— Я помню вас, — говорит она. — Ты Да‑гуа, ты Ши‑гуа, а ты Ма‑гуа.
Они кивают, когда она обращается к каждому, называя его имя.
— Вам нравится, когда вас видят, слышат, чувствуют?
— Непривычно.
— Странно…
— Больно! — вскрикивает Ма‑гуа, который напоролся ладонъю на колючку.
— Это почти всегда одно и то же, — говорит она.
— Мы ошиблись, — с радостью заявляет Да‑гуа.
— Впервые, — говорит Ши‑гуа.
— Ты поступила иначе, — говорит Ма‑гуа.
— Нам тоже так нужно, — заключает один из братьев, и различий между ними нет в эту минуту.
— Навсегда? — спрашивает она.
Монахи мнутся. Это непривычно, странно, больно, но очень желанно. Она видит их сомнения и предлагает:
— Тогда, если хотите, поживите здесь. Вас будут видеть не все, и вы немного сможете соприкасаться с этим миром. Иначе с непривычки такого наизменяете!..
Трое монахов кивают, соглашаясь.
— В чем мы просчитались? — спрашивает Ши‑гуа.
— Где мы ошиблись? — добавляет Да‑гуа.
Ма‑гуа молчит…
— Разница в цене, — медленно произносит Кахатанна. — В том, сколько ты согласен платить за то, что тебе нужно.
— Это уже было, — шепчет Ма‑гуа.
— Было, — эхом откликается Да‑гya.
Ши‑гуа молчит.
Кахатанна поворачиваетсяк ним и просит:
— Расскажите.
— Позже, ‑отвечают они нестройным хором.
— Позже, — уже тише просит Ши‑гуа, — когда мы сами разберемся, что к чему.
— У вас же было все время этого мира, чтобы разобраться, — недоумевает Кахатанна.
— Всего времени бывает недостаточно, иногда нужно еще несколько часов, о Суть Сути, — без тени улыбки кланяется ей Ма‑гуа.
— Не бывает ничего, кроме истины, о Мать Истины, — склоняет голову Да‑гуа.
— Нам нужно думать и думать — у нас слишком мало времени, — говорит Ши‑гуа.
Суть Сути, Мать Истины, Великая Кахатанна поднимается на ступеньки собственного храма.
Трое монахов идут по лужайке и усаживаются под облюбованным ранее цветущим кустом. Они погружаются в мысли, и мир вокруг них опять не зависит от них, так же как они не зависят от него. С одной только разницей — и она в цене, которую они готовы дать за то, что им нужно.
— Что же нам больше всего нужно? — спрашивает Ши‑гуа.
— Что же мы готовы отдать? — спрашивает Ма‑гуа.
— Что из этого получится? — говорит Да‑гуа.
И бра‑тья переглядываются, удивленные тем, что впервые сказали разные слова.
Трое монахов сидят на зеленой лужайке в мире, который никак не влияет на них и на который никак не могут повлиять они. Только теперь их работа заключается совершенно в другом. Например, сейчас их работа состоит в том, чтобы узнать, какая работа им предстоит.
ЭПИЛОГ
Они сидели на залитых солнечным светом ступенях храма. Каэтана задумчиво водила по ним рукой, с удовольствием ощущая под пальцами приятное шероховатое тепло мраморных плит, нагретых за день. Перед ними раскинулся прекрасный парк с бассейнами и фонтанами, маленькими ручейками, через которые были переброшены изящные мостики. Над яркими цветами порхали фантастические гигантские бабочки. Все здесь было ухожено, окружено любовью и заботой. И парк словно откликался на это тепло — изо всех сил пели и щебетали птицы, едва слышно шелестели листьями гордые стройные деревья. А в густой изумрудной траве все время ползал и шуршал кто‑то невидимый.
Барахой держал в руках тонкостенный бокал, наполненный легким розовым вином. По случаю жары его тяжелый плащ был сброшен и теперь лежал бесформенной кучей у высокой нефритовой колонны. Каэтана примостилась рядом с Верховным богом, скромно завладев пыльной бутылью в оплетке — из храмовых запасов. Изредка она прикладывалась к ее горлышку.
— Хорошо тут у тебя, — довольно протянул Барахой и пригубил из бокала. — Что же ты его глотаешь? Такое вино надо пить по чуть‑чуть. Чтобы распробовать, посмаковать.
— Распробовать я его уже успела — за предыдущие месяцы. Теперь просто пью.
— Тишина‑то какая, просто не верится. Деревья шумят, птицы поют. И никаких тебе гимнов и литаний по двадцать пять часов в сутки в исполнении нестройного хора.
— Они пытались. Но я категорически запретила.
— Счастливая — не без зависти взглянул на нее Барахой.
— Между прочим, я это счастье себе добыла, в неравной схватке с самим Нингишзидой.
— С кем?
— С грозным и великолепным Нингишзидой, — с расстановкой произнесла Каэтана. — Знать надо. Это мой верховный жрец. И все Древние боги, и все Новые боги рядом с ним — несмышленые дети. А я вообще в счет не иду. Когда он мне вручил мое расписание и перечень обязанностей…
— Что‑что? — В изумлении Барахой даже оторвался от вина.
— Вот это самое и вручил. Понимаешь, оказывается, Верующие по мне истосковались, и я должна всю себя посвящать их проблемам. Причем не путь указывать, а сам вопрос решать — прямо как волшебная палочка. А в свободное время заниматься истосковавшимися по мне служителями храма. А чтобы мне не было совсем уж скучно, из всех прочих храмов Сонандана ко мне будут идти истосковавшиеся же паломники. Каково?
