— Я не разделяю ваше мнение…
— А может быть, вы питаете отвращение к красоте так же, как к пиву и свинине?!
Он засмеялся, чтобы облегчить боль отчаяния и досады, а она продолжала:
— Волосы это естественное покрытие. Я полагаю, что они нужны вашей голове. Разве вы не знаете, что у вас слишком большая голова?
«Ну конечно, двухголовый!.. Разве ты забыл это своё старинное прозвище?.. Боже, какое несчастье!»
— Да, разумеется…
— Почему?..
Неодобрительно покачав головой, он ответил:
— Спросите себя сами, я не знаю…
Она мягко засмеялась, а вслед за тем наступило молчание.
«Твоя возлюбленная прекрасная, очаровательная, завораживающая, но также и всемогуща, как ей и полагается быть. Испытай на себе её могущество и вкуси различные виды боли».
Она, казалось, и не думала о том, чтобы смилостивиться над ним, и её прекрасные глаза продолжали подниматься по его лицу, пока не остановились на… носе. Да, на его носе!.. Он почувствовал содрогание в глубине души, так что даже волосы встали дыбом, и опустил взор, в страхе ожидая того, что сейчас будет. Он услышал её смех и вопросительно поднял глаза:
— Что вас так насмешило?
— Я вспомнила кое-что смешное из известных французских пьес, что читала. Вы не читали «Сирано де Бержерака»?
«Лучший момент для презрения к боли — тот, когда боли становится ещё больше и больше». Он спокойно и равнодушно ответил:
— Нет необходимости притворяться. Я знаю, что мой нос больше, чем голова, но прошу не спрашивать меня снова «почему». Если хотите, спросите себя об этом сами..!
Тут Будур протянула ручки и схватила его за нос. Аида разразилась смехом, откинув назад голову. Он тоже не сдержался и рассмеялся. Он спросил Будур, скрывая смущение:
— А тебя, Будур, мой нос тоже пугает?!
До них донёсся голос Хусейна, который спускался по ступеням веранды. Аида сразу переменила тон и сказала Камалю одновременно и с просьбой, и с предупреждением:
— Смотрите только, не думайте сердиться на мою шутку…!
Хусейн вернулся в беседку и сел на свой стул, приглашая сесть Камаля. Тот последовал его примеру после некоторых колебаний, и усадил Будур себе на колени. Но Аида недолго пробыла там; она забрала Будур и попрощалась с ними, многозначительно взглянув на Камаля, словно повторяя своё предупреждение не сердиться. Камалю не особенно хотелось возобновлять разговор, и он ограничился тем, что стал слушать или притворяться, что слушает и участвует в разговоре, время от времени задавая вопрос, высказывая удивление, одобрение или порицание, чтобы доказать своё присутствие. На его счастье, Хусейн вернулся к прежней теме, которая требовала не больше внимания, чем он и так проявлял: к его желанию отправиться во Францию и возражению отца, которое он надеялся побороть в скором времени… То, что занимало сейчас сердце и мысли Камаля, был тот новый образ Аиды, который он увидел несколько минут назад, когда они остались наедине, или почти наедине. Этот образ был отмечен пренебрежением, насмешкой и жестокостью. Да, жестокостью!.. Она насмеялась над ним без всякой жалости, применяя к нему свои шуточки, словно карикатурист с кистью, что стоит рядом с человеческим существом, чтобы вывести в итоге карикатуру исключительно уродливую и в то же время точную!.. Он в оцепенении вспомнил этот образ, и хотя боль распространилась в его душе, словно яд в крови, набрасывая тяжёлую тень отчаяния и уныния, он не находил в себе недовольства, гнева или презрения. Не было ли это ещё одной чертой её характера? Да, именно так. Вероятно, это странно, как и её увлечение иностранными словечками, пивом и свининой, но всё ж таки это была одна из прочих черт её сущности, достойной её, хотя у других людей она могла бы считаться пороком, цинизмом или грехом. Но она была неповинна в том, что одна из её черт вызвала у него сердечную боль и отчаяние в душе, и вина эта лежала на нём, а не на ней. Разве это она сделала его голову такой большой, а нос таким крупным и толстым?.. Или она покривила душой, исказив реальность? Ничего такого не было, как не было и её вины, а значит, он страдал вполне заслуженно, и должен был принять это с суфийским смирением, как раб Божий принимает свою судьбу, безоговорочно уверившись в то, что Божественное решение справедливо, каким бы жестоким ни было, и исходит оно от совершенного Возлюбленного, в чьих качествах и желаниях нельзя сомневаться… Такой вывод он сделал из этого краткого сурового испытания, расплавившего его несколько минут назад. То была самая тяжкая боль, самое тяжкое мучение, но на силе его любви и обожания к ней это никак не сказалось!.. Он просто испытал в этот час новый вид боли, боли от довольства жестоким приговором, вынесенным ему, как раньше уже узнал — и тоже на пути любви — боль разлуки, пренебрежения, расставания, сомнения и отчаяния, как и то, что бывает боль, которую можно терпеть, боль, которой можно наслаждаться, и боль, которую не унять ничем, сколько бы жертв ей не приносили, сколько бы ни стонали, сколько бы слёз ни лили. Казалось, что он полюбил только за тем, чтобы мастерски овладеть лексиконом боли, но от зарева искр, разлетающихся от столкновения его мучений, он мог увидеть себя и сделать новые открытия.
