— А господин Ясин? Неужто она не знает, что он — один из завсегдатаев кофеен?
— Если бы я рассказал ей об этом, она бы ответила мне, что Ясин взрослый, и за него ей не страшно, тогда как я ещё мал!.. По-видимому, я буду считаться ребёнком в нашем доме до тех пор, как в моих волосах не появится седина!
Официант принёс домино и два стакана чая на ярко-жёлтом подносе. Поставив его на стол, он удалился. Камаль тотчас взял свой стакан и начал пить по глотку, не дожидаясь, как он немного остынет, дуя на жидкость, а затем отхлёбывая. Он снова дул на него и причмокивал губами всякий раз, как обжигался, но это не удерживало его, и он с упорством и нетерпением повторял свою попытку, будто был обречён на то, чтобы закончить пить за минуту-другую. Фуад же наблюдал за ним молча, или не глядя ни на что конкретно, опершись на спинку своего кресла, не по годам невозмутимый. В его больших красивых глазах светился спокойный глубокий взгляд. Он не протягивал руку к стакану с чаем, пока Камаль не опустошил свой. При этом он отхлёбывал чай по глотку, пробуя его на вкус с удовольствием и наслаждаясь ароматом, и делая каждый раз очередной глоток, приговаривал: «О Аллах!.. До чего же хорош чай!» Его спутник подгонял его побыстрее закончить, чтобы начать игру, предупреждающим тоном:
— Сегодня я непременно побью тебя. Удача больше никогда не будет на твоей стороне…
Фуад, улыбнувшись, пробормотал:
— Увидим…
И они начали играть…
Камаль привносил в игру нервный интерес, словно ведя битву, от результатов которой зависела его жизнь или честь. Фуад же выкладывал свои кости спокойно и умело. Улыбка не сходила с его губ, выигрывал он или терпел поражение, тогда как Камаль радовался или хмурился. Наконец, как и всегда, Камаль вышел из себя, закричав: «Глупая игра, но зато в ней может повезти!» Фуад не добавил к его словам ничего, кроме вежливого смешка, который не вызывал гнева Камаля, и не служил вызовом для него. Камаль часто говорил себе, когда приходил в ярость: «Удача никогда не покинет его, в отличие от меня». Он не воспринимал игру снисходительно, в духе, соответствовавшим забавам и развлечениям. Хотя на самом деле не было никакой разницы: он с тем же интересом и рвением отдавался и серьёзным делам, и развлечениям… Превосходство же Фуада над ним в учёбе не отличалась от его удачи в домино: он был первым учеником в своём классе, тогда как Камаль находился в пятёрке лучших. Было ли и это везением? Как он мог объяснить себе превосходство этого юноши, к которому в глубине души относился с высокомерием, полагая, что он должен быть выше его также и по своему интеллекту?.. У него было банальное представление о превосходстве своего друга: он говорил, что тот всё своё время посвящает зубрёжке, а если бы его ум действительно превосходил его собственный, как утверждают, то ему не нужно было бы тратить столько времени. Ещё он говорил себе, что Фуад держится в стороне от спортивных игр, тогда как сам Камаль отличился более чем в одной, и наконец, что Фуад ограничивается лишь чтением учебников, а если ему представлялся случай почитать что-нибудь вне учебной программы на каникулах, он выбирал то, что будет полезно для его последующего обучения. Его же собственное чтение не ограничивалось и не зависело от полезности. Поэтому не было ничего странного, что Фуад опережал его в организованности. Хотя эта его обида не ослабляла их дружбу: Камаль любил своего друга и находил в его обществе такой восторг и радость, что не скупился — по крайней мере перед собой — на признание достоинств друга и его превосходства.
Игра продолжалась, пока партия не закончилась вопреки изначальным прогнозам победой Камаля. Лицо его засияло, и он громко рассмеялся, а затем спросил своего противника:
— Ну что, ещё одну партию?
Однако Фуад, улыбаясь, сказал:
— Достаточно на сегодня и этого.
Или сама игра надоела ему, или он просто опасался, что результат ещё одной предложенной ему партии закончится крушением надежд для Камаля, и его радость обернётся печалью. Камаль удивлённо покачал головой и сказал:
— Ты словно рыба, у тебя холодная кровь!
Затем, на этот раз критическим тоном, потирая кончик своего огромного носа большим и указательным пальцами, он сказал:
— Я удивляюсь тебе. Если ты проиграл, почему отказываешься от реванша? Ты любишь Саада, но отказался от участия в демонстрации, приветствовавшей его, когда он стал премьер-министром. Стремишься получить благословение господина нашего Хусейна, но тебя не сотрясали чувства, когда из истории нам стало ясно, что его останки не покоятся в здешнем ближайшем мавзолее! Дивлюсь я тебе!..
