на и почти всемогуща. Можно выбросить в другой мир, заставить прожить в нем обычную жизнь, затем перенести в следующий, и так до бесконечности. Ты будешь считать себя смертной, родившейся от смертных родителей, и никогда не вспомнишь о своем истинном облике. А если какие‑нибудь воспоминания и прорвутся через эту завесу, то тебя объявят сумасшедшей. Они хитро рассчитали — они выбирали миры с примитивной магией. Миры, где никто не мог помочь тебе.
— Так что же не сработало?
— Они не учли, что ты Богиня Сути и Истины, а значит, в любом состоянии сможешь отличить истину от наносного, навязанного тебе чужой злой волей. Ты оказалась гораздо сильнее, чем все думали, дитя мое.
— Даже ты?
— Даже я. Я искал тебя во многих мирах, но не находил. И впервые услышал твой зов именно там, на Дере. Представляешь, как ты удивила меня?
— А если бы меня убили во время этого путешествия?
— Это значило бы, что ты уже не существовала. Тебя нельзя убить, девочка. Повторяю — ни убить, ни по‑настоящему лишить твоего могущества. Прогуляемся?
Барахой поднялся со ступенек и помог встать Каэ‑тане. Заметив ее недовольный взгляд, брошенный на осколки бокала и лужу вина на белом мраморе, он движением брови заставил их исчезнуть.
— Красиво, — пробормотала Каэ. — А я так не могу.
— Тебе это и не нужно. Твое могущество в другом, и оно гораздо больше. А так может любой маг. Если хочешь, я научу тебя.
— Конечно, хочу.
Они медленно двигались по парку.
— Кстати, послушай. Тут на днях Траэтаона объявлялся. Воображаешь, какой случился переполох? — сказала Каэтана.
— Это же тебе только на пользу — авторитет повышает. А переполох‑то из‑за чего?
— Помнишь того монстра, которого Траэтаона называет конем? По‑моему, вполне достаточно одного этого животного, чтобы учинить полнейший погром в приличном тихом храме.
— Молод еще. И к тому же его всегда привлекали зрительные эффекты.
— Знаешь, — рассмеялась Каэтана, — это трудно объяснить другим. Меня, например, подобные эффекты впечатляют.
Какое‑то время они молча прогуливались между мраморных бассейнов с морской водой, в которых мерно колыхались водоросли на фоне разрушенных мраморных дворцов и затонувших кораблей; а среди статуй богов и героев, наполовину ушедших в песок, весело сновали разноцветные рыбки. Затонувший город был воспроизведен до мельчай‑ших деталей, но самый большой дворец в нем едва доходила до колена человеку среднего роста. Пронизанный до дна солнечными лучами, бассейн являл собой прекрасное зрелище, которьм можно было любоваться часами.
Из воды вынырнула небольшая черепаха и вопросительно уставилась на людей.
— Ждет лакомства, — рассмеялась Каэ. — Я здесь провожу довольно много времени, вот и разбаловала их вконец — все время ношу что‑нибудь вкусненькое. Здесь хорошо думается, правда?
— Правда. Кстати, о чем ты так много думаешь, девочка?
— Я совсем не помню маму.
Барахой склонил голову, а когда поднял ее, глаза его уже не были привычно грустными — в них застыла вселенская скорбь.
— Твоя мать была Богиней Истинной Любви. Вот так — с большой буквы — оба слова. Ей поклонялись во всех землях этого странного мира. Она была нужна всем, потому что умела любить всех. Понимаешь? — абсолютно всех. Я так не умею. И никто не умеет.
Когда Хаос хлынул в этот мир, а случилось это лишь по моей вине — я, видишь ли, экспериментировал, то против него ничто живое не могло выстоять. Пустота. поглощала все, а его переменчивость не давала возможности восстановить хоть что‑нибудь. У меня не было даже точки опоры.
— И что мама?
— Она сумела заполнить эту пустоту своей великом любовью ко всему — даже к этому черному колодцу Хаоса. Мир выстоял, а ее не стало. Она вся вылилась потоком любви. В общем‑то банальная история.
С тех пор пустота осталась только в моем сердце. Пустота и боль. Как же ничтожны нынешние маленькие богини маленькой любви! Редко кто сейчас молится в опустевших храмах твоей матери, но мне кажется иногда что этим безумцам она отвечает из самого далекого далека, словно в насмешку над собственной смертью.
— Если твоя боль так велика и посейчас, отец, то ты поймешь меня. Мне нужно поговорить с тобой сразу о двух вещах. Может, согласишься — в обмен на обещанный в ал‑Ахкафе разговор?
— Конечно, милая, ‑сказал Барахой. Он стоял перед своей маленькой и хрупкой дочерью — великий и всемогущий бог, допустивший разорение собственного мира, и Каэ мысленно отодвинулась от него, чтобы не причинять боли отцу, но и не щадить вершителя судеб.
— В этом мире, отец, появилась пустота. Та самая или другая — не знаю. Но я должна узнать, поэтому очень скоро опять уйду во внешний мир. Обещай мне. запомнить главное: мы сами виноваты в том, что с нами случилось. Мы ушли отсюда раньше, чем нас изгнали эти глупые, не в меру разыгравшиеся дети. Я бы уступила им эту землю, будь уверена в том, что они со временем прорастут в нее всей душой, всеми корнями и будут беречь и охранять ее лучше, чем это смогли сделать мы, их предшественники. Но я чувствую на Ар‑немвенде присутствие чужой злой воли. И боюсь, у них не хватит времени и сил.
