– Я же уже говорил – это теория.
Саэки-сан сложила руки на столе, все еще продолжая улыбаться – правда, едва заметно.
– По твоей теории выходит, что я – твоя мать.
– Верно, – подтвердил я. – Вы жили с отцом, родился я, а потом вы меня оставили и ушли. Летом, мне тогда как раз четыре года исполнилось.
– Такая, выходит, у тебя теория?
Я кивнул.
– Так вот почему ты вчера спрашивал, есть ли у меня дети.
Я кивнул опять.
– А я сказала, что не могу дать ответа. Ни «да», ни «нет».
– Да.
– Значит, ты еще придерживаешься своей теории?
Еще кивок.
– Придерживаюсь.
– Поэтому… а как умер твой отец?
– Его убили.
– Не ты, надеюсь?
– Не я. Я ни при чем. И вообще, у меня алиби.
– А говоришь об этом как-то неуверенно.
Я покачал головой.
– Да, может быть.
Саэки-сан снова взяла чашку и, не замечая вкуса, отпила маленький глоток.
– Почему же отец тебя проклял?
– По всей вероятности, он хотел навязать мне свои желания, – предположил я.
– Иначе говоря, чтобы ты хотел меня?
– Да.
Саэки-сан заглянула в чашку с кофе, которую держала в руке, и подняла голову на меня.
– И ты… хочешь?
Я резко кивнул. Она закрыла глаза, и я долго не сводил глаз с ее сомкнутых век. Мой взгляд проникал сквозь них, и мы с ней видели одну и ту же темноту, в которой всплывали и исчезали причудливые узоры. Наконец она медленно открыла глаза.
– То есть выходит прямо по твоей теории?
– Теория здесь ни при чем. Я вас хочу, а это уже за рамками теории.
– Ты хочешь со мной любовью заниматься, что ли?
Я кивнул.
Саэки-сан прищурилась, будто что-то слепило ей глаза.
– А у тебя уже такое было с кем-то?
Я кивнул еще раз и подумал: «Прошлой ночью. С вами». Но разве я мог сказать об этом вслух? Она же ничего не помнит.
Женщина вздохнула.
– Но ты же понимаешь… Тебе пятнадцать лет, а мне уже за пятьдесят.
– Все не так просто. Дело не в возрасте. Я знаю вас пятнадцатилетней девчонкой. И влюбился в пятнадцатилетнюю. Без памяти. И уже через нее полюбил вас. Эта девчонка и сейчас с вами. Спит внутри вас. Но когда засыпаете вы, она просыпается. Мне все это видно.
Саэки-сан снова закрыла глаза. Веки ее еле заметно подрагивали.
– Я вас люблю, и это очень важно. Вы тоже должны это понять.
Она сделала глубокий вдох – как человек, вынырнувший из глубины на поверхность. Искала слова. И не находила.
– Извини. Уйди, пожалуйста. Мне надо побыть одной. И дверь закрой.
Кивнув, я встал со стула и направился к двери. Но что-то остановило меня. Я замер, обернулся, подошел к Саэки-сан и поднес руку к ее волосам, коснулся маленького уха. Я не мог не сделать этого. Саэки-сан изумленно подняла на меня глаза и, поколебавшись, накрыла своей рукой мою.
– Так или иначе, а ты со своей теорией очень далеко метишь. Понимаешь?
Я кивнул.
– Понимаю. Впрочем, достаточно одной метафоры, чтобы расстояние до цели стало намного короче.
– Но мы с тобой ведь не метафоры.
– Конечно, – сказал я. – Однако за счет метафор разрыв между нами можно здорово сократить.
Не сводя с меня взгляда, Саэки-сан опять еле заметно улыбнулась.
– Это самое своеобразное суждение из всех, что мне приходилось слышать до сих пор.
– В мире все немного своеобразно. Но мне кажется, я приближаюсь к истине.
– Каким образом, интересно? Реально к истине в переносном смысле? Или в переносном смысле к реальной истине? Или это процесс взаимодополняющий?
– Как бы то ни было, а терпеть здесь тоску эту я больше не могу, – сказал я.
– Я тоже.
– Тогда получается, вы здесь собираетесь умирать?
Она покачала головой:
– Я бы не сказала, что собираюсь. Просто жду здесь смерти. Вот и все. Вроде как сижу на лавочке и жду, когда поезд придет.
– А когда он придет, вы знаете?
Она убрала свою руку, коснулась пальцами век.
– Знаешь, я уже порядком пожила на этом свете. Поизносилась. Не покончила с жизнью, когда надо было. Почему-то не смогла, хотя понимала, что дальше жить бессмысленно. И в итоге стала заниматься здесь всякой ерундой, чтобы просто убить время. Мучила себя и других. Это расплата за все. Или проклятие. Когда-то я открыла для себя сверхидеал, после чего оставалось лишь смотреть на себя свысока. Это мое проклятие, от которого нет спасения, пока я жива. Поэтому смерть мне не страшна. И отвечая на твой вопрос, могу сказать: да, я примерно знаю, когда придет поезд.
Я снова взял ее за руку. Чаши весов колебались. Достаточно совсем легкого усилия, чтобы склонить их на одну сторону. Надо думать. Надо что-то решать. Сделать первый шаг.
– Саэки-сан, а вы могли бы переспать со мной?
– А если я по твоей теории все-таки твоя мать?
– Мне кажется, все, что находится в движении, имеет в этот момент двойной смысл.
