— Ворота у нас хлипкие, — признал он после недолгого молчания. — К нам забраться легче.
— Говорила я тебе, попроси мастера ворота поправить! — тут же рассердилась жена. — Возись теперь вот с чужим ребенком.
— А что с ним возиться? — сказал портной. — Отнесу его в храм, жрецам. Доброе дело. Глядишь, Интагейя Сангасойя не оставит нас своей милостью.
— Ладно, — успокоилась было Карна, но, увидев, что муж собрался вставать, снова заволновалась:
— Ты куда это?
— Нет, мать. Ты точно поглупела за последние годков тридцать… Ясно, что за ребенком. Не на улице же ему всю ночь лежать.
— Не всю ночь, а только до утра. Не помрет. Ты что, не соображаешь, что нынче в городе творится?
— Так хочешь грех на душу взять, случись с ним что?
— Я хочу, чтобы у меня муж был и жив, и здоров…
— Нет, с женами сладу никакого, — вздохнул портной.
Ему и самому не хотелось вылезать из теплой постели, из‑под жениного мягкого бока на холодную улицу, да и страх все еще продирал позвоночник, но совесть мучила его невыносимо. Может, он бы так и просомневался до рассвета — выходить или нет, но тут в коридоре послышались легкие шаги, а затем за дверью раздался голос старшей дочери:
— Папа! Мама! Вы спите?
— Нет, доченька, заходи, — отозвалась Карна.
Алэл вошла, неся в руке зажженную свечу. Она была в легкой ночной накидке, наброшенной поверх белоснежной шелковой рубахи, и распущенные волосы — гордость родителей и сокровище семьи — стекали рыжим водопадом до самых пят. Пангха расплылся в довольной улыбке: хороша невеста, и сколько парней по ней сохнут, свадьба уже намечается…
— Папа! Ты слышал, во дворе будто кто‑то плачет? — спросила Алэл дрожащим голосом.
— Слышали вроде, — сказала Карна.
— И мы с сестрой слышали. Страшно так: кто‑то жалобно‑жалобно стонет. Не заснуть, душа рвется.
— Пойти, что ли? — сказал портной.
— Ну ладно, только возьми свечу, да по саду сильно не шастай. Поглади вокруг, а не заметишь никого, возвращайся — утром вместе поищем. А ты, доченька, — обратилась Карна уже к Алэл, — не уходи, подождем отца здесь.
Пангха вылез из кровати, надел теплый халат и, взяв у дочери свечу из рук, поковылял к дверям.
— Я сейчас, — кивнул он женщинам.
Спальня погрузилась в темноту, и Карне и Алэл стало тревожно.
— Может, Дор тоже позвать к нам? — спросила мать и вдруг услышала, что говорит шепотом, будто боится привлечь чье‑то внимание.
Девушке, видно, тоже было не по себе, потому что она так же тихо ответила:
— Пусть уж остается в нашей спальне.
Они напряженно вслушивались, и наконец до их ушей долетел тихий стук открываемой двери и негромкие шаги. Кто‑то поднимался по лестнице.
— Ну, хвала богам, старый возвращается. Похоже, что без дитяти. И ладно, ладно…
Дверь в спальню распахнулась, и на пороге возникло существо, при одном взгляде на которое женщины начали истошно кричать…
* * *
Когда ночную темноту прорезали леденящие душу вопли, которые неслись из дома портного, в окнах соседних особняков разом зажегся свет. Было видно, как мечутся в окнах всполошенные, смертельно напуганные люди, но никто не решился выйти на улицу и уж тем более — пойти и узнать, что случилось с несчастным Пангхой и его семьей.
И только когда патрульный отряд, из тех, что с недавних пор стали обходить по ночам Салмакиду, обратил внимание на сильное волнение в тихом обычно квартале, все узнали о случившейся трагедии.
Взорам солдат, ворвавшихся в дом почтенного Пангхи, предстала ужасная картина: кровавые куски мяса и клочья ткани — то, что еще недавно было благополучной и добропорядочной семьей, — лежали по всему дому. Стены были заляпаны алым и густым белым — мозгами и кровью. Тела убитых были не просто обезображены, но разорваны на части с такой свирепой силой, что нельзя было с уверенностью утверждать, какому телу что принадлежало. Молодого сангасоя, недавно поступившего на воинскую службу, вытошнило тут же, в коридоре, где его взгляд натолкнулся на несколько пальцев, на которые он чуть было не наступил.
Несчастные женщины так и остались в спальне. Их лица были выедены, а груди вырваны. У той, что была стройнее и, по‑видимому, моложе, правая рука, вырванная из сустава, валялась недалеко от кровати. Старшая женщина была изувечена еще сильнее.
Младшая дочь Пангхи, привлеченная шумом и криками, доносившимися со стороны ее дома, прибежала в сопровождении братьев своей подруги. Ее долго не хотели пускать в дом, но она рвалась из рук удерживавших ее мужчин и рыдала:
— Дор! Дор! Где Дор?!
Из этих диких выкриков солдаты наконец поняли, что в доме должен был быть еще кто‑то. Они не без содрогания поднялись на второй этаж, где и нашли окровавленное тело совсем молодой девушки, почти девочки. Она еще дышала.