Я долго ждала, отец, заговоришь ли ты об этом первым. Но ты не решаешься. Либо действительно не знаешь, что здесь происходит. А происходит страшное. Когда вы ушли отсюда, в мире осталось великое множество незаполненных мест. Но мир не терпит пустоты — он стал спешно восстанавливать сам себя. Сюда пришли Новые боги — более слабые, менее мудрые, чем мы; но лучше они, чем вообще ничего и никого. Однако, отец, оглянись вокруг. Ты только что говорил о маленьких богинях маленькой любви — это правда. А ведь не только любовь стада маленькой… Отец! Где мой брат — Олорун?
— Все‑таки вспомнила, — обреченно прошептал Барахой.
— Где он, отец?!
— Не знаю, девочка…
— И ты приходишь в этот мир со спокойной совестью? Неужели ты не видишь, что некто или нечто уже получило над ним власть и теперь только укрепляет ее, протягивая свои щупальца дальше и дальше?
— Я никогда не хотел задумываться над этим, дитя. Вселенная велика, и, став старше…
— Став старше, я не стану хуже, папа. Во всяком случае, не хочу стать хуже. Я еще помню, что значит честь, свобода, достоинство и ответственность. И не буду сидеть сложа руки.
Барахой смотрел на нее испуганно. Она совсем не напоминала ему собственную дочь. Перед ним стояла решительная, сильная женщина, узнавшая горе и радость, счастье и печаль, любовь и потери. И она собиралась сражаться. Это он понял очень и очень хорошо,
— Неужели вы оставите этот мир беззащитным? Неужели бросите ваше творение на произвол судьбы? Барахой задумался:
— Я обещаю тебе, что приму решение. И что не оставлю этот мир.
— Правда?
— Правда. Ведь иначе я не смогу смотреть тебе в глаза?
— Не сможешь, — твердо ответила Каэтана.
— Значит, я приму решение. А какая вторая вещь беспокоит тебя?
— Я очень хочу уйти отсюда и побродить по миру. Я гасну изнутри…
— Что с тобой? — встревоженно спросил Барахой.
— Память, обычная память о тех, кто не дошел со мной до этого храма. Страшная боль — до крика, до воя.
— Нам нельзя кричать, — тихо произнес Древний бог. — Разве сердце Экхенда кричит?
Каэтана невольно прикоснулась рукой к талисману.
— Нет, отец. Только согревает и оберегает.
— Вот видишь.
— Я знаю. Но поверь, это ужасно. Я хожу среди колонн, смотрю, какие они огромные, мощные, устремленные ввысь, — а вижу Бордонкая. Я рассказала Траэтаоне о его смерти, и он скорбел о великане.
Здесь много альвов — служителей и паломников, — и в каждом мне чудится Воршуд. Собак и волков я вообще не могу видеть. А Джангарай и Ловалонга снятся каждую ночь и зовут с собой. Сам рассуди — можно ли так жить?
— Тебя никто не заставляет так жить. Ты сама себе это выбрала. Когда ты родилась, мы с матерью не знали, какое могущество тебе дано. Не знали, есть ли оно у тебя. Долгое время твоя божественная суть вообще ни в чем не проявлялась. А магия почти не давалась тебе. Мы удивлялись, хоть и любили тебя ни на каплю меньше. А потом как‑то в одночасье выяснилось, что ты носишь в себе множество разгадок тайн, сути вещей.
Ну же, вспоминай, напрягай память. Странно, что эта мысль еще не пришла тебе в голову. Ты же делаешь это каждый день, каждый час, каждую минуту. Скажи, ты их хорошо помнишь?
Безумная надежда мелькнула в глазах Великой Кахатанны.
— Ты хочешь сказать, что я могу… что это вообще возможно?
— Конечно. Никто никогда не умел этого делать, а ты могла. Недаром тебе и храмы сооружали получше. Недаром к тебе и приходят навсегда. Ты должна помнить, что суть предмета или живого существа важнее той формы, в которую она заключена. Возьми любую форму, вложи в нее суть, и ты получишь истинное. И вообще, милая, кто кому должен это рассказывать?
Вспомни, как они смеялись, ходили, говорили. Ты знаешь все их мысли, все устремления. Собери все это в памяти и принимайся за работу. Они в тебе — отпусти их.
Я всегда хотел иметь девочку, — тихо проговорил Барахой, водя рукой по ее волосам. — Маленькую. Чтобы дарить игрушки, защищать и быть ей всегда нужным. Я как‑то не задумывался над тем, что однажды она вырастет. А когда это произошло, то случилось само собой, совершенно неожиданно для меня. И я не знаю, что теперь делать.
Игрушки тебе не нужны. Защитить я тебя не сумел, а мудрости и силы у тебя не меньше, чем у меня. Но все равно, помни, что я люблю тебя и буду стараться во всем помогать. Позови, если будет нужно. Или просто так — обязательно позови. Поговорим. А может, попутешествуем, если, конечно, отпросимся у твоего грозного Нингиш‑зиды. Я знаю массу интересных мест, тебе понравится.
Он поцеловал Каэтану в лоб, сжал ее в объятиях и исчез.
Следом за ним исчез с храмовых ступенек и скомканный плащ, и… бутыль с вином из храмовых запасов.
Увидев это, Каэ рассмеялась звонко и счастливо — впервые за все это время.