства Лаврецкой. Бранясь с противницей, Лаврецкая невольно стала отвечать дерзостями на дерзости публики. В то время, когда толпа в лице ее выражала презрение тем, которые манили их сюда, интересовали и волновали близостью приятного разврата, Лаврецкая, словно от лица всех певиц, поносила эту толпу за ее потребность в разврате, издевалась над ее самообманом. Лаврецкую окружили разгневанные и пьяные лица тех мужчин, которые лишь недавно весело улыбались ей, звали, ждали ее общества и радовались ее присутствию среди них. Они негодовали на нее потому что их заставили понимать то, чего они не хотели видеть. Они злились за то, что разбивался их самообман, благодаря которому они могли разнообразить свою жизнь, вырываясь из тенет общественных условностей и бросаясь в беспечный и веселый кафешантан, где деньгами можно заменить красоту, молодость, ум и воспитание. Все презрение к кафешантану теперь сразу вылилось наружу в превратилось в общий крик толпы, которая бранилась, возмущаясь жестикулировала и шумела вокруг глубоко взволнованной и бледной Лаврецкой.
Скандал принимал опасные размеры. Лаврецкую осыпали такими оскорблениями, после которых пьяные гости могли перейти к кулачной расправе. Пичульский и Ольменский куда-то отлучились из ресторана, и только после слов прибежавших официантов, заявивших, что пьяные гости безобразят и певиц бьют, директор и метр-д-отель бросились в зал спасать репутацию учреждения.
За ними отправился вышедший из кабинета полицейский пристав с красным лицом, потерявший впопыхах выпавшие из фуражки белые перчатки. Пристава предупредил под секретом городовой, доложивший лаконически: «Ваше высокородие, скандал!..»
— Что такое, что такое? — суетились тревожно Пичульский и Ольменский, протискиваясь к столу, у которого стояли окруженные публикой Лаврецкая, Вера и Коротков.
— В чем дело, господа, в чем дело? — басил пристав Засадов, пробираясь решительно и самоуверенно сквозь толпу, — позвольте, позвольте...