Дор вынесли из дома в сад, где к тому времени толпилось около полусотни человек соседей и охраны. Тело девушки являло собой жуткое зрелище — она вся была исцарапана, разодрана, лицо ее опухло, а правый глаз заплывал громадным фиолетовым синяком, образовавшимся от сильнейшего удара. Встрепанные волосы, разбитые губы, и самое жуткое — правая нога была откушена или оторвана неведомой тварью почти по самое бедро. Она с трудом, но дышала, и многие высказали предположение, что хоть ее удастся спасти.
Обезумевшая от горя Гата, за несколько минут потерявшая отца, мать и сестру, вцепилась в руку Дор, боясь выпустить ее даже на короткую долю секунды. Это было последнее оставшееся у нее сокровище.
Дор вздрогнула несколько раз всем телом и едва приоткрыла глаза.
— Мама… — позвала она так жалобно, что даже у воинов сердца дрогнули от безысходности. — Мама, папа, где вы?
— Сестричка, я тут, — прошептала Гата, роняя слезы.
— Что с нашими? Я видела… — Девушка застонала, не в силах превозмочь боль.
Кто‑то из солдат перетягивал обрубок ноги чистым полотном. Одного из воинов послали за лекарем, который жил через два квартала. Соседи старались помочь, чем могли, — но что они могли сделать? Люди корили себя в душе за бездействие, но и испытывали облегчение, что это не их семью постигло такое страшное горе.
— Папа! — позвала Дор снова.
— Он не в сознании, — едва вымолвила Гата, боясь напугать сестру сообщением о трагической смерти родителей.
Тело Пангхи — вернее, то, что осталось от его тела, — было найдено в саду. Тварь, изувечившая беззащитных женщин, просто откусила ему голову. Сейчас тело несчастного портного осторожно завернули в несколько простыней и отдельно — голову с окровавленными, пустыми глазницами. Судя по тому, что мужских криков слышно не было, Пангха погиб моментально, а вот уж над его семьей тварь постаралась.
Дор с трудом приподняла голову и попыталась подозвать к себе Гату. Та кинулась к несчастной сестре.
— Гата, будь осторожна. Я видела это… Я знаю — мамы нет, Алэл… Он не мог не убить. — Она откинулась.
По запавшим, посеревшим щекам Дор текли ручейки влаги, размывая запекшуюся кровь.
— Болит… Больно… Я видела его…
Голос прервался всхлипом. Громко зарыдала соседка, с детства знавшая веселых и красивых дочерей Пангхи. Бился в рыданиях мощный парень — жених Алэл, друзья едва удерживали его на месте:
— Не нужно, — бормотал кто‑то, — не нужно. Запомни ее прекрасной. Не ходи туда…
— Что ты видела?!! — закричал начальник охраны, наконец сообразивший, о чем говорит несчастная.
— Я видела…
— Скажи же! Скажи, чтобы мы могли найти убийцу папы и мамы! — закричала Гата, падая на землю возле Дор.
— Видела.
Это были последние слова девушки. Голова ее безвольно поникла, и больше она не подавала никаких признаков жизни.
* * *
Каэтана отправилась на поиски монахов еще ранним утром. Но ни настойчивые мысленные призывы, ни самое примитивное прочесывание аллей храмового парка ничего ей не дали.
— Ну как? — спросил Барнаба, выныривая из‑за цветущего куста жасмина. — Нашла?
— Как сквозь землю провалились. И это когда они больше всего мне нужны.
— Думаешь, они смогут помочь?
— Я уже ничего не думаю, милый Барнаба. Я просто боюсь, что мы теряем столь драгоценное сейчас время. Но не могу же я идти неведомо куда.
— Не можешь, — согласился толстяк.
— А ты мне ничего не подскажешь?
— Что угодно! Но только нужно указать мне, в каком месте искать воспоминания, — памяти у меня нет. Не знаю я, что тебе пригодится, а что — нет.
— Тогда тем более надо найти Да‑Гуа, Ши‑Гуа и Ма‑Гуа.
— Пойдем искать, — покладисто покивал головой толстяк.
Каэтана с удивлением на него посмотрела — он все кивал и кивал головой, будто находил в этом какое‑то удовольствие. Она остановилась, выжидая.
— А почему ты так и не сказала мне, как я выгляжу сегодня? — спросил Барнаба без всякой видимой связи с предыдущей темой.
— Устойчивее. Больше похож на что‑то определенное. Только вот уши…
— А что с ушами?
— Для слона нормально, для остальных великоваты. Извини, если я тебя разочаровала.
— А жаль, — сказал Барнаба, манипулируя с ушами. — Так удобно слушать и не жарко — можно обмахиваться, как веером.
— Если это единственное преимущество, то лучше оставь как у людей. А то от нас с тобой во внешнем мире будут шарахаться во все стороны. Это не способствует успеху нашей миссии.
— Как скажешь, — покладисто согласилось Время. — О, ты смотри, кто пожаловал!
— Кто? — Каэ обернулась в надежде увидеть трех монахов.
В мерцающем и переливающемся плаще серебряного огня стоял перед ней Повелитель Ада Хорэ, Тиермес. Ветра не было, но его волнистые кудри платинового цвета шевелились, как живые. А глаза — сверкающие озерца жидкой ртути — смотрели на нее с такой нежностью и такой печалью, что сердце сладко защемило.
— Здравствуй, — сказал он и шагнул навстречу, протягивая к Каэтане обе руки.
Она легко обняла его, на мгновение приникла к неожиданно теплой груди. Затем так же легко отстранилась.