— Не забывайся! — резко осадил его маг. — Кахатанна возвращается в свою страну. Значит, какое‑то время, пусть даже очень недолгое, она пробудет там. У нас есть фора…
— Для чего? — спросил Шаргай.
— Я знаю, где хранятся три талисмана Джаганнатхи. Нам нужно собрать двенадцать, несколько уже есть. Нельзя терять ни минуты. Пойдем‑ка, я объясню тебе, что нужно сделать…
— Да, повелитель, — склонил голову Шаргай. — Но ведь боги не будут бездействовать.
— Конечно нет. Но они действуют наугад, а у нас есть план. У нас есть возможность его реализовать и еще у нас есть могучий покровитель — чего же тебе еще?
— Я готов повиноваться.
— Это лучше звучит и больше мне нравится. Слушай, Шаргай. Всем известно, что повелитель Мелькарт может войти в наш мир, если двенадцать обладателей талисмана Джаганнатхи откроют ему проход на Шангайской равнине. У меня один талисман. Тот, что был у Корс Торуна, неизвестно где. Сейчас мне нужен гном Элоах и бывший начальник тайной службы Сонандана — Декла. Ты будешь их искать. А я займусь известными мне тайниками…
Аджа Экапад ласково погладил какой‑то предмет хищными, желтоватыми пальцами. Шаргай посмотрел, что же удостоилось такого отношения, и невольно содрогнулся: перед ним на золотой подставке лежала отрубленная голова удивительного существа. Абсолютно голая кожа была покрыта мелкими, зеленоватыми чешуйками, уши заострены и плотно прижаты к черепу. Но лицо… лицо поражало больше всего: изумительной красоты женщина, с тоскливыми, печальными глазами, черными, словно ночь, смотрела на Шаргая.
Она была живой.
* * *
«Астерион» немного попрыгал на волнах, будто захотел почувствовать себя маленькой рыбешкой, а потом, словно устыдившись этого баловства, рванулся вперед с огромной скоростью. Паруса были плотно набиты попутным ветром, хозяин которого сидел, заложив ногу за ногу, в полуметре от палубы, на каком‑то кучерявом Облачке.
— Я так рад, что закончилась эта свистопляска со временем, — откровенно признался Бог Ветра. — Представляешь, хочешь попасть куда‑нибудь, а этого места просто нет — оно еще не существует. Или оно есть, но там все по‑другому. Оказывается, это прошлое, а будущее для тебя не наступило. Наверное, люди не ощущают этой разницы, но мне, с моим непоседливым характером, было немного не по себе.
— Верю, — рассмеялась Каэ. — Мне тоже было не по себе.
Астерион обвел изучающим взглядом огромный корабль:
— Пусто как‑то. Собаки больше нет.
— Тод погиб, — сказала Каэ глухо. Она отвернулась, и глаза ее слепо уставились в какую‑то весьма отдаленную точку.
— Понимаю. Ты редь и сама чуть было не погибла.
— В таких делах «чуть» очень много значит. И ко мне оно всегда благосклоннее, чем к остальным.
— Я счастлив, что повидал тебя, — сказал Астерион. — Но мне снова пора, с попутным ветром… А там, на горизонте, я вижу какую‑то до боли подозрительную ладью. Думаю, тебя она заинтересует.
— Кто это? — спросила Каэ, пытаясь понять, почему у юного бога такое лукавое и озорное выражение.
— Увидишь сама. Не хочу портить сюрприз.
Он вспорхнул легкой птицей и растаял в синеве неба.
— Полетел, — прокомментировал Лоой. — Госпожа, навстречу движется роскошное гребное судно. С него отчаянно сигналят, просят остановиться и принять на борт пассажиров. Что делать?
— Все‑таки это почти Сонандан, — пожала плечами Каэ. — Делайте, что просят.
— Слушаюсь.
Она догадывалась, что может значить этот сюрприз, и потому не очень удивилась, когда по трапу на верхнюю палубу вскарабкался Лев Пустыни, Потрясатель Тверди, аита Зу‑Л‑Карнайн — счастливый, хохочущий и загоревший дочерна.
— Нам пора, — скромно сказал Лоой, как только отзвучали первые приветствия, и потащил за собой упирающегося Куланна.
— Экий ты жестокий, — сказал сангасой обиженно. — Раз в сотню лет вижу счастливых людей, а ты мне запрещаешь смотреть на такое диво. Интересно. же!
— Ничего интересного, — сказал Барнаба. — Я утверждал и продолжаю утверждать, что в мире только Это и происходит, в той или иной форме разумеется…
— «Это» что? — моментально навострил уши Куланн.
— Пойдемте обедать, я вам все популярно объясню.
Кобинан и Могаллан во все глаза смотрели на живую легенду, самого великого завоевателя века, слава которого перелетела океан и давно уже достигла берегов Иманы. Молодые рыцари представить себе не могли, что великий император так молод, хорош собой и беззаботно весел. То, что он влюблен в госпожу, поражало гораздо меньше. Не он первый, не он последний.
Фенешанги уютно устроились на корме «Астериона», наблюдая за белым пенным следом, который оставлял корабль на морской глади.
Магнус и Номмо затеяли игру в прятки и теперь не отзывались. Не хотели открывать свои секреты раньше времени.
