— Быстро в ванну. Ты задержался?!
Глаза Камаля, в которых внезапно промелькнуло отражение Ясина, возвращающегося из ванны в комнату, обратились на брата, который вытирал голову полотенцем, затем он прыгнул на пол, и его длинное тело показалось худым. Он долго смотрел на себя в зеркало, словно оглядывая свою огромную голову с выдающимся лбом и массивный нос, который, казалось, был высечен из гранита. Затем он взял полотенце со спинки кровати и направился в ванну.
Господин Ахмад закончил молитву, и грубым голосом, к которому дети уже привыкли, громко попросил у Господа руководства и заступничества в обоих мирах… Амина в это время готовила завтрак, потом подошла к комнате супруга и позвала его своим кротким голосом идти завтракать. Затем она направилась к комнате Ясина и Камаля и повторила приглашение.
Все трое заняли свои места у подноса с едой; отец произнёс благословение и взял кусочек хлеба, объявляя о начале трапезы, и Ясин, а следом и Камаль последовали его примеру, пока мать стояла на своём традиционном месте у подноса с кувшином с водой. Вид двух братьев говорил об их почтении и покорности, однако их сердца были лишены — или почти лишены — былого страха, который нападал на них когда-то в присутствии отца: у Ясина — из-за его двадцати восьми лет, что давали ему преимущество настоящего мужчины и служили гарантией против ранивших его оскорблений и жалких нападок отц, а у Камаля, которому исполнилось семнадцать, успехи в учёбе тоже давали некоторую гарантию, пусть и не такую большую, как у Ясина. По крайней мере, ему сходили с рук незначительные оплошности. За последние годы он встречал больше снисходительности от отца и заметно меньше запугивания и насилия. Нередко случалось, что за завтраком между ними заводился краткий разговор: годы спустя после того, как в такой же момент нависала страшная пауза. Отец задавал вопрос одному из них, и тот в спешке старался побыстрее ответить, даже если его рот был полон еды. Да, не было ничего странного в том, что Ясин стал обращаться к отцу первым. Он говорил так, например: «Вчера я навещал Ридвана в доме его деда. Он шлёт вам приветствие и целует вашу руку». Ахмад больше не считал такой разговор непозволительной дерзостью, и запросто отвечал: «Да хранит и заботится о нём Господь наш»… Камаль иногда мог позволить себе вежливо спросить отца: «Папа, а когда Ридван по закону должен переехать к отцу?», демонстрируя тем самым разительный прогресс в своём традиционном отношении с отцом. И отец отвечал ему: «Когда ему исполнится семь», вместо того, чтобы кричать ему: «Заткнись ты, сукин сын!» Однажды Камалю захотелось определить тот день, когда отец в последний раз бранил его, и вспомнил, что это было примерно два года-год назад, или после того, как он влюбился, — с этой даты он и стал вести отсчёт, — ибо тогда он почувствовал, что его дружба с молодыми людьми типа Хусейна Шаддада, Хасана Салима и Исмаила Латифа требует очень больших расходов, чтобы он мог подражать им в их невинных развлечениях. Он пожаловался на это матери, попросив её обратиться к отцу, чтобы тот увеличил его карманные деньги. И хотя обращаться к отцу при похожих обстоятельствах было для матери нелегко, однако всё же несколько легче из-за изменения к ней его отношения вслед за смертью Фахми, и она поговорила с ним, намекая на новую почётную дружбу Камаля с «высокопоставленными семьями». Тут отец позвал Камаля и излил на него весь свой гнев, закричав: «Ты что это, полагал, что я в твоём распоряжении или в распоряжении твоих друзей?!.. Да будет проклят и твой отец, и их отцы тоже!» Камаль вышел из комнаты, разочарованный, и подумал, что всё на этом и кончится… Но откуда ему было знать, что уже на следующее утро за завтраком отец спросит его о том, что это за друзья, и едва он услышал имя Хусейна Абдуль Хамида Шаддада, как тут же почтительно спросил: «Твой друг из Аббасийи?» Камаль ответил на это утвердительно с бешено колотящимся в груди сердцем. Отец сказал: «Я знавал его деда, Шаддад-бека, и знаю также, что его отец Абдул Хамид-бек был сослан за границу из-за связей с хедивом Аббасом… Не так ли?» Камаль снова ответил утвердительно, преодолевая волнение, вызванное разговором об отце его любимой. Он тут же вспомнил о тех годах, которые, как ему было известно, семья провела в Париже — в городе света, где выросла его возлюбленная. Он не смог удержаться и почувствовал к отцу новый прилив уважения и восхищения, а также удвоенной любви. Он считал знакомство отца с дедом его возлюбленной магическим заговором, связывающим его — пусть даже издалека, с домом вдохновения и источником сияния. Мать вскоре обрадовала его радостным известием о согласии отца удвоить его карманные расходы.
С того дня он больше не был объектов новых оскорблений отца, так как не совершил ничего такого, что заслуживало бы их, а может и потому, что отец решил навсегда избавить его от брани и оскорблений…
Камаль стоял вместе с матерью в машрабийе и глядел на отца, который шёл по дороге и с достоинством и вежливостью отвечал на приветствия дядюшки Хасана-парикмахера, Хадж-Дервиша-продавца варёных бобов, Аль-Фули-молочника, Байуми-продавца щербета и Абу Сари — владельца лавки, торгующей жареными закусками.