«Не только Аллаха, дух и материю следует познать, но ещё и любовь!.. Что такое любовь? Что такое отвращение, что есть красота, а что — уродство?… Что такое женщина?… И что — мужчина?… Всё это ты тоже должен познать. Конечная стадия гибели соприкасается с первой стадией спасения. Запомни это, когда ты смеёшься, и смейся, когда вспоминаешь, что хотел раскрыть ей свой секрет!.. Вспоминай, когда плачешь, о горбуне из Нотрдама, что привёл в ужас свою любимую, наклонившись над ней, когда пытался её утешить. Тот горбун из Нотрдама так и не вызвал её искренней привязанности, пока не испустил последнего вздоха. „Смотрите только, не думайте сердиться на мою шутку!“ Она даже поскупилась утешить тебя в минуту твоего отчаяния. Если бы любимая говорила напрямую, то мы бы вышли из огненной пучины ада и нашли бы покой в могиле отчаяния. Вряд ли отчаяние вырвет корни любви из моего сердца, но в любом случае это спасение от лживых мечтаний!..»
Хусейн повернулся к нему, чтобы спросить, почему он молчит, но тут заметил, как кто-то приближается к ним. Он обернулся и воскликнул:
— А вот и Хасан Салим пришёл. Сколько сейчас времени?
Камаль обернулся назад и увидел, как к беседке подходит Хасан.
19
Около часа Хасан и Камаль покинули дом семейства Шаддад. Камаль собирался было уже распрощаться с другом перед воротами дома, но тут последний попросил его:
— Неужели ты не пройдёшься вместе со мной?1
Камаль охотно согласился, и они вместе пошли по Дворцовой улице… Камаль выделялся своим высоким ростом, а голова Хасана доходила ему только до плеча. Всё это не могло не вызвать у него удивления! Особенно потому, что время было не самое подходящее для прогулки пешком. Здесь явно скрывалась какая-то цель. Тут Хасан развернулся к Камалю и спросил:
— О чём вы говорили?
— Как всегда, о разных вещах, о политике…, о культуре…
Но когда Хасан неожиданно обратился к нему спокойным, ровным голосом, его вопрос был самым настоящим сюрпризом для Камаля:
— Я имею в виду вас с Аидой..!
Камаль был изумлён и не мог промолвить ни слова несколько секунд. Наконец он взял себя в руки и сказал:
— А как ты узнал об этом, когда тебя с нами не было?
Не меняя выражения лица, Хасан произнёс:
— Я пришёл как раз тогда, когда вы беседовали, и мне показалось, что лучше отойти, чтобы не прерывать вас…
Камаль спрашивал себя, сделал бы он то же самое, окажись в подобной ситуации? Он почувствовал себя ещё более озадаченным. Сюда также примешивалось ощущение, что он подходит к разговору на трогательную тему. Он сказал:
— Не знаю, почему ты заставил себя уйти. Если бы я заметил тебя, то не дал бы уйти…
— У вежливости свои правила!.. Признаюсь, что я очень чувствителен в этом отношении…
«Аристократический этикет… Кто это поймёт?»
— Прости меня, если буду откровенным с тобой, но ты чересчур дотошный…
Лёгкая улыбка Хасана пребывала на его губах не более мгновения, затем он принял ожидающий вид. И когда ожидание затянулось, снова спросил:
— Да?… Так о чём вы разговаривали?
«И как это правила вежливости могут допускать подобный допрос?!..» Он некоторое время обдумывал, как перевести его замечание на себя, но предпочёл выбрать такую формулировку, которая была бы достойна уважения к нему — уважения скорее больше к его личности, чем к возрасту. Наконец он ответил:
— Всё намного проще, чем кажется, но мне интересно, насколько обязательно в данном случае отвечать!
Хасан оправдывающимся тоном перебил его:
— Надеюсь, ты не станешь упрекать меня в том, что я лезу не в своё дело или сую свой нос в твои личные дела. Но у меня есть причины, оправдывающие этот вопрос, и я расскажу тебе кое-что, о чём не смог поведать раньше, хотя я рассчитываю на нашу дружбу, и что ты не обидишься на мой вопрос. Надеюсь, что ты воспримешь всё так, как следует…!
Напряжённость спала, но зато Камаль был рад услышать такие милые слова от самого Хасана Салима — человека, которого он уже давно считал образцом аристократичности, благородства и величия, не говоря уже о том, что ему даже больше, чем Хасану хотелось потратить время на разговор, касавшийся его возлюбленной. Если бы такой вопрос исходил от Исмаила Латифа, то не требовались бы все эти увёртки и виляния вокруг того, что следует, а что не следует, что достойно, а что нет; он бы, возможно, всё изложил ему, и они ещё бы посмеялись вдвоём. Однако Хасан Салим никогда не выходил за границы своей сдержанности и не смешивал дружбу с непринуждённостью. Значит, нет ничего плохого в том, если он заплатит за свою сдержанность! Камаль сказал:
— Благодарю тебя за доброе мнение обо мне. Можешь быть уверен, что если бы в нашем разговоре было хоть что-то, заслуживающее того, чтобы об этом сообщать, то я не стал бы этого скрывать от тебя. Мы всего лишь беседовали некоторое время о самых обычных вещах, только и всего. Но ты заинтриговал меня. Могу ли я спросить тебя — просто чтобы знать — какие у тебя есть причины, оправдывающие этот вопрос?… Естественно, я не буду настаивать, и даже могу отказаться от своего вопроса, если сочтёшь его неуместным…!