А Каэтана и император как‑то незаметно очутились в ее каюте и уж совсем без всякого умысла заперли двери на щеколду. В каюте тут же стало жарко — не то от солнца, не то от кипящих страстей; во всяком случае, большая часть одежды стала совершенно лишней, а когда она улетела в дальний угол и забилась под кресло, выяснилось, что жалкие остатки уже просто неуместны, и от них избавились еще быстрее.
— Правильно, — произнес ворчливый голос в разгар особенно безумного поцелуя. — Никакой ответственности за судьбы мира, никакого внимания к ближнему. Прямо брачный период лягушек…
— Что это? — изумился Зу‑Л‑Карнайн.
— Это то самое сокровище, за которым мы ездили. Оно меня с ума сведет.
— Ничего подобного, — заявил Ниппи. — Просто полное безразличие к моей судьбе меня возмущает. Если бы мне завели какую‑нибудь порядочную, в меру привлекательную перстениху, я бы молчал. Но мое скорбное, тоскливое одиночество заставляет меня вопиять… нет, вопиють… Да подскажите же!
— Вопить, — сказала Каэ.
— Вопить — это грубо. Подбери другое слово — о несправедливости, царящей в этом мире.
— Послушай, друг, — проникновенно сказал Зу. — Ты мне можешь не верить, это неважно. Но если ты еще станешь голосить, то я велю повернуть корабль назад, достигну Иманы, доберусь до храма Нуш‑и‑Джан и навеки похороню там один не в меру говорливый перстень; Понятно?
— Не посмеешь! — запальчиво ответил Ниппи. — Он не посмеет, правда? — не совсем уверенно осведомился он у Каэ.
— Вот в этом я как раз не уверена, — ответила она мурлыкающим голоском.
— Столько жертв и потерь ради того, чтобы кипящий страстями юнец соблазнял тебя в твоей каюте без помех?! Нет! Общественность молчать не станет…
— О боги! — сказала Каэ устало.
— Я тебя прошу как мужчина мужчину, — начал было Зу, но продолжения и не потребовалось.
— Давно бы так, — откликнулся Ниппи тихонько. — Что я, варвар какой? Что я, не понимаю, что вы сто лет не виделись? Молчу и засыпаю…
Воцарилась долгожданная тишина.
— Он всегда такой? — спросил аита.
— Бывает хуже, как сказал бы наш Бордонкай.
Наконец аита обнял возлюбленную, и на какое‑то время все заботы и неприятности покинули их. Потому что в мире, где безраздельно правит любовь, всему остальному как‑то не находится места.
* * *
В далеком северном Гандинагаре выпал первый снег. Он лежал ослепительный, бело‑голубой, сверкающий, и холодное небо висело над ним в задумчивости. Оно было похоже на тонкую корочку льда, застывшую за ночь на лужице.
Шпили и флаги замка Акьяб упирались в него, будто хотели пронзить небесный свод, но это им не удавалось. Только крохотные, тончайшие облачка изредка цеплялись за верхушки башен и некоторое время жалобно трепетали на пронизывающем ветру.
В спальне урмай‑гохона было тихо‑тихо. Молчаливый легко посапывал, распластавшись на грубых простынях, укрытый шкурами. В его сне явно что‑то происходило, потому что то и дело напрягались огромные мышцы и выражение лица все время менялось. Но урмай‑гохон впервые спал спокойно и не просыпался среди ночи с криком — уже одно это лекарь и шаман сочли добрым знаком.
В камине потрескивали поленья. Верные багара расположились полукругом у дверей опочивальни урмай‑гохона, готовые умереть за него. Но вокруг было тихо, спокойно и немного печально, как бывает короткими зимними днями, когда сама природа грустит по несбыточному.
Урмай‑гохону снился невиданный сон. Ярко‑желтый берег усыпан крупным песком; волны лазурного — такого яркого, что глазам больно — моря с шуршанием накатываются на него, до блеска отшлифовывая раковины и камешки.
Над водой нависает терраса огромного дворца. Легкие колонны поддерживают серебряную крышу; мраморные плиты сохраняют прохладу, и в благодатной тени вьются цветные мотыльки.
Повсюду стоят воины в красных плащах и легких безрукавках. Это не охрана и не солдаты — это рыцари какого‑то особенно древнего и могучего ордена. Урмай‑гохон знает это, хотя и не может понять откуда.
В тени, повернувшись лицом к морю, сидит человек. Как он сам, так и все вещи, что окружают его, приводят урмай‑гохона в состояние удивления. Многое ему хочется запомнить навсегда. Многое — повторить в собственной жизни. Потому что странным образом Молчаливый и присутствует на этой террасе целиком, весь, без остатка, и понимает, что спит, лежа в своей опочивальне в замке Акьяб.
Человек худ, смугл, волосы у него такие же черные, как и у урмай‑гохона, но они короче острижены и едва доходят до плеч. На человеке легкая безрукавка из черного шелка, который удивительно сочетается с цветом волос и загара, однако Молчаливый почему‑то думает, что и любой другой цвет подошел бы этому удивительному мужчине.
Толпящиеся вокруг слуги разряжены богаче и роскошнее, чем этот человек. На груди его висит странный предмет из зеленого золота, а на пальце урмай‑гохон видит сапфировое кольцо.
Смуглокожий сидит на троне в виде огромного человеческого черепа, вырезанном из кости. Трон весь украшен драгоценными камнями и сверкает на солнце, соревнуясь с безбрежным морским простором.