— Гениальный у тебя жрец.
— А я и не спорю; Только сказала ему, что если он рассчитывает замучить меня таким количеством дел, то я лучше сразу ухожу.
— И куда же? — заинтересовался Барахой.
— Куда глаза глядят — в ночь, в бездну. В паломничество к храму Джоу Лахатала. Но перед уходом упраздню должность верховного жреца.
— Ну и как?
— Вроде бы притих. Нет, если всерьез, то без него я бы со всеми молящимися и ищущими истину не справилась. Он, конечно, мудрый. Просто его мое возвращение так подкосило. Я же все вверх дном перевернула.
Словно в подтверждение ее словам на дальней аллее робко замаячили фигуры жрецов с музыкальными инструментами в руках.
— Ну вот. Это они жаждут воздать нам честь новоиспеченным гимном. Хочешь послушать?
Барахой нашел в себе силы только на то, чтобы кивнуть. Каэтана милостиво махнула мявшимся в нерешительности жрецам, и те радостно поспешили к ней, отбивая на ходу поклоны, — жрецы были еще совсем молодые и никак не могли привыкнуть к обществу настоящей Древней богини и ее частых гостей. Цветные одеяния из легких прозрачных тканей крыльями струились за ними по воздуху.
— Позвольте, великие, — едва слышно произнес самый смелый.
— Позволяю, — величественно ответила Каэ, хлебнула из бутыли и приготовилась слушать.
Жрецы встали в некотором отдалении и заиграли. Музыка, легкая и чудесная, вылетала из‑под искусных пальцев, запутывалась в струящихся одеждах, догоняла мотыльков и кружилась с ними над цветами. Она соскальзывала в воды ручейков, заставляя их звенеть еще звонче и веселее. Она обнимала деревья как теплый ветер, переливалась всеми цветами радуги и наконец ручной птицей садилась на ступени храма у ног замерших бессмертных.
— Какая прекрасная музыка, — промолвил потрясенный Барахой.
— Тебе понравилось, о Суть Сути? — осмелился спросить жрец.
— Мне больше чем просто понравилось, — ответила Каэтана. — Проси любую награду.
— Помоги мне найти истину, о Сокровенная.
— Истину не ищут, мальчик. Истина открывается тому, кто этого достоин. Она озаряет светом твою душу, как солнце землю. И нет истины в конечной инстанции. Сегодня ты открыл истину мне — своей музыкой. И я не могу дать тебе больше, чем ты мне. Проси чего‑нибудь другого.
Жрец потрясение молчал. И за него ответил другой — постарше:
— Если Мать Истины говорит тебе, что ты открыл истину ей, то большей награды не нужно.
Они низко склонились перед двумя бессмертными и удалились.
— Ты не боишься уронить свой авторитет, все время находясь в материальном теле? — спросил Барахой после довольно длинной паузы.
— Знаешь, я как‑то привыкла к нему и не хочу пока менять ничего. А по‑твоему, это существенно?
— Не очень. Теперь мне кажется, что ты всегда была именно такой, как сейчас. Люди боялись меня, поклонялись мне, а за помощью шли к тебе. Поэтому и храмы у тебя были живее, что ли. А у меня грозные львы, драконы и сплошной камень.
— Почему только камень? Золота тоже хватает.
— Ты прекрасно понимаешь, о чем я. В твоем храме хочется жить, Каэ. Ко мне заходят помолиться, а к тебе приходят навсегда.
— Так что тебе мешает все изменить?
— Не знаю, дитя мое. Но я подумаю, обещаю тебе. Он помолчал. Потом улыбнулся как‑то жалко и растерянно. Каэтана наклонилась к нему поближе и только теперь заметила щетину у него на щеках.
— Никогда не думала, что боги бывают небритыми.
— Тебе мешает? Побреюсь.
— Не нужно. Так ты живее. Я всегда думаю, какой ты на самом деле.
— Забыл. Давно забыл. Давай поговорим еще о чем‑нибудь.
— Ты не решаешься сказать то, за чем пришел. Но почему?
— Не решаюсь. Это я, видишь ли, издалека все подбираюсь к тому вопросу, на который обещал ответить еще в храме ал‑Ахкафа, вот только…
— Только я не задаю его? Ты действительно многое забыл, отец. Даже то, кем я стала теперь, не без твоей, кстати, помощи. Это ведь тоже относится к разряду истин.
Барахой заметно побледнел и стиснул тонкостенный бокал с такой силой, что тот жалобно хрустнул и с печальным звоном разлетелся на мелкие осколки. Вино тонкой струйкой потекло между пальцев бога, пятная его одеяния.
— С каких пор ты об этом знаешь?
— С недавних. Когда храм признал меня и я воссоединилась с той частью памяти, которая оставалась тут. Ведь ты на что‑то подобное и рассчитывал, да?
— Я был почти уверен, что однажды ты все вспомнишь, но так скоро…
— По‑моему, я никогда полностью и не забывала. Когда левиафан появился перед кораблем, еще там, на Дере, я позвала тебя на помощь, помнишь?
— Я услышал тебя, милая, но был очень‑очень далеко и не мог помочь.
— Так это не ты прогнал его? А кто?
— Ты сама, моя девочка. Ведь твою силу, как и твое бессмертие, у тебя отнять нельзя. Правда, можно заставить забыть, что ты бессмерт