Саэки-сан сказала, подумав:
– Но в моем случае это, наверное, не так. Я поэтапное движение не признаю. Для меня или всё – сто процентов, или ничего – ноль.
– И вы знаете, что выбрать?
Она кивнула.
– Можно вопрос, Саэки-сан?
– Какой?
– Где вы отыскали те два аккорда?
– Два аккорда?
– Из «Кафки на пляже».
Она посмотрела на меня.
– Они тебе нравятся?
Я кивнул.
– В одной старой комнате, очень далеко. Дверь тогда была открыта, – тихо проговорила Саэки-сан. – Очень-очень далеко.
Она закрыла глаза и вернулась к своим воспоминаниям.
– Когда выйдешь, прикрой за собой дверь.
Я повиновался.
После закрытия библиотеки Осима посадил меня в машину и отвез поужинать в рыбный ресторан неподалеку. Из широких окон ресторана открывался вид на вечернее море. Кто-то живет там, живность всякая, подумал я.
– Тебе хорошо бы изредка выбираться из библиотеки, чтобы хоть поесть как следует, – сказал Осима. – Вряд ли полиция будет тебя здесь искать. Не нервничай. Давай расслабимся немного.
Мы съели по большой тарелке салата и заказали на двоих паэлью.
– Мечтаю как-нибудь в Испанию съездить, – поделился со мной Осима.
– А почему в Испанию?
– Повоевать.
– Так война же давно кончилась.
– Знаю. Лорка погиб, а Хемингуэй жив остался, – продолжал Осима. – Но мне же никто не может запретить отправиться в Испанию на войну.
– В переносном смысле? – вставил я.
– А как же еще? – скривился Осима. – Разве может человек неопределенного пола, гемофилик, который и за пределы Сикоку почти не выбирается, по-настоящему поехать в Испанию?
Мы объедались паэльей, запивая ее «Перрье».
– Про дело моего отца что-нибудь слышно? – спросил я.
– Особого продвижения незаметно. По крайней мере, в газетах об этом почти ничего. Если не считать казенных статей с соболезнованиями в разделах «Искусство». Следствие, видимо, зашло в тупик. К сожалению, с раскрываемостью преступлений у нашей полиции все хуже. Падает вместе с курсом акций. До того докатились, что пропавшего сына найти не могут.
– Пятнадцатилетнего мальчишку.
– Сбежавшего из дома, с хулиганскими наклонностями и заскоками, – добавил Осима.
– А как с теми случаями, когда что-то с неба валилось?
Осима покачал головой:
– Здесь тоже вроде затык. Пока больше ничего не падало. Разве что позавчера гром грянул. Так грохотало… По высшему разряду.
– Значит, все успокоилось?
– Похоже на то. Хотя, может быть, мы просто в оке тайфуна.
Я кивнул и, взяв с блюда ракушку, вынул вилкой моллюска и съел. Пустую ракушку положил на специальную тарелку.
– Ну как твоя любовь? Не прошла еще? – поинтересовался Осима.
Я покачал головой.
– А как у вас, Осима-сан?
– Ты что имеешь в виду? Любовь?
Я кивнул.
– Что за бестактный вопрос! То есть тебя интересуют любовные похождения извращенца-гомосексуалиста, скрашивающие его личную жизнь и бросающие вызов обществу?
Я кивнул. Осима тоже.
– У меня есть партнер, – сказал он и с серьезным видом отправил в рот моллюска. – Такой страстью, как в операх Пуччини, мы не горим. Как сказать… Соблюдаем дистанцию. Встречаемся нечасто. Но, как мне кажется, очень хорошо понимаем друг друга.
– Понимаете?
– Гайдн, когда музыку сочинял, всегда надевал роскошный парик. Даже пудрой его посыпал.
Я с удивлением посмотрел на Осиму:
– Гайдн?
– Без этого у него ничего хорошего не получалось.
– Почему же?
– Не знаю. Это проблема Гайдна. И его парика. Другим людям этого не понять. И не объяснить.
Я кивнул.
– Осима-сан, а когда вы один, вы думаете об этом человеке? Вам бывает тяжело?
– Само собой, бывает. Временами. Особенно в то время года, когда на небе луна кажется голубой. Особенно, когда птицы улетают на юг. Особенно…
– А почему – само собой? – спросил я.
– Потому что когда кого-то любишь, ищешь то, чего тебе недостает. Поэтому когда думаешь о любимом человеке, всегда тяжело. Так или иначе. Будто входишь в до боли родную комнату, в которой очень давно не был. Это же естественно. Не ты первый открыл это чувство. Так что патента не получишь.
Не выпуская вилки из рук, я поднял на него взгляд:
– В старую родную комнату, которая далеко-далеко?
– Вот-вот, – сказал Осима и ткнул вилкой воздух. – Хотя это, конечно, метафора.
Вечером в начале десятого пришла Саэки-сан. Я сидел на стуле в своей комнате и читал, когда на стоянке затарахтел ее «гольф». Мотор смолк, хлопнула дверца. Послышался звук неторопливых шагов, смягченный каучуковыми подошвами. Наконец раздался стук в дверь. Я открыл и увидел Саэки-сан. На этот раз она не спала. На ней была рубашка в мелкую полоску и джинсы из тонкой ткани. На ногах белые парусиновые туфли на толстой подошве. Первый раз я видел ее в брюках.
– Старая милая комната, – проговорила она. Остановилась перед висевшей на стене картиной. – И картина тоже.
– А вид? Наверное, это где-то здесь, поблизости?