Затем Камаль вернулся к себе в комнату, и увидел, что Ясин стоит перед зеркалом и терпеливо и тщательно прихорашивается. Он сел на диван меж двух кроватей и начал разглядывать длинное крупное тело брата, его румяное полное лицо с загадочной улыбкой. Он искренне и по-братски любил его, хотя когда внимательно смотрел на него или думал о нём, никак не мог противиться скрытому чувству, что перед ним — «красивое домашнее животное», несмотря на то, что брат был первым, кто затронул струны его души гармонией стихов и сказочными идеями. Он, возможно, задавался вопросом, а мог ли тот, кто видел в любви суть жизни и духа, представить себе Ясина влюблённым? Ответ рисовался ему в виде скрытого или подлинного смеха. Да, что общего между любовью и этим набитым пузом?! Что общего между влюблённостью и этим жирным телом?! Что общего между высоким чувством и этим плотоядным насмешливым взглядом?! Он не смог сдержаться и почувствовал к брату презрение, смягчённое, правда, нежностью и симпатией. Иногда, а особенно в те моменты, когда к любви его примешивался приступ боли, это чувство не было лишено некого восхищения, даже зависти к брату. Так, Ясин, которого он когда-то возводил на престол и считал чародеем и королём в искусстве рассказывать истории и сказки, теперь казался ему таким далёким от трона культуры: он обнаружил, что брат читает поверхностно, довольствуясь только временем кофейных посиделок или даже частью этого времени, когда он бесцельно бродит взад-вперёд, не прилагая никаких усилий и не напрягаясь, почитывая «Аль-Хамсу» или какую-нибудь сказку, прежде чем отправиться в кофейню Ахмада Абдо. Праздная жизнь, лишённая великолепия любви и страсти к истинному познанию. Правда, он питал к нему братские чувства, к которым не примешивалось ничто другое… Фахми был не таким, как Ясин, он был идеалом для Камаля, его любовь и знания были возвышенным, хотя в последнее время ему стало казаться, что он сам несколько отличается от Фахми, так как его стремления переросли стремления брата. Да, его обуяло сильное сомнение, что соседская девушка — Мариам — могла зажечь в душе Фахми настоящую любовь, как та, что осветила его собственную душу. Он также сомневался, что постижение юриспруденции, к которой так стремился его покойный брат, было равным его стремлению к гуманитарным наукам, которые настолько его занимали. Он приглядывался к тому, что окружало его, критическим, обдуманным взглядом, и полностью ушёл в это, но остановился на пороге комнаты отца, не смея переступить через него: тот представал его глазам как нечто огромное, восседавшее на троне и бывшее вне всякой критики!
— Ты сегодня прямо жених!.. Сегодня праздник твоих научных достижений, не так ли?.. Если бы ты не был таким тощим, то у меня не было бы повода для придирки к тебе…
Камаль с улыбкой сказал:
— Меня и так всё устраивает.
Ясин бросил на своё отражение в зеркале последний взгляд, затем надел на голову феску и аккуратно наклонил её вправо, так что она почти коснулась его бровей, затем отрыгнул и сказал:
— Ты большой осёл с дипломом бакалавра, наслаждайся едой и отдыхом — на то они и каникулы. Откуда только у тебя взялась мысль читать во время каникул аж вдвое больше, чем ты читал в учебном году?! О Аллах, избавь меня от худобы и иже с ней!
Выходя из комнаты с опахалом с набалдашником из слоновой кости в руках, он сказал:
— Не забудь выбрать для меня новую историю, что-нибудь вроде «Пардалиан» или «Фауста», ладно? Прошло то время, когда ты выпрашивал меня прочитать тебе новую главу из романа. Теперь я выпрашиваю у тебя истории!
Камаль вздохнул с облегчением, оставшись один. Он поднялся и пробормотал: Как моё тело может раздобреть, если моё сердце никогда не дремлет?!.. Ему нравилось молиться лишь когда он оставался один в комнате. Молитва была для него больше похожей на священную борьбу, в которой принимали участие и сердце, и ум, и дух. Борьба, в которой он не жалел усилий для победы чистой совести, даже подвергая себя отчёту за любые упущения и мысли… Что же касалось обращения к Богу с просьбами после молитвы, то они были только о ней одной…
3
Абдуль Муним: Двор просторнее крыши. Мы должны сдвинуть крышку с колодца, чтобы увидеть, что в нём…
Наима: Мама, тётя и бабушка будут сердиться…
Усман: Нас никто не увидит…
Ахмад: Колодец ужасен, и любой, кто туда посмотрит, умрёт.
Абдуль Муним: Мы поднимем крышку. А потом посмотрим туда издали… — Затем уже громко… — Идите сюда, давайте спустимся.
Умм Ханафи (Преграждая им дверь на крышу): У меня не осталось сил, чтобы подниматься и спускаться. Вы сказали: Поднимемся на крышу. И поднялись. Сказали: Спустимся во двор. И спустились. Сказали: Залезем ещё раз на крышу. И залезли ещё раз. Что вам опять нужно во дворе?.. Внизу жарко. А здесь ветерок, и скоро зайдёт солнце.