Камаля сильно раздражала холодность Фуада. Он не переносил того, что зовётся «разумом», словно ему нравилось безумие, которое интересовало его, и вспомнил тот день, когда в школе им сказали так: «Мавзолей Хусейна — всего лишь символ, и больше ничего». Тогда они ещё учились вместе, и Фуад повторял то, что говорил учитель истории ислама. Камаль же в волнении задавался вопросом, откуда у его товарища столько сил спокойно перенести эту новость, словно это его и не касается?!.. Он сам не предавался размышлениям, и разумеется, не мог думать, настолько он был ошеломлён этим, чтобы ещё и задуматься! Он едва держался на ногах от этого страшного удара, поразившего его в самое сердце, и плакал по иссякшей иллюзии, по рассеявшейся мечте. Хусейн больше не был их соседом, ведь он никогда не был им вовсе. Где же теперь все те поцелуи, следы от которых он оставлял на стенах мавзолея с такой искренностью, с таким тёплым чувством? Где же теперь гордость и хвастовство тем, что он был соседом самого Хусейна? Ничего от этого не осталось, кроме символа в мечети, уныния и разочарования в сердце. Той ночью он плакал, пока его подушка не стала мокрой, таков был удар, нанесённый этой новостью, которая не потрясла его разумного друга, а лишь вызвала устный комментарий, когда тот повторил слова учителя истории. До чего же отвратителен разум!
— А твой отец узнал о твоём желании поступать в Педагогический колледж?
С горячностью, выражавшей недовольство Камаля холодностью его друга и одновременно боль, оставшуюся после спора с отцом, он ответил:
— Да!..
— И что он тебе сказал?
Успокаивая себя тем, что он не напрямую нападает на своего собеседника, Камаль ответил:
— Увы!.. Мой отец, как и большинство людей, озабочен внешними, поддельными признаками: карьера… прокуратура… суд… Вот всё, что его заботит. Я не знаю, как его убедить в величии мысли, ценности высоких, истинных идеалов, достойных стремления в этой жизни! Однако он предоставил мне свободу выбора…
Пальцы Фуада поигрывали костями домино. С сочувствием и предусмотрительностью он сказал:
— Ценность, без сомнения, у них высокая. Но где же среда, которая почитает их и отдаёт им должное?
— Нельзя отвергнуть высокое небесное вероубеждение просто потому, что те, кто вокруг меня, не верят в него…
Успокаивающим спокойным тоном Фуад сказал:
— Дух достоин восхищения!.. Не лучше ли тебе планировать своё будущее в реальном свете?
Камаль презрительно спросил:
— Интересно, а если бы наш лидер Саад воспринял этот совет, задумался бы он серьёзно над тем, чтобы отправиться к британским мандатным властям и требовать независимости?
Фуад улыбнулся так, как будто говоря: «Несмотря на обоснованность твоих аргументов, этот общий принцип не годится для жизни». Затем он произнёс:
— Поступи на юридический, чтобы иметь уважаемую работу, а после этого ты можешь продолжить своё образование как захочешь!
— Аллах не даровал человеку двух сердец в одном теле[65]. Позволь мне возразить против твоей ассоциации между уважаемой работой и правом! Как будто преподавание это не уважаемая работа!!
Фуад, дабы защитить себя от такого подозрения, утвердительно сказал:
— Я совсем не это имел в виду. Кто же будет говорить, что сохранение знаний и их распространение — не уважаемый труд?… Я, может быть, и повторяю мнение людей, сам того не подозревая, но ты сам отметил, что люди ослеплены властью и влиянием!
Камаль передёрнул плечами и убеждённо произнёс:
— Жизнь, посвящённая мысли, это самая благородная жизнь…
Фуад качнул головой в знак согласия, ничего не ответив и храня молчание, пока Камаль не спросил его:
— А что тебя толкнуло выбрать право?
Тот, немного подумав, ответил:
— Я не как ты, и не был влюблён в мысль, должен был выбирать высшее образование лишь в свете своего будущего, и так я выбрал право…
Разве это не голос разума?.. Да, это именно он. До чего же он бесил и раздражал Камаля. Разве это справедливо, чтобы он проводил свои долгие каникулы, запертый в этом квартале, словно заключённый в темнице, с единственным другом — этим «разумным» человеком? Ведь есть и другая жизнь, полностью отличающаяся от жизни в этом древнем квартале. Были у него и другие товарищи, составлявшие полную противоположность Фуада. И той жизни тех друзей он жаждал, скучая по Аббасийе, по утончённому стилю тех молодых людей, и особенно по изысканной элегантности, парижскому произношению и идеальной мечте…, по своей возлюбленной.
Ох… Душа звала его домой, в свою комнату, чтобы уединиться и взять дневник, восстановить в памяти тот период или обновить воспоминания или записать мысль. Разве не пришло время покинуть это место и уйти?
— Я встретил кое-кого и они меня спрашивали о тебе…!
Борясь с потоком размышлений, нахлынувших на него, Камаль спросил:
— Кого?
Фуад ответил со смехом:
— Камар и Наргес!
Камар и Наргес были дочерьми Абу Сари, владельца лавки, торгующей жареной закуской у Красных Ворот — в тёмном после захода солнца переулке. Игра, приправленная его и её невинностью в смеси со скверной, лихорадочное созревание. Помнит ли он обо всём этом? Почему тогда его губы морщатся от отвращения? Это уже давняя и забытая история, до того, как на него снизошёл святой дух. Единственное, что он помнил, так это то, что сердце его бурлило от гнева, боли и стыда, как и положено сердцу, до краёв наполненному чистым вином любви: