Ибрахим перевёл взгляд с жены на тёщу, улыбаясь как бы в оправдание, а затем сказал:
— Упаси Боже, чтобы я забыл об этом её достоинстве, но в любом случае я лишь хотел поговорить о великой мастерице, — тут он засмеялся! — Я намекаю на искусство твоей матери, а не своей!
Он подождал, пока утихнет смех, вызванный его последними словами, затем продолжил восхвалять Амину, обратившись в её сторону:
— Но вернёмся к рагу. Кстати, почему мы ограничиваемся, говоря лишь о рагу?!.. На самом деле, все остальные блюда были не менее вкусными и роскошными. Возьмём, к примеру, фаршированный картофель, перчёный рис с потрохами и печенью, мулухийю, ассорти солений. И, о Аллах — такие мясистые куры!.. Скажите мне, дорогая тёща, чем вы их кормите?
Хадиджа с язвительной насмешкой ответила ему:
— Она кормит их рагу!
— Мне придётся долго ещё заглаживать признание превосходства этой семьи, но Аллах прощающ и милосерден в любом случае. Так давайте попросим Аллаха умножить радостные дни… Поздравляю тебя с окончанием бакалавратуры, господин Камаль. Иншалла, пусть тебе сопутствует успех и после получения диплома…
Амина покраснела от смущения и радости, и поблагодарила:
— Да благословит вас Аллах успехами ваших сыновей — Абдуль Мунима и Ахмада, а господина Халиля — успехами Наимы, Усмана и Мухаммада, — затем она обернулась к Ясину, — а Ясина — успехами Ридвана…
Камаль украдкой поглядывал то на Ибрахима, то на Халиля, и на губах его застыла улыбка, которой он обычно скрывал скуку и отсутствие интереса к разговору, в котором у него пропадало всякое удовольствие участвовать, даже если того требовал такт. Этот мужчина говорит о еде, как будто всё ещё сидит за столом, опьянённый своим чревоугодием. Еда… Еда… Еда… Эта тема не заслуживает такого внимания.
Эти двое странных мужчин, кажется, ничуть не изменились со временем, как будто были оторваны от его хода. Ибрахим сегодня точно такой же, каким был вчера, разве что ему было теперь около пятидесяти, однако единственным, еле заметным признаком возраста, были морщинки под глазами и в уголках рта, да невозмутимый тяжёлый взгляд, придававший ему не столько величавости, сколько праздности. Ни одного волоска — как на голове, так и на завитых усах — не поседело, а тело его было по-прежнему крепким и сильным, не изуродованным ни одной дряблой морщиной. Однако схожесть обоих братьев была полная, за исключением отдельных, самых незначительных черт, вроде волос: у Халиля они были длинные и гладкие, а у Ибрахима — коротко подстриженные. Их сходство и в состоянии здоровья, и в томном взгляде на самом деле давало повод для насмешек и презрения. На обоих были надеты костюмы из белого шёлка, и каждый снял с себя пиджак, выставляя напоказ белую рубашку из такого же шёлка с золотыми запонками, сверкающими в петлях. Только их внешний вид говорил о знатности, и больше ни о чём. За эти семь лет, когда обе семьи породнились, Камаль оставался, бывало, надолго или нет, наедине с одним из них, но ни разу у него не состоялось с ними разговора по существу!.. Что же тут критиковать? Если бы не это, не было бы и успешной гармонии между ними и обеими сёстрами!.. Презрение к счастью не противоречило симпатии, дружбе и любви. Ух… Кажется, что разговор о рагу ещё не закончен. Вот и господин Халиль Шаукат готовится взять слово:
— Мой брат Ибрахим был прав в том, что сказал. Да не лишимся мы никогда таких мастерских рук. А стол был превыше всяких похвал…
Амина в глубине души любила похвалу, и часто страдала от её отсутствия из-за ощущения того, что она усердно и добровольно трудилась, из любви обслуживая дом и его обитателей. Ей так часто хотелось услышать ласковое слово от супруга, однако не в обычаях господина Ахмада было расхваливать её, и если он и высказывал похвалу, то лаконично, да и то в редких случаях, которые она почти не помнила. Поэтому, сидя в компании Ибрахима и Халиля, она оказалась в удивительно непривычном состоянии, которое наполнило её неподдельной радостью, но в то же время возбудило крайнее смущение. Скрывая свои чувства, она сказала:
— Не преувеличивайте, господин Халиль. У вас есть мать, кулинарное мастерство которой настолько высоко, что если кто-то познакомится с ним, он откажется от любой иной пищи!..
Пока Халиль снова вернулся к своей похвале, Ибрахим отвёл глаза в противоположную сторону — к Хадидже — и встретился с её взглядом — она не сводила с него глаз, словно ожидая и готовясь. Он победоносно улыбнулся, обращаясь к тёще:
— Некоторые люди не признаются вам в таком мнении, дорогая тёща…
Ясин понял, куда целилось это его замечание, и громко расхохотался, и вскоре поднялся всеобщий смех; даже на губах Амины — и той — появилась широкая улыбка, и туловище её затряслось от скрытого смеха. Она маскировала это тем, что опустила голову, словно уставившись в свои колени. Лишь лицо одной Хадиджи оставалось неподвижным — она ждала, пока стихнет буря, а потом вызывающе сказала:
— Наши противоречия касались не еды и её приготовления, а моего права быть полноправной хозяйкой в делах собственного дома, и не меня в том винить…
На память собравшихся вновь пришла давняя распря, которая вспыхнула в первый год замужества Хадиджи между ней и её свекровью по поводу «кухни» в доме — останется ли та под полным руководством матери семейства, или Хадиджа будет полноправной хозяйкой на собственной кухне, как ей того и хотелось. Спор был серьёзный, угрожавший единству семьи Шаукат, и вести о нём дошли даже до Байн Аль-Касрайн: о нём узнали все, за исключением господина Ахмада, которому никто не посмел о нём сообщить. Ни о нём, ни об остальных спорах, которые возникли следом за тем между свекровью и её невесткой. Хадиджа, пораздумав об этой борьбе, поняла, что рассчитывать ей нужно только на себя, так как муж, по её же выражению, был «слюнтяем» — ни за неё, ни против. Всякий раз, как она подбивала его встать на защиту её права, он как бы в шутку отвечал ей: «О госпожа… Хватит нам уже этой головной боли», но если он и не помогал ей, однако и не сдерживал. Она вышла на это поле в одиночку и рискнула подняться против почтенной старухи со всей смелостью, которой от неё никто не ожидал, и упрямством, которое сослужило ей службу даже в такой деликатной ситуации. Старуху удивила смелость той, которой сама помогала появиться на свет, и вскоре разгорелся бой и вспыхнул гнев. Она стала напоминать Хадидже, что если бы не её заслуга, то даже в своих мечтах девушке не заполучить было мужа из семейства Шаукат. Но Хадиджа, несмотря на свой бунт, подавила в себе ярость и остановилась на решении добиться своего, не обращаясь к своему злополучному острому язычку из-за высокого положения свекрови, с одной стороны, и из-за страха, что та пожалуется её отцу, с другой. Её хитрость привела её к тому, чтобы подбить Аишу к неподчинению, но она обнаружила, что сестра ленива и труслива, и отказывалась не из любви к свекрови, а из-за предпочтения покоя и мира, которыми она без всякого счёта наслаждалась в доме под сенью тирании старухи, заправлявшей всем и вся. Она вылила свой гнев на сестру, обвинив её в слабости и малодушии. Затем упрямство вновь оседлало её и она продолжила свою неизменную «борьбу» без всяких колебаний, пока старухе не надоело, и она нехотя не уступила своей невестке-«цыганке» её право быть независимой на собственной кухне, сказав старшему сыну: «Поступай как угодно. Ты слабый и не в силах воспитать собственную жену. Твоё вознаграждение теперь — в том, что ты навсегда лишён права есть то, что я готовлю!» Хадиджа добилась желанной цели и вернула себе медную утварь — часть своего приданого, и Ибрахим подготовил для неё кухню так, как она сама планировала. Но она потеряла свекровь и уничтожила узы любви, связывавшие её со старухой с колыбели. Амина не могла вынесли мысли о конфликте и терпеливо ждала, пока все успокоятся, а затем попыталась при помощи Ибрахима и Халиля «обработать» старуху, пока не наступил мир. Однако что это был за мир?… То было непрочное перемирие, сталкивающееся то с препирательствами и ссорами, то опять с воцарявшимся покоем, а затем снова ссоры, и так далее… Каждая из них перекладывала ответственность на другую. Амина была в тупике. Ибрахим занимал нейтральную позицию или был просто наблюдателем, как будто это его и вовсе не касалось. И если он принимал решение вмешаться, то делал это как-то вяло и довольствовался тем, что спокойно повторял свой совет, однако холодно и не обращая внимания на ругань матери или упрямство жены. Если бы не искренность и мягкость Амины, то старушка бы к своей радости давно бы уже пожаловалась господину Ахмаду. Но она неохотно отказалась от этой затеи и стала изливать душу в длинных разговорах со всяким: родными и соседями, кого встречала, и объявляла во всеуслышание, что выбор ею Хадиджи для своего сына был самой большой ошибкой, что она совершила в жизни, и что теперь ей приходится нести это наказание.
Ибрахим, комментируя слова Хадиджи, улыбался, словно для того, чтобы смягчить улыбкой свои слова:
— Однако ты не ограничилась тем, что потребовала свои права, ты ещё и поносила своим языком всё, что находила нужным, если меня не подводит память…
Хадиджа вызывающе подняла голову, на которую накинула коричневый платок, и сверля мужа гневным язвительным взглядом, сказала:
— Если тебя не подводит память?!.. А разве она обременена мыслями или чувствами, чтобы подводить тебя?!.. Ни у кого нет такой же спокойной, уверенной и пустой головы, лишённой всяких мыслей, как у тебя! Твоя память не тебя подвела, господин Ибрахим, а меня! На самом деле, я не выступала против власти твоей матери, мне не было до неё дела, я, хвала Аллаху, достаточно хорошо знаю свои обязанности и умею их выполнять наилучшим образом, но я ненавижу сидеть дома, чтобы мне приносили еду, словно постояльцам в отеле, и помимо всего прочего, я не выношу — как некоторым нравится — проводить весь свой день, только тем и занимаясь, что спать и развлекаться, не занимаясь делами по дому.
Аиша сразу же поняла, что она имела в виду под «некоторыми», и засмеялась, а когда Хадиджа закончила говорить, ласково сказала, словно из сострадания: